Я выехал из деревни. Черная проселочная дорога вилась подобно лоснящейся змее. Фонарей не было, лишь светоотражающие элементы мерцали во тьме. А я все никак не мог найти кнопку включения дальнего света. С боковой дороги вырулила машина, пристроившись за мной. Почти вплотную. Я посмотрел в зеркало заднего вида, но ее фары слепили меня. Что, если это полиция? Что, если они отследили звонок в 999 и теперь преследуют меня? Однако машина мигнула поворотником и, сигналя, обогнала меня.
Я взглянул на спидометр. Всего 35 миль в час на дороге, где можно было ехать со скоростью 60. Не удивительно, что он так на меня разозлился. К тому же, двигаясь слишком медленно, я привлекал к себе внимание. Поэтому, несмотря на непроглядную тьму и свои трясущиеся руки на руле, я заставил себя сильнее нажать на педаль газа. Стрелка спидометра доползла до сорока. Затем до пятидесяти. Я вновь посмотрел в зеркало заднего вида.
И встретился взглядом с Энни.
Мои руки дернулись, и шины задели обочину. Сражаясь с рулем под аккомпанемент визжавшей резины, я сумел вернуть машину на асфальт. Отец тяжело завалился на меня. Дерьмо! Я забыл пристегнуть его ремнем. Одной рукой я оттолкнул его обратно на сиденье, продолжая другой рукой удерживать руль.
Вдруг Энни бросилась на меня с заднего сиденья. Цепляясь пальцами за мое лицо, она схватила меня за волосы и дернула мою голову назад. Я попытался отшвырнуть ее свободной рукой, однако хватка Энни неожиданно оказалась сильной. Я чувствовал, как ее ногти рвали мою плоть; корни моих волос трещали. Сжав руку в кулак, я с силой ударил ее в лицо. Она отлетела назад.
Я успел схватиться за руль как раз вовремя: справа от меня мелькнули фары промчавшейся навстречу машины. Твою мать! Я еще сильнее нажал на газ. Я должен добраться до больницы. Должен. Скорость достигла уже семидесяти. Я увидел, что Энни вновь поднимается. Я попытался ударить ее локтем, однако она поднырнула под него и вцепилась мне в глаза. Я заорал. Из глаз полились слезы. Я не мог разглядеть ничего, кроме перемежавшихся света и тьмы.
Убрав одну руку с руля, я попытался сбросить с лица ее пальцы. Моя нога соскользнула на педаль газа. Двигатель взревел. Машину занесло, и я почувствовал, что асфальт под колесами сменила трава.
Машину тряхнуло. Энни разжала свои пальцы, и я увидел впереди огромную черную тень. Дерево. Попытавшись ухватиться за руль, я вдавил педаль тормоза в пол, но было уже поздно.
Удар. Чудовищной силы. Скрежет металла. Мое тело швырнуло вперед, и я врезался носом в руль. Ремень безопасности дернул меня назад. Это на миг оглушило меня. Что-то пролетело мимо меня, пробив лобовое стекло. Боль. Моя грудь. Мое лицо. Моя нога. «Моя нога!» – услышал я крик и понял, что он – мой собственный.
Мрак.
35
– Так мы вас и нашли.
– Мы?
– Мы с моим отцом. Мы возвращались с вечернего футбольного матча. Отец заметил машину, вдребезги разбившуюся о дерево. Мы остановились, чтобы посмотреть, можем ли чем-то помочь, – продолжал Хёрст свой рассказ, – и сразу увидели, что твой отец мертв. Тело твой сестры я нашел неподалеку от машины. Я не мог уже ей помочь… – Он сделал паузу. – Я вернулся к машине, и отец сказал мне: «Пацан еще жив». А затем добавил: «И у него большие неприятности, не правда ли?» Я сразу понял, что он имел в виду. Тебе было только пятнадцать. Ты не должен был вести машину. Мы решили перенести тебя. Пересадили тебя на пассажирское сиденье, а твоего отца – на водительское, чтобы полицейские не подумали, что за рулем был ты.
– Зачем? Вам-то какая была разница?
– А такая, что, какие бы у нас ни были разногласия, отец считал, что о своих нужно беспокоиться. Ты был частью моей банды. А твой отец – шахтером, пусть и штрейкбрехером. А своих мусорам не сдают.
Произнеся это, он добавил:
– Я должен был навестить тебя в больнице и сказать, чтобы ты придерживался истории. Но, как оказалось, ты уже придумал свою. Медсестра сказала мне, что ты не смог вспомнить ничего об аварии. Это правда, Джо?
Я взглянул на него. Ложь, подумал я. Не стопроцентная разумеется. Ложь никогда не бывает стопроцентной. Она всегда содержит в себе долю правды. Она – это туман, призванный скрыть истину. И иногда этот туман настолько густой, что лжец сам едва способен разглядеть ее.
Начать хотя бы с того, что я не был уверен, что именно помнил. Было гораздо проще принять историю, рассказанную мне полицией и врачами. Закрыть глаза и сказать, что я не помню, что случилось. Не помню аварию.
Я никогда ничего не говорил маме. Впрочем, она никогда ни о чем и не спрашивала. Хотя у нее должны были быть вопросы. Ведь кто, кроме нее, мог отмыть дом от крови? Но она не сказала ни слова. А когда я однажды попытался с ней поговорить, она, схватив мое запястье так сильно, что у меня остались синяки, произнесла: «Что бы ни произошло в том доме – это был несчастный случай, Джо. Как и авария. Понимаешь? Я должна в это верить. Я не могу потерять и тебя».
