– Что все плохо, – вздохнул Алек. – Нет туристов, нет денег. Нечем кормить детей. Вернее, кормить пока есть чем, но обучать в институтах уже не на что. А если война продолжится, то и еды не будет.
– А не отравят они нас? – вдруг заподозрил «культурный» чиновник, сидевший за одним столиком с не отходящей от него Катей. – Бусурманы все-таки.
– Не отравят, – с жалостью посмотрел на него Алек. – Мусульмане и террористы – это совсем разные понятия.
– Не знаю, не знаю, – недоверчиво пожал плечами чиновник, но есть не перестал, с удовольствием вгрызаясь в замечательно приготовленную баранину.
– А как они так быстро сумели все подготовить? – спросил Ефим экскурсовода. – Особенно – баранину.
– Я позвонил по сотовому, предупредил, – улыбнулся Алек. И, угадав мысли собеседника, тут же ответил на незаданный вопрос: – Комиссионных мне не платят. Просто им сейчас трудно, и я, как могу, помогаю.
– А вы не боитесь… – замялся Ефим.
– Что их братья сейчас где-то закладывают мину? – улыбнулся бывший израильский десантник. И сам же ответил: – Их братья – не закладывают. Но если нищета здесь усилится, то никто ни за что не сможет поручиться.
Под конец люди пошли в храм, освятить приобретенные здесь или привезенные с собой крестики и свечки.
Ефим положил купленные для своих друзей серебряные и деревянные крестики на невысокий постамент Камня помазания, известковую плиту изначально розового цвета, чтимую как место, где тело снятого с креста Иисуса было окроплено «смесью мирры и алоэ». Именно здесь его оплакала Богородица, прежде чем тело ее сына-Бога унесли в гробницу.
Потом прошел к самой гробнице, точнее, красивой ротонде – подарку российского царя, – ее укрывавшей. Здесь, от вечно горящей лампады, зажег сборные свечи, свитые из маленьких тоненьких. Тут же погасил их и положил в сумку: в трудный час они помогут его друзьям.
Сам Ефим верующим не был, поэтому, прежде чем совершать эти действия, спросил у местного монаха, имеет ли на то право. Монах ответил, что если с чистым сердцем, то – имеет.
Береславский обладал огромным количеством недостатков и немалым – пороков. Но к друзьям относился всегда правильно, а потому решил, что освятит подарки по праву.
Закончив процесс, отошел на двадцать шагов в сторону, к выходу из храма, ведущему на одну из улиц Старого города. Там, прямо у входа, сел на маленькую каменную скамейку и стал смотреть то внутрь храма, то на серое, нетипичное для Иерусалима небо, то на разноцветные древние камни, усеянные мельчайшими трещинками и прожилками.
Из глубины храма в зал вышла Людмила Петровна. Остановилась подле Камня помазания, встала на колени, перекрестилась и прикоснулась к нему губами. Потом положила на теплый камень руку, минуты две провела молча, недвижно. Потом встала и ушла.
Затем туда же вышла Даша. На колени она не вставала и не крестилась. Но, судя по тому, как шевелились ее губы, Даша тоже о чем-то просила Бога. И Ефим догадывался – о чем.
Свои крестики положил на Камень и вышедший чуть позже Агуреев. Он был спокоен и печален.
Да почти все пассажиры «Океанской звезды» неуловимо изменялись, подходя к очередной святыне. Они как будто становились светлее и духовно чище.
В этот момент раздалась музыка. Негромкая и такая светлая, что Ефим даже не сразу понял ее природу. Потом сообразил: он же сам видел, как пожилые монахи-армяне поднимались в свой придел для начала молитвы.
Ощущение было ирреальное, словно ты вдруг выпал из времени, из хода событий. И остался один на один – с вечным. Ефим буквально плыл в покое и каком-то ясном мысленном просторе.
Он не знал, сколько минут провел в таком состоянии; Алек, чувствуя настрой людей, никого не торопил – ведь он именно этого и добивался.
К действительности вернул не экскурсовод и не приближающееся время отъезда, а громкий резкий хлопок, раздавшийся где-то за стенами Старого города, но совсем неподалеку, метрах в трехстах.
Везде задребезжали стекла, а еще через мгновение по всему городу завыли, растревоженные ударной волной, сирены автомобильных сигнализаций. У немногочисленных израильтян мгновенно затрезвонили мобильники: после каждого теракта – а это был, без сомнения, очередной теракт – вся маленькая страна мгновенно обзванивала своих близких и друзей, вышибая коммуникационную сеть из нормального режима работы. Оно и понятно: в этой стране, не имеющей тыла, никто не мог чувствовать себя в полной безопасности. А главное – не мог освободиться от постоянной, гнетущей тревоги за жизнь своих детей и родителей.
– Взорвался очередной урод, – здесь же, во дворе храма, нехотя и негромко ответил на вопрос Ефима немолодой араб, которому только что позвонили на мобильный телефон. – На автобусной остановке. Убил себя и женщину.
