Алеха догнал группу километрах в трех от места событий.
– Ты хорошо запер девок? – спросил Мильштейн.
– Не вылезут, – улыбнулся в темноте невидимый боец. – А папаша их сам кончился. Захрипел, засвистел, рожа кровью налилась вся. И кончился.
– Ладно, – постарался прикрыть тему командир. – Теперь надо думать о Сенги-Чу.
– Не понравилось ему, – не мог успокоиться Алеха, – как я его супругу осчастливил.
– Заткнись, – тихо сказал, даже скорее шепнул Мильштейн. И Алеха заткнулся. В беседе с командиром он всегда тонко чувствовал, когда действительно надо заткнуться. Муса шел молча, но Мильштейн все равно решил потщательнее присмотреть за парнем.
В Сенги-Чу пришли уже под утро, но еще в темноте. Эльзу хотели оставить за селом, в лесу, однако Мильштейн побоялся и взял с собой.
В первом пикете стояли всего двое сельчан – абреки тогда были непуганые и просто не представляли себе ситуацию, когда враг входит в родовое гнездо.
Один бодрствовал, один спал. Подходить на дистанцию ножа было опасно, поэтому Мильштейн пустил в дело бесшумку. Снова пригодилась английская игрушка, правда, тяжелые пули теперь убивали людей, а не собак.
В село практически не зашли: новый огромный дом Абу Кафтаева, построенный им уже в этом году, стоял в ряду таких же, почти что в поле. По сведениям Семена, жили пока только в двух, так что шума можно было особо не опасаться.
Похоже, снова повезло. Но ведь должно же хоть в чем-то везти! Когда гады захватывали Эльзу или Баллон наезжал на «Четверку» – это было невезение. Значит, по закону сохранения, их сегодняшняя фортуна не случайная, а заслуженная.
И оно продолжалось, это удивительное везение. Уже в доме Семен впервые применил старые навыки, подняв на нож молодого парня, не вовремя вышедшего пописать. Он даже не вскрикнул: кровь из рассеченного горла текла громче его писка.
Эльза осталась в коридоре, Алеха – сторожить собранных домочадцев, а Мильштейн и Муса их как раз собирали. В доме оказались четыре человека, не считая трупа возле туалета: трое мужчин – один из них старик – и одна женщина. Остальные, как выяснилось, еще обитали в старом доме, на одной из поселковых улиц.
Повторялась картина, уже происшедшая на хуторе. Только вопросы на этот раз задавал Муса. Да света в отличие от вечернего эпизода не зажигали.
– Где мой сынок? – спрашивал у Абу Кафтаева Муса. – Где Руслан?
– Ты понимаешь, что тебя ждет? – вопросом на вопрос ответил тот.
– Подумай о себе, – устало сказал Муса. – И о своих близких. Один сегодня уже умер.
– Что ты сказал? – не поверил ему Кафтаев, еще раз оглядев присутствующих – луна светила ярко, и понять, что вместо пятерых здесь только четверо, было возможно. – Ты убил моего сына?
– Это я его убил, – пояснил молчавший до этого Мильштейн. – Горло перерезал. Он возле туалета лежит.
У стены, тихо охнув, прямо на пол осела женщина.
– Шайтан, ты уже мертв! – выдохнул Абу, но с места не сдвинулся: стволы поблескивали холодным отсветом.
– Где Руслан? – повторил Муса. – Мне нужен только Руслан. И вы останетесь живы, клянусь Аллахом. Посадим в подпол, закроем замок. Утром вас освободят. Где Руслан?
Все молчали.
– Где мой сын? – еще раз спросил Муса, уже чувствуя надвижение страшной, неподъемной беды.
– Он дважды убегал, – глухо сказал старик. – Сильно простудился и заболел.
– Он умер? – выдохнул Муса.
– Да, – сказал старик. – Тут плохо с лекарствами.
Муса опустился на колени, обхватив голову руками.
– Пойдем, мужик, – наклонился к нему Алеха. – Надо уходить.
Муса не отвечал. Мильштейн ждал минут пять, потом, посмотрев на свой «брейтлинг» со светящимися стрелками, тихо приказал собираться.
– Муса, пошли, – снова сказал Алеха.
– Сейчас пойдем, – наконец откликнулся тот, вставая. Подошел к молчавшему Абу и старику, видимо, его отцу. Кафтаев спокойно стоял перед Мусой, огромный и непоколебимый. Несмотря на гибель сына, он все никак не мог вжиться в угрозу, ворвавшуюся сквозь толстые стены его дома-крепости. Более молодой парень опасливо жался подальше к стене.
Муса постоял неподвижно – Мильштейн уже хотел снова его окликнуть, – как вдруг молниеносным движением руки протащил лезвие кинжала через два мужских горла. Абу и его отец свалились замертво. Муса сделал еще шаг вперед и шаг в сторону. Кроме пришедших, живых в доме не осталось…
Теперь замыкающим был Муса, он задержался буквально на две минуты: этого хватило, чтобы выступающие железные пики массивного забора вокруг дома Кафтаева украсили пять страшных предметов. Пять голов смотрели раскрытыми, но невидящими глазами в сторону поселка. Рты, очерченные запекшейся кровью, не могли рассказать односельчанам о событиях прошедшей ночи. Но односельчане и так все понимали.
