И все же тогда было легче! Сам Моше, естественно, той войны не застал, но все, кто застал, утверждали: тогда было легче! Может быть, потому, что была предельная ясность: либо мы их, либо они – нас. На фронт шли все: студенты и рабочие прямо из аудиторий и цехов, на специально выделенных автобусах, резервисты – на своих машинах, благо оружие у многих постоянно хранилось дома.
А те, кто остался, не испытывали обычного стыда тыловика, ведь если бы фронт не удалось удержать, то погибли бы все вместе.
Сейчас все было иначе. Войны никто не объявлял: «интифада» – не война. Более того, Ясир Арафат, ее вдохновитель, – действительный лауреат Нобелевской премии мира. Хотя люди гибнут, гибнут каждый день, и никто не знает, кто – следующий!
Не знают и ждут. После очередного взрыва мобильные телефонные сети захлебываются: каждый желает убедиться, что его дети – живы. Ведь Израиль очень маленькая страна, и в ней по-прежнему нет тыла.
И еще: нет врага, против которого можно было бы, как два десятилетия назад, всенародно ополчиться. Потому что выживший из ума, со слюнявыми губами и выпученными глазами, руководитель «Интифады» – законно избранный палестинский лидер. И его нельзя, скажем, посадить в тюрьму за смерть тех же восемнадцати детей. Иначе весь цивилизованный мир взвоет от ужаса и сочувствия. И пришлет престарелому убийце еще больше денег, часть из которых украдет сам раис и его многочисленная родня, а часть пойдет на закупку взрывчатки для очередных зомби-патриотов.
Моше вздохнул. Знал бы он, куда ехал в 90-м! Впрочем, все равно, наверное, поехал бы. Уж очень приятно иметь собственную страну, в которой никто не считает тебя исторически виноватым. Но ехал бы без иллюзий, с которыми так тяжело потом расставаться!
А главной иллюзией Моше – в Новосибирске, кстати, он был Мишей – была полная безопасность для двух его малых детей, ради которой и был этот мучительный переезд затеян.
Страшно было новосибирцу Мише за детей. Пугали пустые полки магазинов, даже консервы отсутствовали. Пугали открыто тиражируемые СМИ вопли всяких баркашомакашовцев, из которых следовало, что Миша перед Россией был виноват в чем-то ужасном. Хотя он вроде ни в чем виноват не был. Даже просто потому, что не успел: институт, армия, три года в проектном НИИ.
Короче, собрал Миша манатки, подхватил в левую руку пацана пяти лет, в правую – девчонку-трехлетку и пошел к самолету, благо билет правительство Израиля предоставляло бесплатно. Жена не возражала: ей казалось, что хуже уже не будет.
По приезде действительно многое вдохновляло. Прежде всего то, что жратвы здесь для его детей хватит на тысячу лет, дай Бог им здоровья! Помощь кое-какую оказали. Да и местные встретили радушно, поддерживали морально, а частенько – и материально: вся их первая кухонная утварь была от соседей. Укоренившись, сам отдал ее новеньким «олимам».
В общем, обосновался без особых проблем. Правда, уже очень скоро Моше понял, что он не только приобрел, но и потерял. Оказалось, что слово «Родина», как и слово «ностальгия», имеет совершенно конкретный, физически осязаемый смысл. Но дело было сделано.
А еще через полгода американцы подняли свою «Бурю в пустыне», и на Израиль посыпались иракские «скады». По иронии судьбы, они имели прямое отношение к тому НИИ, в котором успел чуток поработать Моше и которому отдал всю свою инженерную душу его покойный отец. По счастью, эти устаревшие ракеты мало кого задели, но Моше на всю жизнь запомнил, как он повязывал своим крохотулям батистовые косыночки, чтобы резина противогаза не натирала нежную кожу.
А без противогазов никак нельзя: мир давно убедился, что нет такого преступления, которого бы не совершили борцы за глобальную идею, выпади им такая возможность. Хорошо хоть, что, наплевав на все мировое сообщество, Израиль еще в 80-х раздолбал иракский ядерный центр. Мировая пресса тогда аж визжала от ярости. И не только советская: вся Европа негодовала! Хорош бы сегодня был Саддам, имея с десяток – или более – ядерных бомб!
Вот после тех событий и подался Моше в военные. Брать его поначалу не хотели – к советским в армии относились как-то настороженно, – но теперь уже десятый год служит, на днях станет майором. И хоть Моше настоящий патриот своей новой маленькой Родины, но не дай Бог такой службы никому. Потому что увидеть столько взорванных детей, сколько навидался за последние два года он, и не свихнуться при этом, смог бы не всякий.
Вот и сегодня отдыхает вроде как Моше, не на работе, а сам беспрестанно осматривает прохожих, провожает сразу непонятых долгим внимательным взглядом. И в кармане его штатского пиджака всегда лежит маленькая плоская «беретта». Ее крошечные – 22-го калибра – пульки не пробьют даже самого слабого бронежилета, поэтому Моше с двадцати метров в состоянии попасть из этого пистолетика преступнику в глаз.