Потом они проехали в автобусе прямо мимо места происшествия. Улица была оцеплена, полиция отгоняла журналистов: в отличие от палестинцев, художественно ставящих сцены похорон и плача матерей, израильтяне не разрешали снимать человеческое горе. Ефим сидел у окна и за пять секунд, что медленно проезжали перекресток, успел разглядеть все: стоявшие белые кареты «скорой помощи» с синими сверкающими «мигалками», желто-красные ленты, опоясывающие место взрыва, и на черном мокром асфальте – два прикрытых простынями трупа. Все раненые уже были в салонах микроавтобусов, и им, видимо, оказывалась помощь.
На протяжении следующих десяти километров сменялись другие, тоже типичные картинки: из легковушек и микроавтобусов высаживали арабов-палестинцев. Обыскивали. Проверяли документы.
Они стояли под дождиком, дожидаясь своей очереди к офицеру, напряженные и испуганно-злые. Обычная картина…
Их экскурсовод больше не произнес ни слова. Он сидел впереди, и если немного выгнуть шею, Ефим мог видеть его уставшее и печальное лицо.
Алек Раппопорт, человек мира, явно опередил свое время. Он пришел в этот мир слишком рано.
На обратном пути остановку сделали снова в Абу-Гоше. Ресторан почему-то весь был посвящен памяти Элвиса Пресли. Здесь были плакаты с его изображением, театральные афиши, кружки, майки. Продавалось все, на что можно было нанести его характерный портрет.
Но туристов более интересовали кофе и бутерброды.
За столиком сидели Агуреев и Ефим. Мильштейн сел отдельно.
Неожиданно дверь отворилась, хотя больше автобусов не подъезжало. И в стеклянном проходе показался Моше Кацнель. Его характерная фигура заняла весь проем.
Он огляделся и сразу направился к Агурееву. Без разрешения, лишь улыбнувшись, присел за их столик.
– Привет, мужики, – поздоровался он.
– Здорово, коли не шутишь, – и в самом деле по-мужицки ответил Агуреев.
– Не передумали? – не стал тратить время на вводные майор.
– Нет, – коротко ответил Николай.
– Боюсь, вы недооцениваете опасность, – сухо сказал Кацнель. – Это – бешеные собаки. Я не знаю, в чем тут дело, но уверен, что вы в опасности. Вокруг вас поднята волна, говорю точно. Подумайте, ребята.
– Миш, какие опасности на туристском пароходе? – миролюбиво произнес Агуреев. – Это у вас вот опасности, – вздохнул он: по радио хоть и на непонятном языке, но явно передавали про теракт. Даже если б не было отдельных англоязычных оборотов, то тема была бы ясна по напряжению в голосе диктора.
Кацнель помрачнел:
– «У вас» – не то слово. Правильно говорить – «у нас». Скоро это поймут все. Ни СПИД, ни терроризм границ соблюдать не станут. Очень жаль, что вы отказываетесь от помощи.
– Сядь, Миш, – остановил Агуреев начавшего вставать майора. – Выпьем за упокой ваших. Не забыл традицию?
– Давай, – дрогнувшим голосом сказал Кацнель. Теперь было видно, что он чертовски устал. И наверняка уже побывал на месте подрыва, в очередной раз наблюдая работу этой адской мясорубки, которую всеми силами пытался остановить, а она все раскручивалась и раскручивалась.
Агуреев достал из кармана чекушку кристалловской – еще из Москвы – и налил по чуть-чуть каждому.
Выпили, не чокаясь.
Потом Кацнель еще долго о чем-то говорил с Семеном Евсеевичем и, когда Николай отлучился в туалет, обменялся десятком фраз с Береславским. После чего попрощался и быстро вышел. Ожидавший его неприметный автомобиль, газанув явно форсированным мотором, мгновенно скрылся в серой дождевой пыли.
Весь путь до Тель-Авива прошел в молчании. Люди устали, некоторые дремали.
Теракт, конечно, испортил настроение всем. Но приобретенное в храме из душ не ушло.
В порту народ быстро прошел проходную и поднялся по трапу на теплоход. Лишь Агуреев подождал подзадержавшегося Мильштейна.
– Мойша, о чем трепался с их чекистом? – спросил он.
– Он выяснил мне про русский батальон, – ответил Семен.
– Ты это серьезно? – тихо спросил Агуреев.
– Пока не знаю, – ответил тот. – Наверное, да.
– А я? – спросил Агуреев. – Ты у меня один остался.
– Это меня и держит, – улыбнулся Мильштейн. – Ты да мама. Поздно ей уезжать.
– А тебе – не поздно? – мягко спросил Николай.
– Я с Леркой не хочу там оставаться, – вдруг вырвалось у Семена. – Это какая-то подлая война. Здесь – честнее: понятнее, кто враг. Она сломала меня, Коль, – вдруг произнес он.
– В вине Лерки я не уверен, – тихо сказал Агуреев.
Мильштейн нервно дернулся. Николай положил руку ему на плечо.
– Нам с тобой так нельзя, Сем, – сказал он. – Нельзя нам сламываться. За нами чужие души.
– Я понимаю, – так же тихо ответил Мильштейн. – Я ж не вешаюсь.
– Этого только не хватало, – сказал Николай, трижды суеверно сплюнул и взял маленького Семена за руку. Тот покорно подчинился.