– С другой стороны, в XIX веке женщина в среднем рожала от восьми до десяти детей. Однако большинство из них умирали или в младенчестве, или так и не достигнув подросткового возраста. – Он сделал драматическую паузу. – Когда-нибудь замечали, что придает этому месту такую странность?
Я еще раз огляделся.
– В смысле, кроме умерших?
Лицо Маркуса вновь приобрело отчужденное выражение. Он решил, что я над ним насмехаюсь.
– Прости. Просто вырвалось. Дурная привычка. Расскажешь?
– Чего не хватает на этом кладбище?
Я огляделся. Чего-то и правда не хватает. Чего-то очевидного. Чего-то, что я должен был заметить раньше. Это блуждало где-то на задворках моего разума, однако оно все никак не могло оформиться в мысль.
Я покачал головой.
– Сдаюсь…
– Здесь нет ни одной детской могилы. Нет даже могил молодых людей. – Он посмотрел на меня, и в его взгляде читался триумф. – Где же похоронены все дети?
14
Когда Энни было примерно три, она спросила: «Где же все снеговики?»
Вопрос не был случайным. Стоял ноябрь, и в последние пару дней снега насыпало порядочно. Все дети в деревне выбежали на улицу, чтобы покидаться снежками и скатать снег в большие неровные глыбы, совсем не похожие на снеговиков из фильмов или с рождественских открыток. Настоящие снеговики никогда такими не бывают. Обычно их форма далека от круглой, а снег никогда не бывает белым из-за примеси грязи, травы или иногда собачьего дерьма.
Тем не менее на выходных по всей деревне стояло множество кособоких уродливых снеговиков. Они были в каждом парке, саду или дворе. Из окна Энни можно было увидеть сразу нескольких снеговиков, стоявших у соседских домов. Мы, разумеется, тоже слепили своего. Он был маленьким, однако получился неплохо. Его глаза и рот были сделаны из угольков, а на голове красовалась старая шерстяная шапка. Вместо рук у снеговика были две школьные линейки – на нашей улице не росли деревья, и не нашлось даже пары хороших прутиков.
Энни очень нравился наш снеговик, и каждое утро она радостно бежала к окну, чтобы убедиться, что он все еще на своем месте. Однако вскоре на улице потеплело, пошел дождь, и в одну прекрасную ночь от снега и сделанных из него снеговиков не осталось практически ни следа.
Энни подбежала к окну, и ее радостное настроение как ветром сдуло. На улице лежали лишь угольки, промокшая шапка и оторванные руки из линеек.
– Где же все снеговики? – спросила она.
– Ну, снег растаял, – ответил я.
Энни сердито смотрела на меня.
– Да, но где все снеговики? Куда они ушли?
Она не понимала, что вместе со снегом растаяли и снеговики. Для нее они были чем-то отдельным. Настоящим, прочным и содержательным. Людьми из снега. Они не могли просто так исчезнуть. Они должны были уйти куда-то.
Я пытался ей объяснить. Сказал, что мы слепим нового снеговика, как только опять пойдет снег. Но Энни просто сказала:
– Это будет уже совсем не то. Он не будет моим снеговиком.
Она была права. Некоторые вещи уникальны и мимолетны. Ты можешь их скопировать, воссоздать – однако никогда не вернешь. Это будет уже не то.
Как бы мне хотелось, чтобы я понял это до того, как Энни умерла.
Я сидел на диване в пальто, а таинственный пакет лежал передо мной на кофейном столике. Мне не представилось возможности открыть его в школе. Я и так опоздал на свой следующий урок, так что перемену мне пришлось потратить на выставление оценок. К концу дня я мог уже думать только о том, как бы поскорее убраться из школы.
Несмотря на то что была пятница, я даже отказался от предложения Бет, Сьюзен и Джеймса пропустить в «Лисе» стаканчик-другой. Теперь, сидя в своей гостиной, я об этом жалел. Хорошая компания да холодное пиво в теплом пабе, даже если этим пабом был «Лис», казалась гораздо более привлекательным вариантом, чем холодный коттедж без телевизора, единственной компанией в котором были мои скребущиеся, копошащиеся приятели в ванной.
Еще раз взглянув на пакет, я взял ножницы, обнаруженные в кухонном шкафчике, и осторожно разрезал полиэтилен. Внутри оказалась переполненная бумагами папка, стянутая двумя канцелярскими резинками.
Черной шариковой ручкой на ней было выведено одно-единственное слово: «Арнхилл».
Потянувшись за выпивкой, я сделал большой глоток.
Как и у больших городов, у каждого маленького городка и деревни есть своя история. Часто – не одна. Есть официальная история. Сухая версия из учебников и отчетов по переписи населения, изучаемая в школах.
А есть история, передающаяся из поколения в поколение. Рассказы, которые можно услышать в пабе, за чашкой чая, покачивая ребенка в коляске, в столовой, на работе и на детской площадке.
Тайная история.
В 1949 году обрушение на местной угольной шахте засыпало восемнадцать шахтеров тоннами обломков и удушливой пыли. Это обрушение получило известность как авария на арнхилльской шахте. В результате поисковых работ удалось обнаружить только пятнадцать тел.
