К счастью, поломка оказалась несерьезной. Георгий разобрал приемник, соединил два каких-то проводка – и радио заработало… Настроившись на волну радио «Коминтерна» мы услышали:
«Оперативная сводка за 1 июня 1943 года
В течение 1 июня войска Четвертого Украинского фронта, освободив от немецко-фашистских захватчиков город Лион, преодолевая незначительное сопротивление противника при поддержке местных партизанских формирований, продолжали продвижение на Орлеанском, Дижонском и Страсбургском направлениях, в течение дня заняв более ста населенных пунктов.
На других участках фронта без существенных изменений.
За 1 июня наши войска на всех фронтах уничтожили более 5000 немецких солдат и офицеров, а также подбили 27 немецких танков. В воздушных боях и огнём зенитной артиллерии сбито 22 самолёта противника.»
После сводки шел репортаж из освобожденного несколько дней назад Марселя и беседа с местными жителями, которые благодарили Красную Армию за освобождение от тирании маршала Петена.
То, что мы услышали, было невероятно. Мы с изумлением и радостью смотрели друг на друга, думая об одном и том же. Большевики уже во Франции, совсем рядом, их войска от Лиона рвутся на север! И, хоть нам было непонятно, как там дела с другими участками фронта, было очевидно, что события развиваются совсем не так, как мы предполагали прежде. Как мы кляли себя за решение полтора года назад отказаться от прослушивания радио… сейчас мы, наверное, не были бы такими неосведомленными… Прав был вождь и учитель большевиков: знание – свет, а незнание – тьма. И тут мы догадались, каким образом мы сможем узнать еще больше. Ведь к нам каждый день таскается самый настоящий источник информации, который нам все расскажет и разъяснит! Я имею в виду Ганса. Надо только его дополнительно «подогреть», и после этого ненавязчиво расспросить.
И точно, наш «приятель» приперся точно по расписанию. Только теперь он был больше не похож на неуклюжего щенка, а больше напоминал побитого палкой пса. Мы даже не успели ничего спросить у него… Он сел, дрожащими руками откупорил свою бутылку. В глазах у него серой мутью разливалась тоска. Он был каким-то скомканным, словно несвежая наволочка.
– Все, – мрачно сказал он, осушив половину своей емкости, – пришел приказ сматывать, как вы говорите, удочку, а то русские вот-вот, очень скоро отрежут нас от Парижа – и тогда всем конец, амба. Никто до нас не имеет дела, нас оставляют к произволу большевиков. Конечно, сначала следовало бы стрелять всех местных унтерменш – паф-паф… – он выставил палец и пьяненько улыбнулся, – но наш майор Шварц имеет очень сильный страх или… как сказать… испуг – и поэтому мы не отступаем, мы на самом деле бежим, и мы бросаем все теперь, когда бежим…. Большевики вчера бросали в Тулузе воздушный десант. Всего мало-мало, одну роту, но местные были там с ними вместе, и эта рота резала, убивала весь гарнизон, чтобы не остался никто из арийцев; они легко это могли делать и даже не вспотели, не устали. Они тут скоро будут… на всю территорию – как сказать… а, повсюду – а с ними местные маки, а этим рукам честному немцу нельзя попадать… И парашютистам тоже нельзя попадать – они пленных не берут. Но вам можно чтобы их не бояться, потому что вы не есть немцы… – Тут он посмотрел на нас каким-то безумным взглядом и медленно выговорил, пытаясь придать лицу зловещее выражение: – Вам меня бояться надо… – И засмеялся смехом злобного клоуна: – Ха-ха-ха…
Мы налили Гансу еще рюмочку, а за ней еще, потом достали свою бутылку, и когда она опустела уже наполовину, Ганс, напоминавший уже не наволочку, а пыльный коврик, принялся бормотать, что русские воюют нечестно: дескать, призвали себе на помощь пришельцев из какой-то преисподней, которые то ли пришли, то ли появились – и предложили свои услуги. Мол, воевать с этими пришельцами неизвестно откуда совершенно невозможно, военное дело они знают лучше любого даже самого лучшего немецкого генерала, и любой, кто на них нападет, тут же будет бит. И что хуже всего – они учат этому искусству большевистских генералов и поэтому Рейху скоро «каюк» и «амба». Русские придут и всех убьют, начиная с фюрера и заканчивая ублюдочными щенками, которые пищат в колыбелях по рабочим кварталам. Никому не будет спасения. Аминь, как говорил мой папа пастор…
Его русский по мере опьянения становился все хуже и хуже, и в конце мы могли слышать лишь нечленораздельную немецкую речь. Когда Ганс, продолжая бормотать себе под нос и пошатываясь точно осина на ветру, убрел от нас в неизвестном направлении (совсем не в том, где располагалась их комендатура), мой муж от волнения принялся ходить по комнате, затем достал из шкафа ту самую наполовину початую бутылку виноградного самогона и, налив себе полную рюмку, выпил. Затем поднял на меня глаза и сказал:
– Ирочка, дорогая… Ты понимаешь, что все это значит?