И хотя все дружно ненавидели Мусу, но в последующие годы была совершена лишь одна попытка покарать его за чудовищный поступок. Не подоспей тогда вовремя Мильштейн, Муса потерял бы не только язык – столь велика была ярость мстящих родичей Кафтаева. Впрочем, спокойное бешенство Мойши было не лучше: именно тогда изумленный криминалитет узрел выросший на российской почве кровавый латиноамериканский «фрукт» – «колумбийский галстук». Мойша просто вытащил языки убитых через прорезанные дыры в их горлах. «Язык за язык», – прозрачно намекнул он возможным последователям нападавших.
И последователей действительно более не нашлось.
Уже когда подходили к «Четверке» – ехать предстояло только Мусе с Алехой, у Мильштейна с девочкой был совершенно другой, согласованный еще в Москве план эвакуации, – Эльза вдруг заговорила. И сказала она то, что даже Мильштейн не был готов услышать:
– Вы такие же подонки, как и те. Ничем не лучше.
Мильштейн потерял драгоценную минуту, остановившись и обдумывая сказанное.
Потом улыбнулся и погладил Эльзу по голове:
– Ты права, дочка. Мы ничем не лучше. Но мы – свои, а они – чужие. – И легонько приобнял измученного ребенка.
Девочка не отстранилась, хотя ласка спасшего ее человека была ей неприятна. Просто она жалела этих людей. И понимала, что теперь ей придется молиться и за них.
18. Десятый день плавания теплохода «Океанская звезда»
Порт Ла-Корунья, Испания
План окончательно обсудили вчера вечером. Агуреев только хмыкал, еще раз выслушивая ужасные бредни Береславского. Потом, подумав, повторил ранее сказанное: «Почему бы нет?» А потом как-то – слово за слово – изрядно… набрались, из-за чего по каютам их разводили, если не сказать – разносили, Муса с Алехой.
Пили со спокойной душой – с судна решили сойти уже днем, чтобы «охотники» – если они есть – успели занять исходные позиции. И еще будучи в относительно просветленном состоянии, Ефим успел кое о чем переговорить с бабулей Евстигнеевой.
Встал Береславский очень рано – аж в девять часов. Как всегда утром, был хмур и сосредоточен. С отвращением побрился – на судне он не часто утруждал себя подобной процедурой, но в данном случае считал это необходимым. Завтракать не пошел, что также было для него нехарактерно. К половине десятого, будучи уже в полной боевой форме – и, в частности, сменив джинсы на неброский, но дорогой костюм, – залез на свой наблюдательный пост на верхней палубе.
Как и положено на наблюдательном посту, он имел с собой оптический инструмент: прикупленную в Лондоне здоровенную черную подзорную трубу. Труба телескопически раздвигалась, обеспечивая наблюдателю высокие степени увеличения при достаточно большом угле обзора. Его, конечно, явно не хватало для слежения за, скажем, самолетом. Но Ефим и не собирался следить за самолетом.
Прикрыв ладонью линзу от солнца – чтоб меньше бликовала, – он увлеченно рассматривал портовый контрольно-пропускной пункт. Видно было не ахти, но через десять минут наблюдения Ефим сумел сделать кое-какие важные выводы.
А именно: магнитометрической рамки на выходе не было. Досматривали туристов редко – может, одного из десяти – и не досконально. И наконец, что более всего обрадовало наблюдателя, женщин досматривали в среднем реже, чем мужчин, белых – реже, чем смуглых, и пожилых – реже, чем молодых.
Итого, с удовлетворением отметил Ефим, на этом посту риск досмотра пожилой белой женщины – минимален. По крайней мере – на выходе. На входе вполне может стоять магнитная рама, но на вход Береславский уже ничего не собирался проносить тайно.
На выход же – собирался. И не что-нибудь, а пистолет, переданный ему Мусой: почти килограммовый вороненый «браунинг хай-пауэр», тринадцатизарядную – под парабеллумовский патрон – игрушку, проверенную более чем полувековой боевой практикой. Его должна была вынести Людмила Петровна Евстигнеева, и это единственное, что сильно смущало и Береславского, и Агуреева.
Они бы никогда не додумались привлечь к столь рискованному делу старуху, если бы не она сама.
Еще позавчера Евстигнеева подошла к Береславскому и огорошила его вопросом:
– А как вы обойдете Ла-Корунью? Мне матросики сказали, что нашему кораблю туда надо заходить обязательно.
– А почему нам надо ее обходить? – с наигранным недоумением спросил Ефим.
– Ефимчик, дорогой, – улыбнулась бабуля, – ты же сам назвал меня мисс Марпл!
Ефим смутился: назвать-то назвал – в ответ на Дени де Вито, – но не думал, что его престарелой подруге известно авторство.
– Я давно поняла, что вы скрываетесь! – нахмурила брови Людмила Петровна. – Точнее – твой Агуреев скрывается. Он только в Амстердаме нос и высунул. Что, не так?
– Без комментариев, – невозмутимо ответил Береславский.
– Слушай, в Ла-Корунье они вас точно достанут. Так что прячьтесь получше, – съязвила старуха.
– А что вы предлагаете? – огрызнулся Ефим.
Старушка раскрыла рот, и Береславский потрясенно услышал свой собственный план ловли гадов на живца.