Еще в Лиссабоне куча музеев, театров и картинных галерей, а также античных и прочих развалин. Я страшно боялась длинных экскурсий и культурных мероприятий, поэтому уцепилась за Аркадьича, который их тоже не любит, но в отличие от меня не стесняется в том признаться.
«Я сам – создатель высоких культурных ценностей», – гордо объявил он, променяв в Амстердаме всемирно известный Музей живописи на экскурсию по каналам (а если уж совсем точно – на забег по кабакам и вдумчивое изучение обширной коллекции Музея эротики; знаю, потому что сама с ним ходила). В тот раз Людмила Петровна ласково назвала его юным придурком и изо всей нашей компании отправилась повышать свой интеллектуальной уровень одна.
Но вернемся к Лиссабону. С одной стороны его прямоугольник ограничен этой странной рекой-океаном, с другой, примыкающей – настоящим океаном. Ефим нас туда возил.
Мне там показалось – отвратительно, хотя ему, как обладателю извращенных вкусов, понравилось. Дело в том, что в океане в отличие от морей приливы настоящие: прильет – так прильет. Метров на триста гуляет вода, если не больше.
Мы же приехали с Ефимом и Людмилой Петровной днем, в отлив. И когда этим двум живчикам вздумалось купаться, то до воды нам пришлось добираться чуть не полчаса. Причем по сплошному ковру тихо тухших водорослей. (Отметим в скобках, что тухли-то они тихо, а вот воняли – на двести децибел.) Я шла, зажав нос и тщательно глядя под ноги: в этом мокро-зеленом болоте мне все время чудились какие-то морские гады, способные испортить красоты нижней части моего высокоэстетичного тела.
Когда же наконец дошли до воды, она оказалась такой холодной, что омовение по полной программе совершила только несгибаемая старушка Евстигнеева. Впрочем, что нам с ней равняться – она ссорилась с самим товарищем Сталиным, причем после ссоры сумела его пережить.
Кстати, именно в славном городе Лиссабоне я впервые увидела взбешенного Ефима Аркадьевича. Ему вообще там все не нравилось, пока не попали в океанариум. Но это – позже, ближе к вечеру. А сначала, когда я, мисс Марпл и Ефим Аркадьевич только вышли гулять, наш мужчина решил взять авто напрокат. И поскольку сильно развитое чувство пижонства не позволяло ему довольствоваться нормальным автомобилем, он взял длиннющий бирюзовый «пассат-универсал» с турбодизелем.
(Господи, до чего дошла! С кем поведешься – от того и наберешься. Я ведь знать не знаю, что такое «турбодизель», но Аркадьич так носится со всеми этими мужскими игрушками, что поневоле запомнила.)
«Пассатина» был огроменный, и я скромно заметила, что вряд ли это понравится водителю на узких и вертлявых лиссабонских улочках.
– Детка, не учи меня жить, – мягко поправил девушку наш лидер. – Лучше расслабься и получай удовольствие.
Что, собственно, мы с Людмилой Петровной и делали.
И чего никак нельзя было сказать о водителе нашего «пассата»! Улочки в центре португальской столицы не просто вертлявые, а супервертлявые. К тому же не очень похожие на обрыв или скальный подъем среди них попадаются очень редко (прости меня, Господи и Аркадьич, за два «очень» в одной фразе). Короче, наш вождь на очередном девяностоградусном повороте – да еще на почти вертикальном склоне – чуть не изгибался вместе со своим длинножопым (еще раз – пардон!) «пассатом», ожесточенно орудуя при этом рукояткой переключения передач.
(Про автомат я ему тоже говорила, но он и слушать не захотел: не любит, видите ли, когда бездушная железка думает за него, одушевленного гуманоида! Он, кстати, вообще подо все подводит капитальную идеологическую базу – именно это позволило ему все детство увиливать от мытья посуды, сам хвастался.)
И все бы ничего, но пристроился за нами один местный полудурок на старом «форде». И на каждом затруднении Ефима Аркадьевича начинал сзади дудеть в сигнал. Там на самом деле все такие, но Береславскому этот почему-то показался особенно неприятным.
В итоге, заглохнув на очередном подъемоповороте, наш водила получил в свой адрес еще порцию гудков.
Ефим Аркадьич изменился в лице, дернул за ручник и выскочил на улицу. За ним, элегантно приподняв длинную юбку, выпорхнула Людмила Петровна. Я, каюсь, осталась сидеть на месте, только стекло опустила и голову повернула. Может, это и неправильно – бросать своих в драке, но, во-первых, я – женщина, а во-вторых, наш предводитель сам во всем разберется и нигде не пропадет. Вот если бы Коленьку кто обидел – тут бы я, наверное, не усидела.
Ну ладно, вернемся к изложению событий. А они меж тем развивались драматически: Береславский трусцой – которая в экстремальных условиях заменяет ему бег – направился к «форду», чтобы – лично я так думала – дать в морду гудящему португалу. Однако Ефим Аркадьевич оказался гораздо более садистски настроенным. Остановившись перед открытым окошком водителя, он вежливо снял кепку, приложил толстую ладошку к сердцу и, нагнувшись к тому, учтиво спросил:
– Can I help you, my dear friend?