Местные долго помнили ревущий грохот, сотрясший всю деревню. Поначалу люди подумали, что началось землетрясение, и в панике бросились из своих домов. Учителя в спешке выводили детей из классов. Никуда не бежали только старики. Продолжая пить свое пиво, они лишь обменивались тревожными взглядами. Старики знали, что это была шахта. А когда с шахты доносится такой рев, то обычно что-либо делать было уже поздно.
На смену реву пришла пыль. Ее взвившиеся в небо черные облака затмили солнце. Выли сирены карет скорой помощи, пожарных расчетов и экипажей полиции.
Начались расследования, зашелестели страницы отчетов. Однако виновника так никогда и не нашли. А три пропавших шахтера так и остались погребенными глубоко под землей.
Официально.
Неофициально (кто в здравом уме расскажет такое чужаку или газетчику?) многие, включая моего дедушку (особенно после нескольких пинт пива), клялись, что однажды ночью видели пропавших у шахты. В одной легенде, которая с каждым разом обрастала все новыми подробностями, говорилось, что как-то раз несколько выживших в той аварии шахтеров засиделись в «Быке» за полночь. В какой-то момент дверь распахнулась и в паб преспокойненько вошел шестнадцатилетний Кеннет Данн, самый младший из пропавших. Он был весь черный от угольной пыли.
Легенда гласила, что бармен поставил бокал, который вытирал, оглядел мертвеца с ног до головы и произнес:
– Уходи, Кеннет. Ты еще слишком юн, чтобы покупать выпивку.
Хорошая история с привидениями. В любой деревне таких полно. Разумеется, никто из шахтеров не признавался, что был в пабе в ту ночь. А когда о произошедшем спрашивали к тому времени уже давно вышедшего на пенсию бармена, он лишь говорил, потирая свой испещренный красными венами нос: «Тебе придется купить мне немало выпивки, чтобы я рассказал эту историю».
Многие так и поступали, однако выпивки никогда не было достаточно для рассказа.
Неподалеку от главной улицы находился Центр социальной поддержки шахтеров. Нет, это не было оригинальное здание. Настоящее было снесено в шестидесятых, когда из-за проседания грунта одна из его стен обрушилась на головы нескольких шахтеров и членов их семей. Среди погибших были две женщины и один ребенок. Люди поговаривали, что маленький мальчик до сих пор бродит по новому зданию и иногда его можно увидеть в длинном темном коридоре между главным баром и туалетами.
По пятницам в Центре проводились семейные вечера. Мы приходили туда все вчетвером. Отец пил свое темное пиво, мама, покачивая коляску Энни, потягивала свой светлый лагер с лаймом, а я, нахлебавшись газировки, предпочитал терпеть до дома – лишь бы не идти в тамошний туалет. Если же мне было совсем невмоготу, то я галопом несся по грязному коридору до туалета и обратно, пребывая в ужасе от самой мысли о том, что однажды вечером меня за запястье может схватить холодная рука и, обернувшись, я увижу крошечного мальчика в изорванной одежде со все так же покрытым пылью лицом и кроваво-красной дырой в черепе, на том самом месте, где его проломило куском стены.
В 1857 году человек по имени Эдгар Хорн зарезал свою жену, после чего разъяренная толпа повесила его на фонарном столбе; его тело было похоронено в неглубокой могиле на неосвященной земле. Легенда повествовала, что, когда его закапывали, Хорн все еще был жив. Ему удалось выбраться, и люди иногда видели, как он, перепачканный землей с ног до головы, сидит у надгробия своей жены. Много лет после этого в Арнхилле бытовала традиция сжигать в ночь на 5 ноября чучело не Гая Фокса, а Эдгара Хорна, дабы убедиться, что в этот раз он точно мертв.
Отца подобные разговоры всегда сердили. Когда он слышал, как дедушка рассказывает историю о Кеннете Данне, его лицо темнело и он говорил:
– Хорош уже, Фрэнк. Врешь же как сивый мерин.
Но иногда в его интонациях мне чудилась не злость, а страх, будто произносимые им слова были не насмешкой, а защитой от того, о чем он предпочитал не думать.
Даже отец не смог бы отрицать, что Арнхилл был деревушкой, которую словно преследовали неудачи. После 1949-го на шахте люди больше не гибли, однако на ней постоянно происходили мелкие аварии, отнимавшие время и деньги, а во время одной из них шахтер лишился ног. Шахта приобрела репутацию заколдованной. Не все шахтеры хотели, чтобы там работали их сыновья, и в 1988 году, несмотря на то что шахта была по-прежнему прибыльной, а внизу оставались еще многие тонны угля, было принято решение об окончательном ее закрытии.
С тех пор все, что таилось в ее недрах, оставалось покинутым и непотревоженным.
Я читал страницу за страницей. Это было мрачно и захватывающе одновременно. Кое-что из написанного было мне известно. Или я думал, что оно мне известно. Кое о каких деталях я даже не подозревал. Например, я всегда представлял Эдгара Хорна отвратительным мужланом. В действительности он был уважаемым в деревне врачом. До тех пор пока однажды утром он, после того как сходил в церковь и позавтракал картофельным супом, не перерезал скальпелем горло своей жене.