Однажды он так и сделал.
Убил наповал худенького пятнадцатилетнего мальчика-палестинца. За три секунды, что ушло на решение, постарел лет на двадцать. Потом с ним случилась истерика, его рвало. Командование дало двадцать дней отпуска, из которых десять он провел в обществе военного психолога.
Но даже в самые тяжелые минуты Моше не жалел о своем выстреле: на пацане было четыре кило взрывчатки и почти килограмм металлических шариков от подшипника. А на остановке, к которой он шел, стайка подростков его же возраста ждала школьный автобус.
Улица Дизенгоф – одно из любимых израильтянами мест для вечерних прогулок. Здесь тоже полно кафешек и кофеен. Одна из примечательных точек маршрута – огромный, ярко освещенный каньон на перекрестке – так в Израиле называют гипермаркеты, – с киношками и местами, где можно посидеть. Для тех, кому по душе чуть больше покоя – полного уединения здесь не найти, хоть всю улицу прочешите, – годится, например, площадь с фонтаном. Сделана она очень забавно: на ней перекрещиваются несколько улиц, и Дизенгоф-стрит… пропускает их под собой! Но не мостом-эстакадой, а круглым огромным куполом с плоской вершиной, лестницы на которую идут с нескольких направлений, и в центре купола – большой, красиво подсвеченный фонтан. На множестве скамеек беседуют старики, пока светло – режутся в домино, как на Гоголевском бульваре. Иные из них, кстати, несколько лет назад вполне могли резаться в домино и на Гоголевском – русская речь здесь слышна повсеместно.
Вокруг крутятся дети: помладше – просто гуляют, жуя какую-нибудь вкусную, здесь же купленную снедь, постарше – носятся на роликах, чудом не задевая друг друга.
Галдеж, конечно, приличный – израильтяне по определению шумный народец, – но все же не такой, как у неподалеку расположенного молодежного кафе.
Моше Кацнеля шум не напрягал. Он поудобнее откинулся на спинку и расслабился, лишь машинально продолжая перебирать встречные лица. Было ему хорошо и спокойно, как уже давно не было.
Звонко орали птицы, шумели, перебираемые ветерком, ветви высоких платанов, совсем рядом хныкал пацан, вцепившись в мамину руку и что-то на иврите у родительницы выклянчивая. (Интересно, что Моше, уже отлично освоивший язык, должен был как бы сознательно «включать» его, в противном случае ивритская речь в отличие от впитанной с материнским молоком русской текла мимо него, как будто без перевода.) Вторая рука женщины была занята открытой коляской, из которой прямо в лицо Моше улыбался щекастый, наверное – полуторагодовалый, второй пацан.
Моше тоже улыбнулся ему и звонко щелкнул пальцами. Пацан рассмеялся, обнажив отдельно стоящие – ущербным заборчиком – зубки.
Моше прикрыл глаза и пару минут провел с большим кайфом.
… Их смерть любимый назначил на 12 августа, в будний вечер: так больше шансов проскочить кордоны, которые день ото дня становились все более придирчивыми. Сначала решили прорваться в каньон на улице Дизенгоф, а если не удастся – на каждом входе в крупные израильские магазины уже давно стоят охранники с металлоискателями, – взорвать бомбу прямо у его входа.
Джейран с Файадом приехали в Тель-Авив пустые – взрывчатку в город втолкнули совсем другие люди. «Пояс смерти» Джейран надевала в чужой квартире, с помощью Файада. Себе такой же он не надел, объяснив, что у него будет пистолет и граната: после подрыва любимой он откроет стрельбу по подъехавшим полицейским.
В карман ее накидки вывели спусковую кнопку: Джейран категорически отказалась умирать с помощью часового механизма.
– Ты точно сможешь сделать это сама? – настороженно спросил Файад.
– Да, – спокойно ответила Джейран. Страха уже не было. Ей действительно нечего было делать на этом свете после смерти Файада.
В каньон проникнуть не удалось: охранник пристально смотрел на нее уже на подходе. А взрывать этого старика – других военных рядом не было – не имело особого смысла.
Джейран, не останавливаясь, прошла дальше, а потом, уже по другой улице, возвратилась к Дизенгоф, на площадь с фонтаном. Такой маневр был предусмотрен заранее.
Вот и ступеньки. Джейран обернулась: любимый остановился метрах в семидесяти позади, достал сотовый телефон. Правильно, он и не должен подходить ближе, иначе ему не удастся выполнить свою роль.
Горло ее перехватил спазм. Как же ей хочется в его объятия! И – тут до нее дошло окончательно – ей совсем не хочется умирать.
Но теперь назад дороги нет. Да и таблетки действуют, которые дал ей выпить третий из их группы, пожилой седой мужчина – он сейчас тоже должен быть где-то неподалеку.
Девушка, тяжело опираясь на палки, прошла последние ступени. Все. Теперь точно все.