– А где ж Хусейн? – спросил он у старушки, вольготно облокотившейся на мягкую пенопластовую спинку Ефимова импровизированного сиденья.
– В каюте. От греха подальше, – сказала Евстигнеева, стряхивая пепел с вонючей «беломорины» в аккуратно свернутый из кусочка пищевой фольги кулечек. – Господи, как хорошо, Ефимчик, – задумчиво сказала она. – Могла ли я, недодавленная лагерная вошь, подумать, что буду потягивать папироску на круизном лайнере?
– Пока вас не упекли, вы, наверное, папиросок не потягивали, – сказал Ефим.
– Тоже верно.
– А от Евы я такого не ожидал, – вдруг вырвалось у Береславского.
– Да, – как-то неохотно подтвердила Евстигнеева. – Я ей тоже очень благодарна. Для меня Хусейн слишком много значит.
– Я думал, она злее, – сказал Ефим. – Даже не злее, а… Не знаю, как сказать. Она слишком глобальными категориями мыслит. Для нее важны глобальные процессы, а человек – мелочь. А тут вдруг из-за собаки жизнью рискнула.
– Да, – ответила Людмила Петровна. И вдруг спросила: – Знаешь, Ефимчик, кого она мне напоминает?
– Кого?
– У нас замначальница по воспитательной части в колонии была. Лариса Дмитриевна. Молодая девка, только что из института. Идейная очень.
– И что?
– Я ее боялась. Никого не боялась, а ее – боялась.
– Почему?
– Остальные – понятные. Этот хочет денег, этот хочет моего тела. Когда знаешь, кто чего хочет, есть предмет для разговоров. А эта ничего не хотела, кроме победы коммунизма. А мы, зэки, этой победе мешали. Понимаешь?
– Нет, – честно ответил Ефим.
Но разъяснений не последовало, потому что громко звякнул судовой колокол, после чего вежливый мужской голос пригласил всех пассажиров на ужин, как всегда, сытный и очень вкусный. Людмила Петровна встала, обошла лебедку, подошла к запертой калитке и, отвергнув предложенную Ефимом помощь, ловко ее перелезла. Потом повернулась к Береславскому и, хитро улыбаясь, сказала:
– А все-таки здесь гораздо лучше, чем в лагере. Уж поверь знающей старушке.
После чего быстро засеменила к ресторану.
12. Восьмой день плавания теплохода «Океанская звезда»
Ногинск, Московская область
Ночь
Узкая лесная дорожка через полтора километра заводила в тупик, но была тем не менее хорошо заасфальтирована. Там, на ее конце, располагались два армейских склада, законсервированных еще с начала 90-х. Так что чужие здесь не ходят. Да и свои тоже.
Семен Евсеевич Мильштейн довернул руль вправо и прижал серенькую неброскую «нексию» к необозначенной обочине. Встав, выключил движок и освещение. Затем, открыв окна с обеих сторон, прислушался к тишине.
Кроме редких криков какой-то лесной птицы, ничто ее не нарушало, как будто и не располагался в двадцати пяти километрах отсюда один из крупнейших в мире мегаполисов.
Ну ладно. Теперь нужно только ждать, а уж этому искусству бывший фронтовой разведчик был обучен по полной программе.
Семен открыл «бардачок» и достал оттуда небольшую пластиковую бутылочку бифидокефира. В последнее время у него были нелады с желудком: как всегда, когда приходилось много нервничать. Он аккуратно снял крышечку из фольги и маленькими глотками выпил сладкое и довольно вкусное содержимое. После чего положил бутылочку и крышку в пакетик из обычного полиэтилена, но снабженный вверху пластиковым закрывающим устройством. Простейшее устройство, однако из пакетика уже больше ничего не выпадет. Такие пакетики очень хороши для сбора вещественных доказательств на месте преступления. Или для того, чтобы эти вещдоки на месте преступления не оставлять.
А Семен Евсеевич пока что не знал, станет ли это место полем исследования для любопытного криминалиста или нет. Потому что сегодня ему помогали хорошие ребята. Но – не лучшие…
Вот что значит отправить в отпуск в ответственный момент двоих лучших специалистов! И тут же себя поправил: в любой момент «отпуск» Мусы и Алехи мог взорваться стрельбой, поножовщиной или еще чем-нибудь, столь же способствующим отпускному релаксу.
Мильштейн уже знает, что сегодня утром эти двое прыгали с верхней палубы «Океанской звезды» в ледяную воду, спасать чертову княжну, будь она неладна. А сама княжна сиганула туда спасать какую-то гребаную собачку. Кстати, откуда на корабле собачка? В судовой роли животных не значилось. Значит – контрабанда. Но если проволокли собачку, то, может, и еще что-то, неведомое Семену, имеется на теплоходе? «Надо будет насчет собачки разобраться подробнее», – сделал себе зарубку в памяти Семен Евсеевич. Записывать ничего не стал: память ему никогда не отказывала – еще когда бухгалтером работал, удивлял коллег, выдавая цепочки цифр безо всякого компьютера.