– Понимаю, – кивнула я, – завтра мы будем свободными, ибо «эти» уйдут и не вернутся больше никогда. Страх будет гнать их до самого Берлина, иногда покусывая за пятки. А еще это значит, что мы все ошибались. Нынешняя Россия – совсем не то, чем она являлась в наших представлениях. Она не сгинула, не выродилась и не пожрала сама себя, как многие ожидали, а, напротив, стала величайшей державой, и граждане ее, счастливые осознанием принадлежности к ней, делают все ради ее процветания и величия… Словом, мне на ум приходит странная мысль, что, может быть, мы зря покинули Россию когда-то… Или зря не вернулись – ведь многие сделали это и не пожалели… Согласись – ведь тогда, в двадцатых, наказаны были только виновные, действительно виновные. Как бы мы к ним ни относились – они просто понесли наказание, которое заслуживали, с точки зрения тех, кто строил эту новую Россию… И что же – эти люди, что создали Россию заново из пепла Гражданской войны, из тлена разрухи, принесли зло? Нет – сейчас мы в этом наглядно убеждаемся. Более того, на их сторону встали даже потусторонние силы: если угодно, сам Всевышний…
Наконец-то я осмелилась озвучить то, что на протяжении многих лет висело в воздухе. Я знала, что он тоскует по родине. Я тосковала тоже… Здесь мы оказались никому не нужны. Европейцы не понимали нас, не принимали. У них совершенно другие ценности, и мы чужды друг другу в духовном смысле; нет у нас тут близких по духу – нет и быть не может… Мы, эмигранты, живем словно на острове. И это грустно… Грустно, что наш читатель остался в России. В России, которая сильно изменилась. Но люди-то остались те же! Люди, которые могли бы оценить все плоды наших трудов, с удовольствием и благодарностью читая наши книги… Да, то было страшное время, когда все уезжали. Но сейчас-то все по-другому… Ах, если бы можно было вернуться! потом, когда все закончится… Я чувствую, что все теперь будет не так, как раньше. Даже Европа станет другой. Но я бы хотела жить в России! Жить среди тех, кому близки и понятны мои мысли и душевные порывы, кто будет с восторгом читать мои стихи! Что если теперь это станет возможно? Как бы хотелось вернуться на родину… иметь возможность просто ходить по улицам и разговаривать с любым человеком! Общаться с поэтами и писателями, устраивать выступления… И быть счастливой оттого, что мысли твои и идеи находят отклик в сердцах миллионов – и не просто находят, но меняют души людей, призывая их к доброму, пробуждая в каждом истинного Человека…
Георгий нервно ходил по комнате. Он был очень взволнован. Я ждала, когда же и он выскажется… И вот, остановившись у окна, в которое уже заглядывали звезды, он тихо произнес:
– Знаешь, я думаю, русские со дня на день будут здесь… Ты же слышала, что говорил этот болтун Ганс… И, когда они придут, мы скажем, что готовы вернуться на родину… Мне надоела эта эмиграция. Я чувствую себя больным и усталым. Я не могу быть счастлив здесь. Уверен, что свой потенциал наиболее полно я смогу раскрыть именно на родине, в России… Ты знаешь, она ведь часто снится мне… – Его голос дрогнул; несколько мгновений он задумчиво смотрел в окно – туда, где светились окна нашего бывшего дома. – Я ни о чем не буду жалеть. Здесь – настоящая тюрьма, тюрьма духа… Все чужое и будто бы, знаешь… призрачное…
Я подошла к нему, обняла и положила голову на его плечо. И так мы стояли у окна, в котором равнодушные звезды лениво освещали землю, на которой творились всяческие чудеса, совершались подвиги и кипели страсти…
4 июня 1943 года. 11:25. Франция, ГВМБ Тулон, ТАКР «Адмирал Кузнецов».
Писатель-фантаст и инженер-исследователь Роберт Энсон Хайнлайн (36 года).
Сегодня мы проводили на Родину отряд линкоров контр-адмирала Хьюитта. Они ушли, помимо прочего увозя с собой американских граждан, по разным причинам застрявших на юге Франции после капитуляции сорокового года. Мы же остались. Тема Совладения так заинтересовала мистера Президента, что нам для наших изысканий дали столько времени, сколько необходимо. В первую очередь мы должны представить внешне непротиворечивую приемлемую для обеих сторон идейно-философскую концепцию сосуществования в одном государственном образовании обновленного после войны Советского Союза и Соединенных Штатов Америки, делящих между собой власть над миром и ответственность за проживающие в нем народы.
Звучит красиво… Но ортодоксы с обеих сторон воспримут такую идею в штыки. Каждая фракция будет считать, что в итоге этой войны они могут получить удобную позицию по завоеванию мирового господства, и довольно трудно будет убедить их в том, что возможность такого господства не более чем миф. Особенно тяжело в этом смысле придется президенту Рузвельту. Наши губернаторы, сенаторы и конгрессмены – те еще своевольные засранцы. И что хуже всего – они блюдут не интересы нации, а интересы своих спонсоров, давших им деньги на избирательную кампанию, или же сами представляют Старые Семьи Америки, состоящие из богатейших людей страны. У доброго дядюшки Джо контингент в этом смысле куда более послушный: что скажешь, за то и проголосуют. К тому же официально интересы нации в Советской России ставятся на первое место, а богатейшие семьи, передающие должности по наследству, там полностью отсутствуют. Нет, кое-кто из нынешних партийных бонз совсем не прочь передать свое положение по наследству, но помощники дяди Джо за этим строго следят, отправляя таких по тропе покаяния.