Потом мы вернулись к памятнику Колумбу, сели в такси и поехали к причалу. В пути таксист – немолодой дядька в белой рубашечке с галстуком и в дорогих очках – стал жалостливо хвататься за голову и стенать, что забыл включить счетчик. А без включенного счетчика, я так поняла, если б его поймали в порту, то сильно оштрафовали.
Аркадьич махнул рукой – мол, типа я знаю, сколько это стоит, так что включай сейчас. Таксист включил, и мы подъехали к судну, когда в окошечке набило какие-то сущие копейки.
– Сколько по-настоящему? – спросил Ефим.
Ответ мужика мы сначала просто не поняли. Тогда он написал нам цифирками, на листке. Примерно втрое больше того, что мы заплатили на пути туда.
Ефим машинально ответил чисто по-русски и смущенно посмотрел на меня. Я успокоила нашего педагога, объяснив, что где-то уже слышала подобные междометия ранее.
Береславский назвал цифру нашего прошлого платежа. Таксист возмущенно замотал головой и быстро-быстро залопотал по-своему. Понятно было только одно слово – «полисия».
– Хрен с тобой, – сказал Ефим. – Гони в полицию.
Вот тут я, честно говоря, слегка испугалась. А нужна нам их полиция? Но Береславский уже завелся, и в этом он был очень похож на Колю: упрется – танком не сдвинешь.
Короче, поехали в полицию. Заехали вообще в какую-то припортовую глухомань. Подъехали к довольно ветхому зданию без вывесок и охраны.
Внутрь дома он нас почему-то не повел, зашел один, а вышел – с дамой, действительно – в форме.
Она выслушала визг таксиста и сурово потребовала с Ефима расплатиться. А он в ответ потребовал у дамы… документы!
Тут надо сделать ремарочку. Про свою юбчонку я уже сказала. Уже потом я сообразила, что ее длина, а также фасон блузки вполне могли неверно характеризовать род моих занятий. Дяденька Береславский был еще более своеобразен: в немножко драных джинсиках, в не очень чистой рубашонке, сквозь отсутствующую пуговицу которой проглядывал волосатый живот, и слегка – с тех пор как прекратились занятия в нашей школе – небритый. Правда, в чудовищно дорогих очках и часах.
Я уже теперь понимаю, что именно наш своеобразный прикид подтолкнул таксиста к столь изощренному вымогательству.
Итак, дама потребовала платы, а Ефим на английском потребовал у нее документы. И немедленного общения с начальником дамы.
Она изменилась в лице, прямо позеленела вся, и, сославшись на какое-то дело, умотала в дом.
– Это не ментовка! – объяснил гордый победитель. – Я сразу вник. Не вышел у них разгон.
Обескураженный таксист что-то гневно залопотал, а потом показал Ефиму Аркадьевичу кулак и сделал жест вдоль шеи, более приличествующий чеченскому террористу, чем таксисту из развитой европейской страны. Даже Ефим умолк, слегка потрясенный: слишком разительно отличались внешний вид и жесты нашего таксиста.
Но тот не остановился на достигнутом, а рукой и специфическими движениями таза доходчиво показал, какой процесс он над нами с Ефимом производит. При этом он все время упоминал Россию.
– Подержи! – кратко сказал профессор Береславский, передавая мне свою драгоценную «лейку» и дорогие очки.
– Не надо, Ефим Аркадьевич, – взмолилась я, представив, чем это может кончиться в чужой стране.
– Не за себя, – мрачно произнес мой спутник. – За державу обидно!
После чего на чисто русском задал испанцу странный вопрос:
– Тебя когда-нибудь серпом по яйцам били?
Тот даже умолк, естественно, вопроса не поняв.
– Правильно, – счел молчание за согласие профессор. – Серпов нынче мало. Но ощущения ты сейчас получишь.
И шагнул вперед, к оппоненту.
А вот дальше даже я была удивлена. Немолодой таксист с такой скоростью запрыгнул в свое «рено», как будто мы смотрели мультфильм, а не «real video». И так дал по газам, что аж дым пошел из-под колес.
А мы, упоенные победой, остались черт-те где, без такси и без телефона.
Потом мы перлись еще не менее получаса до более оживленных мест. А потом ехали к пароходу, причем заплатили примерно столько, сколько с нас просил жулик. Но чувство победы нас уже не покидало…
В Вильфранше все было тихо-мирно, съездили в Канны и Ниццу, а на второй день стоянки – в Монако. Там меня потрясли две вещи: море цветов на улицах – живых цветов, даже через улицу растущих, как лианы, вдоль проволоки – и сортир в их главном казино.
По обилию электронных примочек этот клозет здорово напоминал звездолет. Все делалось само, по приказу фотоэлементов: выползала гигиеническая салфетка на сиденье, включалась вода или дезодорирование. Я даже подумала, что еще немного – и тужиться за тебя тоже станет электроника.
Кстати, в их казино я продула тридцать пять долларов.
Но это так, к слову.
После Сицилии мы уже нигде не останавливались, хотя разговоры шли про Константинополь, то есть Стамбул.