Мильштейн улыбнулся: вспомнил, как нервничали налоговые инспекторы, когда он, по привычке набычив голову и исподлобья поглядывая на собеседника, один за другим опровергал их доводы. Монотонно, без эмоций, явно мучаясь от скуки и тугодумия оппонентов.
Коллеги не одобряли его подхода: зачем злить медведя, когда можно дать ему немного меду? Один-два процента от прибыли, а насколько спокойнее спится! Мильштейн меду никому не давал, а спал на удивление спокойно, хотя дело пару раз доходило и до налоговой полиции, и даже до уголовного преследования: вот до чего доводили отрицательные эмоции, стабильно вызываемые Семеном Евсеевичем у борцов за наполнение госбюджета. Но он по-прежнему гнул свою линию, выиграв у налоговиков четыре суда. После чего его отчеты стали принимать практически без проверки.
Впрочем, это ровно ничего не меняло: в его бухгалтерских отчетах никогда не было ошибок. Он мог бы стать гениальным бухгалтером! Точнее – должен был стать им: уж на что папа был силен в дебете-кредите, но сынок – с его феноменальной памятью, гроссмейстерским многоходовым планированием и цирковой способностью к быстрому счету – переплюнул даже покойного Евсея Григорьевича. Да, наверное, и стал бы: образование – соответствующее, и время пришло, не то что при отце. Если бы не пара печальных обстоятельств.
Первое – Афган, куда юный Семен попал по полнейшей дурости, а именно – попросившись добровольцем. Причину и вспомнить стыдно. Несчастная любовь. Девчонка – красавица. Высокая, стройная и белокурая. Звали Ириной. Да и сейчас так же зовут, наверное. Почему она сразу не отвергла низенького и черненького кавалера, у которого нормально вырос разве что нос, ему до сих пор не понятно. В кино ходили, по парку гуляли. Родителям представил: мама кормила любимую фаршированной рыбой и домашним малиновым вареньем. Провожая домой, он даже попытался ее поцеловать перед подъездом. Но не достал.
У него аж сердце заходилось, когда думал об этой девушке. Да и до сих пор что-то там, слева, екает. Отец, правда, после очного знакомства его выбор не одобрил. Слишком красивая – так и сказал. Много будет желающих испробовать ее стойкость. Кроме того, Евсей Григорьевич с детства внушал сыну, что жениться ему следует только на еврейке. По крайней мере будет гарантирован от того, что в пылу семейной ссоры его не назовут жидовской мордой. Но Семен, воспитанный интернационалистской советской школой, и даже языка, соответствующего паспортной национальности, не зная, твердо вознамерился добиться избранной им девы.
Он, как и всегда, все тщательно продумал: учился как черт, с третьего семестра подрабатывал у отца и к концу второго курса уже честно зарабатывал неплохие деньги. Даже папа пару раз просил совета у собственного продвинутого отпрыска!
Ну что ей еще было нужно? Но – выбрала другого. И не просто выбрала, а четко объяснив бедному парню, что им, девушкам, кроме спокойного будущего, еще нужна романтика и любовь.
Случись его встреча с длинноногой Ириной лет этак через десять – когда романтики многим уже хочется меньше, чем спокойного будущего, – и, глядишь, был бы сейчас Семен Мильштейн крутым постсоветским эккаунтом стоимостью никак не менее пяти тысяч «зеленых» в месяц. А может – едреным аудитором, волшебно спасающим очень крупные компании от очень крупных неприятностей, – небезвозмездно, понятно. Возил бы своих, таких же красивых, как жена, деток в спецшколы – сам окончил физико-математическую – в каком-нибудь достойном баварском автомобиле.
Но – не сложилось. Стал Мильштейн только тем, кем стал. К ужасу любимого и любящего папы, который, будучи человеком очень проницательным и усугубив эту проницательность постоянным страхом за единственного ребенка, похоже, догадывался, какие такие не бухгалтерские планы строит и какие расчеты ведет его любимый сыночек Сенечка.
Впрочем, по возвращении из Афгана Семен еще некоторое время занимался «довоенной» специальностью. Даже в «Четверку» пришел бухгалтером. Но уже затосковал, уже не хватало чего-то бывшему бойцу-десантнику из взвода разведки. Мильштейн честно гнал от себя ненужные мысли и воспоминания, но сам-то знал четко, чего именно ему не хватает – постоянного риска, постоянного напряжения и даже постоянного страха. Зато после удачного исхода боя – святого состояния «после»…
Он слышал о подобном от других ребят. Он помнил Вовку Морозова, который сам, безо всякого юмора, вслух называл себя пушечным мясом. Вовка прошел по всем «горячим» конфликтам, советским и постсоветским, и, как сам говорил, «лучше бы воевать за державу», подразумевая при этом, что если держава его, Морозова, проигнорирует, то можно повоевать и против…
Семен Мильштейн не допускал для себя возможности получать недостающий адреналин и деньги в наемниках. Но когда набравшая вес «Четверка» столкнулась с первой серьезной неприятностью, как-то само собой получилось, что ее главный бухгалтер сменил специальность. Точнее – вернулся к прежней, въевшейся в душу за годы Афгана настолько, что освободиться от нее уже не представлялось возможным.