И тогда я понял. Она думала, что это сделал я. Что в этом была моя вина. Полагаю, осуждать ее за это было нельзя. К тому моменту я странно вел себя уже несколько недель. Почти не ел, не разговаривал, подолгу не приходил домой. К тому же в какой-то мере я действительно был виновен. Ведь это спровоцировал я. Все это.
Когда я на костылях и с металлом в своей раздробленной ноге вернулся домой, то обнаружил, что дом был вылизан до блеска, а в комнате Энни был сделан ремонт. Все было таким же, как раньше.
Я не пытался успокоить маму или рассказать ей, что на самом деле произошло. А она никогда не произнесла вслух того, что читалось в ее глазах: что она потеряла не того ребенка. Что на месте Энни должен был быть я. Мама притворялась до самой смерти, что любит меня.
А я притворялся, что не знаю, что это не так.
Я кашлянул. Моя голова кружилась от боровшихся в ней друг с другом мыслей.
– Ты хочешь, чтобы я тебя поблагодарил? – спросил я.
Хёрст покачал головой:
– Нет. Я хочу, чтобы ты взял все это, – он указал на лом и галстук, – и швырнул в реку Трент. А затем я хочу, чтобы ты убрался отсюда на хрен и никогда не возвращался.
Я ощутил тошноту. Такую, которую обычно ощущают проигравшие, когда видят карты противника и понимают, что облажались и что им конец. Ну, почти конец.
– Полиция будет задавать вопросы и тебе. О том, почему вы меня перенесли. И почему ты решил признаться в этом только сейчас. Фальсификация улик на месте ДТП. Это преступление.
Он кивнул.
– Но я был просто ребенком. Это была идея отца. А теперь я стал старше и мудрее, и это заставило меня переоценить случившееся. Я решил очистить свою совесть. Если придется, я навру с три короба. И мне поверят. Я – уважаемый человек в деревне. А ты? Только взгляни на себя. Отстранен от своей нынешней работы. Подозрение в краже в старой школе. Тебя сложно назвать образцовым гражданином.
Он был прав. К тому же что, если они начнут задавать еще больше вопросов? Опять осмотрят место происшествия? Поднимут отчет о ранах отца?
– Так что, – сказал Хёрст, – полагаю, мы оказались в ситуации, которую принято называть патовой.
Кивнув, я встал и, осторожно завернув лом и галстук, уложил их обратно в сумку. Выбора не было. Я достал телефон.
Хёрст удивленно посмотрел на меня:
– Ты все равно позвонишь в полицию?
– Нет.
Выбрав нужный номер из списка контактов, я поднес телефон к уху. Она ответила сразу:
– Привет, Джо.
– Тебе нужно с ним поговорить.
Я протянул трубку Хёрсту.
Он взглянул на нее так, словно я протягивал ему гранату. И в некотором смысле это так и было.
– И с кем конкретно я буду говорить? – спросил он меня.
– С женщиной, которая убьет твоих жену и сына, если я не выйду отсюда на тридцать кусков богаче.
Хёрст взят трубку, и через секунду я увидел, как его лицо посерело. Глория умела производить на людей подобное впечатление. И это произошло еще до того, как Глория послала ему фотографии Мэри и Джереми, которые в тот момент как раз заканчивали ужинать.
Он вернул мне телефон.
– Тебе бы лучше привезти эти деньги, – сказала Глория, а затем добавила: – Они уезжают. Мне нужно следовать за ними.
Положив трубку, я взглянул на Хёрста.
– Тридцать штук. Переведи их прямо сейчас, и я навсегда от тебя отстану.
Хёрст так и сидел, отупело глядя на меня. Он выглядел ошеломленным, словно кто-то убедил его в том, что мир плоский, инопланетяне существуют и что в ближайшее время произойдет второе пришествие Иисуса.
Убеждать Глория умела.
– Что же ты, к дьяволу, натворил? – прохрипел он.
– Мне просто нужны деньги.
Он сумел сконцентрировать взгляд. Его глаза были полны слез.
– У меня их нет.
– Я тебе не верю. Стоящая у входа машина стоит не меньше шестидесяти штук.
– Взята в лизинг.
– Этот дом.
– Перезаложен.
– Вилла в Португалии.
– Я продал ее. Почти себе в убыток.
К моему горлу вновь подкатила тошнота. Но в этот раз ощущение было хуже. Словно в моих внутренностях начала копошиться крыса, пытаясь прогрызть мне желудок и добраться до кишок.
– Не думаю, что Глория будет рада это услышать.
Хёрст провел рукой по своей безупречной прическе.
– Это правда. У меня нет тридцати штук. У меня нет двадцати, десяти или даже пяти гребаных штук.
– Вздор!
– Все ушло на лечение Мэри в Америке. Знаешь, сколько стоит чудесное исцеление? – Он горько усмехнулся. – Больше семисот пятидесяти тысяч фунтов. Именно столько. Это все, что у меня было. Больше не осталось ничего.
– Лжец, – я покачал головой. – Впрочем, как и всегда. Пытаешься спасти свою шкуру. Ты лжец.
– Это правда.
– Нет. Я звонил в ту клинику в Америке. Мэри рассказала мне о ней. И знаешь что? Они никогда не слышали ни о тебе, ни о Мэри. Она не договаривалась там даже о лечении гребаного вросшего ногтя, не то что о чудесном исцелении от рака.