А вот в Ларнаке – на Кипре – остановились. Опять-таки вместо ранее обещанного Лимасола.
Про сегодняшний ларнакский денек стоит написать подробнее, ибо здесь у моей «любимой» Евы произошли мелкие неприятности.
Начнем с того, что Ева прилетела в Ларнаку сегодня утром и тут же была доставлена на борт, благо киприотский главный аэропорт располагается рядом с городом.
Все утро она прозагорала в шезлонге, и ничто не предвещало бурного вечера.
Скандал начался на ужине. За столом, как обычно, сидели Коля, Ефим, я и старушка Евстигнеева, которую я дополнительно люблю за то, что она тоже терпеть не может княжну. Еще был Миша Кацнель, здоровенный бывший сибиряк, ныне израильтянин. Он приехал по каким-то бизнес-делам к Агурееву. Мне показалось, что Коленька не очень доволен его обществом, однако за свой стол пригласил.
Ева пришла чуть попозже, могла бы и вообще не приходить.
Ефим как раз рассказывал о событиях 93-го года. Разговор шел не о политике, просто он говорил про какие-то личные мелкие наблюдения.
В тот вечер он был на Тверской дважды. Сначала поехал встретить у театра детей приятеля: тот позвонил из командировки, в полном ужасе, услышав по радио, что в Москве бои и что банды баркашовцев идут к Моссовету. А его жена и дети как раз пошли туда на спектакль.
Вот и пришлось Береславскому поработать эвакуатором.
Во второй раз – уже вечером, по тимуровскому призыву, а точнее, гайдаровскому. Ефим рассказывал с живописными деталями, и картина действительно представала живая: тихая, вечерняя и полупустая Москва, над покрытой сиреневыми сумерками площадью перед метро – печальные звуки одинокой трубы. Уличный музыкант работал уже не за деньги, а для души.
По дороге к Моссовету навстречу прошло несколько идущих не в ногу колонн. Все не просто в штатском, а именно – штатские, сплошь – интеллигенция, а не «образованщина», как ругался Солженицин.
Перед Моссоветом – горстка людей, вооруженных – человек пять милиционеров, остальные – гражданские. И постоянно ползущие параши-слухи об уже едущих сюда грузовиках с пьяными погромщиками-автоматчиками.
Чтоб не было так страшно, Береславский пошел брать интервью. На задах Моссовета нашел «боевой дозор», состоявший из боевой тетки Новодворской и ее пятерых бойцов. Четверо – бабки того же возраста и комплекции, пятый – старичок, умело жаривший на крошечном костерке картошку.
– Я вообще-то не поклонник Новодворской, – признался Ефим. – Но в тот вечер проникся. Она басила, как умудренный жизнью маршал, объясняя, почему заговорщики непременно обгадятся. И пожалуй, была самым убедительным политиком на тот момент, несмотря на крайне немногочисленную аудиторию.
Ефим быстро записывал обнадеживающие сентенции в блокнотик, когда бабушки привели пойманного ими «шпиона». Они поймали его на подступах к Моссовету. «Шпион» был невооружен и возрастом не намного моложе их, но чем-то вредоносным уже свое шпионское и антидемократическое нутро выдал. И бабки дружно решали, что с ним теперь делать.
Сдать в милицию – где она, эта милиция? Связать, чтоб не убежал – не держать же его целый вечер за руки? – так веревки нет, да и не умеет никто связывать. А поскольку дискутировали люди демократических убеждений, то никто ни с кем согласиться не мог по определению.
И только старичок спокойно покручивал над огоньком очередную картофелину.
Наконец бабки обратились к нему. В конце концов, он был здесь единственным, не считая находящегося при исполнении журналиста Береславского, мужиком.
– Что делать? – спрашивали демократические бабки, мало чем, по мнению Ефима, отличающиеся от политически активных бабок любой другой ориентации.
– Я бы, – сказал старичок, не прекращая своих кулинарных упражнений, – его повесил.
Наступила напряженная тишина. С ужасом убедившись, что старичок не шутит, бабки закричали, замахали руками и накинулись на него с негодованием: как же так можно, в правовом-то государстве, без суда… Этим они, пожалуй, все же резко отличались от бабок иной политической ориентации, вынужден был признать Ефим.
А старичок, переждав гвалт и попробовав изготовленный им продукт, подвел итог:
– А я бы его все равно повесил.
Чем вызвал новый взрыв негодования. При этом никто не заметил ни исчезновения Ефима, ни исчезновения «шпиона»…
– Вот такие добрые люди и расстреляли парламент, – вступила в застольную беседу княжна. – А потом построили волчий капитализм в отдельно взятой стране. И развязали в ней же пару-тройку войнушек.
– От волчьего капиталиста слышу, – не очень вежливо ответил Ефим. – И войны вряд ли развязали такие, как Новодворская.
Ева улыбнулась:
– Я работаю в бизнесе не для бизнеса. Просто без денег я не смогу защищать свои политические убеждения. А насчет войн – здесь все ясно. Когда одни хотят держать в ярме других, то в ответ получают войну.