перь законченному старой уголовницей продукту мог позавидовать любой контрабандист. Не обошлось и без подкупа: Людмила Петровна очень боялась рентгеновского аппарата на входе, поэтому отдала половину из полученных с путевкой трехсот долларов служащему морского вокзала. Тот, проверив, что там действительно беспородный песик, счел сделку малорисковой.
Так Хусейн оказался на судне, причем в положении нелегала. Может, он и весь круиз просидел бы в одноместной – слава Богу и Якубовичу! – каюте Людмилы Петровны, если бы не случай.
Дверь осталась чуть приоткрытой, и заскучавший Хусейн рванул в коридор. Там его и встретил Ефим Береславский, изловил и принес обратно, благо незапертой в коридоре была только одна дверь. На горячую просьбу Людмилы Петровны все оставить втайне согласился и легко вошел в заговор.
А потом – пошло-поехало. Сначала узнала стюардесса: чуть чувств не лишилась, когда зашла убраться и вдруг услышала за своей спиной в пустой каюте странное похрюкивание. А потом увидела, как шевелится и елозит по полу обычная парусиновая сумка.
Вернувшаяся с экскурсии по Амстердаму Евстигнеева умолила добрую женщину не давать хода информации. Но ведь – женщина! Сказала своему другу-механику, тот – своему. В общем, как говорил не к ночи будь упомянутый Мюллер в исполнении Броневого, «что знают двое, то знает свинья».
Дело дошло до капитана. Леонид Федорович Морозов, ответственный за жизнь и здоровье людей на борту, произвел личное расследование. Строгий, корректный и совершенно не злой человек лично убедился, что данный Хусейн в отличие от некоторых других никому вреда принести не в состоянии. Так пес обрел свободу и всеобщую любовь.
А дальше события развивались драматически. И даже очень драматически.
Два дня назад, когда теплоход полным ходом шел к Лондону, Людмила Петровна вывела своего питомца на верхнюю палубу погулять. Хусейн был парень проверенный, никакого конфуза допустить не мог – все свои дела справлял непосредственно в унитаз. А потому Людмила Петровна была совершенно спокойна.
На палубе народу хватало: день был яркий, и многие вышли попринимать солнечные ванны или посмотреть, как это делают другие. Во всяком случае, свободных шезлонгов не было ни одного. Разумеется, все красотки «Океанской звезды» тоже были здесь: и новая пассия Береславского, и Даша, и Катя, и княжна Ева – перечисление идет в порядке увеличения процента обнаженного тела. Из одетых виднелся, пожалуй, только Береславский, согнутый под тяжестью своей фотосумки. Он растерянно смотрел по сторонам: слишком много объектов, привлекательных для включения в морской пейзаж, наблюдалось вокруг.
Дополняли картину яркое солнце и приятная музыка, не слишком громко лившаяся из мощных динамиков.
Вот в такую праздничную атмосферу и попала Людмила Петровна, выведшая на красивом красном поводочке своего любимца. Хусейн доброжелательно крутил мордой и похрюкивал от счастья. Да и хозяйка, умевшая ценить радости жизни, тоже выглядела счастливой.
– Отпустили бы вы зверька, Людмила Петровна, – заметила Даша, наклоняясь к Хусейну, чтобы потрепать его по маленькой мохнатой башке. – Сейчас ни качки, ни дождя. Что ему будет?
«И в самом деле, что ему будет?» – подумала Евстигнеева, о чем потом себя жестоко корила. Она отстегнула миниатюрный карабинчик, и обретший свободу Хусейн пошел по рукам. Он прямо-таки тащился от всеобщей любви, охотно подставляя то ушко, то бочок под многочисленные ласковые руки. В ответ – радостно хрюкал, в зависимости от степени приязни к тому или иному пассажиру меняя громкость звукоизвлечения.
– Тетя Люда, а почему он у вас не лает? – спросила Даша.
– Кто ж его знает, детка! – задумчиво отвечала Евстигнеева, в кайф затягиваясь горьким табачным дымком.
– Все ж собаки лают! – недоумевала Лесная.
– А может, он инопланетянин? – наклоняясь к Дашиному уху, шепотом спросила Людмила Петровна. – Смотри, лаять – не лает, кусаться – не кусается. На горшок, как люди, ходит. И даже материться умеет.
– Что-о? – округлились Дашины глаза.
– Вот и то, – снова зашептала розоволосая бабулька. – На три буквы. Довольно четко. Только «и краткое» пока неважно получается, – пожаловалась она ошеломленной Даше и расслабленной походкой направилась вслед за рванувшим вперед Хусейном.
И тут, на его беду, открылась боковая дверь, ведущая в музыкальный салон судна. Из нее вышел весь набыченный Кефир. У него пошла сплошная цепь неудач, а главное – он не понимал, в чем их причина. Даже Даша, эта чокнутая курица, с первого дня мечтавшая ему в экстазе отдаться, и та дала от ворот поворот. Более того, нагло спросила, как продвигаются дела с репортажем. И намекнула, что если – никак, то, может, перезаказать его Береславскому? Этому полулысому фраеру, которому пора бы уже о душе задуматься, а не за молоденькими бегать: Кефир неоднократно наблюдал Дашку в обществе рекламиста и сделал свои, доступные его мироощущению, выводы. У него даже появилась идея провести с рекламистом конкретный разговор. Но появилась – и прошла: мир тесный, а про господина Береславского ходили разные слухи. Например, пару лет назад его маленькая конторка очень круто поссорилась с действительно серьезными людьми. Так вот: конторка осталась, а серьезные люди все вдруг как-то поумирали. И это была не единственная странная история, в которой так или иначе светился заслуженный рекламист. Так что лучше все же не ссориться.