Это привело водителя «форда» – за которым на крутизне столпилось еще несколько машин – сначала в изумление, граничащее со ступором, а потом – когда он понял, что его «имеют», причем в максимально извращенной форме, – в дикое бешенство.
Португалец выскочил из машины и начал ругаться на своем противном свистяще-шипящем языке. Наш же Ефим, как закоренелый лингвист, не стал ограничивать себя рамками только романской языковой группы, выдав такие тирады, что даже у меня волосы встали дыбом.
Из задних машин уже повыскакивали болельщики, похоже, судорожно ставящие пари. Здесь же в боевом запале прыгала, потрясая розовыми сединами, Людмила Петровна, ожидая подходящего момента, чтобы смачно заехать врагу предусмотрительно прихваченным зонтиком. Она, кстати, тоже не молчала, и много словосочетаний я опять-таки услышала впервые, хотя все отдельные составляющие ранее вроде бы были мне известны.
Так они орали минуты три, после чего… водила «форда» вдруг улыбнулся, а потом и вовсе заржал, демонстрируя пальцами Ефиму международно понятный знак «Ok!».
Людмила Петровна, вызвав взрыв хохота у присутствующих, в ответ продемонстрировала на пальцах – точнее, одном, среднем, пальце – другой международный знак, но быстро поняла, что попала «не в кассу», и даже слегка смутилась. Уже потом я выяснила, что старая дама считала вышеуказанный жест принятым у молодежи знаком глобального одобрения и использовала его во всех, на ее взгляд, подходящих случаях.
В общем, все кончилось замечательно.
А теперь то, что я наверняка закрою ладошкой перед любопытным Ефимом Аркадьевичем.
Мой любимый – грустный-прегрустный. Все бы дала, чтобы его развеселить. Поэтому начала с малого. Вчера сидели, как обычно, на корме. И когда уже пора было уходить, я его обняла так, чтобы он меня почувствовал.
И он – почувствовал!
Опыта у меня, к сожалению, маловато. Но и того, что был – точнее, моих представлений об этом опыте, – оказалось достаточно. Смущен был мой милый! Конкретно смущен!
Я поняла это по верным признакам, описанным в любом учебнике по детскому половому воспитанию. И была счастлива.
Он, конечно, сказал что-то типа «не надо, детка». Но мне плевать. Я теперь точно знаю, что мне надо, и поведу правильную осаду этой сексуальной крепости. Карфаген должен пасть!
Хотя нет, в первоисточнике говорилось о том, что он должен быть разрушен. Но милого Коленьку рушить мы сами не будем и другим не дадим. Разрушим только их чертову семью. И совесть меня при этом не замучит: любимый мужчина должен принадлежать любимой женщине, а вовсе не навороченному суперкомпьютеру, которому проказник Создатель зачем-то пришпилил женские гениталии.
Однако это так, к слову. Злобное лирическое отступление…
А вообще Коленька в плохом состоянии. Сейчас мы подходим к Аликанте, и он вроде бы чуть успокоился. Здесь погиб его Болховитинов, и Коля уже настроился на посещение места гибели. А вот три дня назад, когда мы подходили к Гибралтару – через три дня после Ла-Коруньи, где у них вместе с Береславским точно что-то произошло, и через день после Лиссабона, – Агуреев был явно не в себе.
Сначала пришло известие о гибели Нисаметдинова. От меня сначала скрывали. И, наверное, правильно делали. Когда узнала, я была в шоке. Что уж говорить про Николая?
Он совсем потерял свою выдержку. При мне материл по спутниковому телефону дядю Семена, с которым обычно разговаривает крайне выдержанно.
Николай забыл про прежнюю осторожность и даже не прервался, когда я вошла в его каюту. Наверное, считает, что ничего не понимаю.
Ошибается мой любимый. Я много чего стала понимать. Даже сон испортился.
Главное, что я поняла: их отстреливают. Я имею в виду руководителей «Четверки». Сначала – Сашку Болховитинова, потом – Равиля, теперь охота идет на моего Колю. И весь наш круиз – это попытка дяди Семена спрятать Коленьку от пули.
А самое страшное, что я сумела понять, – дядя Семен подозревает… Леру! Я не могу в это поверить. Но мне и сложно представить, чтобы ошибся Мильштейн.
Короче, голова идет кругом. Ужас такой, аж в животе порой сводит.
Так вот, когда я зашла в каюту, они ругались с дядей Семеном по поводу дальнейшего путешествия. Мильштейн, видимо, требовал его продления и не разрешал Агурееву возвращаться в Москву. А тот – не соглашался. Потом сдался, налил – прямо при мне, не стесняясь – стакан коньяка и выпил.
Потом перезвонил по спутниковому своей выдре – тоже прямо при мне – и сказал ей, что круиз продлен до Порт-Саида. А уже потом выгнал меня из каюты.