Вот в таком состоянии он, даже не раздевшись, присел на только что освободившийся шезлонг. Повернулся лицом к борту и попытался, закрыв глаза, расслабиться.
И это ему почти удалось. Вот посидит, отдохнет – может, и мысли появятся нужные. Ведь писал же неплохие статьи – одним из лучших был на факультете. А там, может, и фортуна повернется: она же – женщина, а женщины постоянными не бывают.
И вдруг такую приятную атмосферу нарушило какое-то странное похрюкивание-поскуливание. А потом левой ступне Кефира стало тепло. И мокро. Кефир открыл глаза и увидел то, что уже увидели многие. Благочестивый Хусейн, задрав маленькую лохматую лапку, аккуратно стряхивал последние капли на Кефирову ногу.
Почему зверек так поступил – осталось загадкой. Никогда ранее Хусейн ни в чем подобном замечен не был.
Многие уже ржали, остальные бурно интересовались причиной хохота, желая побыстрее к нему присоединиться.
– Тварь! – вскакивая, заорал Никифоров. – Ну, тварь!
Не вышло с Катей, не вышло с Дашей. Страшно схлестнуться с Береславским. Но этот-то комок шерсти куда лезет! Мразь контрабандная!
Кефир со всей дури поддал ногой, и Хусейн, истошно скуля от боли и ужаса, как мячик, улетел за борт. На глазах у своей хозяйки.
Мгновенно настала тишина. Даже музыка, льющаяся из динамиков, эту тишину не нарушала. Все как онемели.
Скулеж снизу уже не был слышен, равно как и шлепок тщедушного тельца об воду. Никифоров мгновенно пережил два острых чувства: радости от полной и безоговорочной победы и ужаса от предстоящей разборки – к нему, как к эпицентру беды, с разных сторон медленно приближались люди.
Но – ничего не последовало. Потому что княжна, за секунду оценив обстановку, грациозно выскочила из шезлонга, пробежала три метра до борта, после чего – легко и свободно, «ласточкой» – прыгнула за щенком. Двенадцать метров – высота четырехэтажного дома. Все рванули к поручню, палубный матрос уже отрывал с держателей пробковый спасательный круг.
– Остановите пароход! – заверещал истошный женский голос.
– Человек за бортом! – вторил ему мощный мужской.
Теплоход, осаженный реверсом, дернулся и начал плавную циркуляцию. А в воду метнулись подоспевшие Муса и Алеха.
Береславский подошел к борту и заставил себя посмотреть вниз. Там была какая-то возня и мельтешение. Можно было разглядеть получше в телевик – и даже сделать сенсационные снимки, мечту каждого журналиста, – но Ефим быстро зачехлил аппаратуру. Раз он не может заставить себя прыгнуть спасать человека, значит, и не будет делать деньги на его гибели. Почему-то Ефим не сомневался, что Ева погибнет.
Но, к счастью, вышло иначе: все три человека, держась за спасательные круги и слегка покачиваясь на морской зыби, дождались, когда к ним подплывет катер, спущенный со шлюпочной палубы. Точнее – не спущенный, а сброшенный. Такой на «Океанской звезде» был всего один, остальные шлюпки спускались, как обычно, на талях. А в этот матросы забегали прямо на стапеле, задраивали люк и, как катапультой, вместе со своим суденышком выстреливались в море. Отсюда и скорость.
Если бы не скорость, может, события развивались бы более скорбно: при плюс четырнадцати градусах долго не поплескаешься. И так поднятых из воды героев дня тут же отправили в лазарет, на растирания и прогревания.
Но это – позже, а пока все бросились вниз, на палубу, с которой навстречу отчаянной троице, подобранной катером, уже спускали трап.
Первой по нему поднялась Ева. А в руках она держала… Хусейна! Мокрого, дрожащего, смертельно напуганного, но – живого!
Туристы, еще недавно бывшие просто толпой разноустремленных, случайно соединенных людей, вмиг обрели единую душу и яростно захлопали в ладоши. Аплодисменты не смолкали, пока Ева и двое парней, в сопровождении строгой докторши, не скрылись в дверях, ведущих к маленькому судовому лазарету.
Хусейна в лазарет не повели. Он уже очухался: встал на собственные лапки, быстро отряхнул соленую воду и, виновато понурив башку, пошел с повинной к своей так и не проронившей за это время ни слова хозяйке.
Никифоров благоразумно куда-то свинтил, понимая, что на некоторое время ему лучше выпасть из поля внимания: даже на ужин не вышел.
…Все это разом вспомнил Ефим, сидя рядом с розоволосой Людмилой Петровной в своем шикарном гнезде за носовой лебедкой.