Таможенный пост первым беспрепятственно прошел Кефир. Второй шла Ева. Но остановилась, услышав странный тихий возглас теплоходной мисс Марпл.
– Бедняжка, – сказала старуха.
– Кто? – обернувшись, машинально спросила Ева.
– Ты, детка, – печально ответила Людмила Петровна. Ей действительно было чертовски грустно. – Не надо было тебе убивать людей. Нехорошо это.
– Что вы несете? – сразу потеряла бесстрастность княжна. Она лишь едва успела прочувствовать это сладчайшее чувство – наступающей безопасности.
– Ты знаешь, детка, что я несу, – спокойно сказала Евстигнеева и тяжело вздохнула.
Таможенник постучал карандашиком по поверхности стойки – мол, давайте, граждане, поторапливайтесь. Ева взяла себя в руки и пошла мимо офицера по «зеленому» коридору.
Тот остановил молодую женщину, и княжна, недоуменно качнув головой – ее почти никогда не досматривали на границах, – поставила чемодан на стойку. Но араб смотреть чемодан не стал. Принципиально не переходя на английский, который, конечно же, знал в совершенстве, он что-то гортанно выкрикнул и рукой показал на черную сумку.
– Хотите осмотреть сумку? – улыбнулась Ева. Ей стало спокойнее: в сумке лежали результаты порт-саидского шопинга, и никаких неприятностей принести их обладателю они не могли.
– Yes, mam, – вежливо согласился вышедший из дежурного офиса второй, с рацией у уха.
– Пожалуйста, – сказала княжна, кладя сумку на стойку. – Wait a moment. Сейчас дам ключик.
Вежливый офицер открыл Евиным ключиком блокирующий молнию замок и одним махом расстегнул сумку – аж застежка взвизгнула. Другой – видеокамерой, вынутой из-под стойки, – снимал каждый шаг процесса.
Мгновенно из сумки были извлечены две бумажные трубки, купленные Ефимом у папаши красивого мальчика Фуада.
– What is it? – спросил он у Евы.
– Я не знаю, – холодея, ответила та.
– Вы не знаете, что в вашей сумке? – улыбнулся теперь уже третий, понимающий и говорящий по-русски. Он вынырнул вообще из ниоткуда. – А сумка-то хоть ваша?
Перед бедной Евой, только-только выбравшейся из смертельной переделки, вновь замаячила плаха. И она, не в силах более сопротивляться, ухватилась за протянутый ей спасательный круг.
– Н-не знаю, – прошептала она. – Наверное, не моя. В моей этого не было.
– Чего – этого? – Третий был просто душка, с теплой улыбкой из-под щегольских черных усиков.
– Не знаю, – страдальчески скривилась княжна. – Трубочек этих. Я не знаю, что это может быть.
Врала княжна. Знала. Острым своим умом уже все сопоставила: и отлучку в туалет перед стартом, и отказ Ефима от полета, и жалость розоволосой старушки Евстигнеевой. Но тянула время, надеясь сама не зная на что.
А офицер доставал из сумки вещи. К некоторым из них были прикреплены товарные чеки, выписанные на Евино имя. Потом сверил багажную квитанцию на сумке с корешком, наклеенным в Евин авиабилет.
– Все-таки эта ваша сумка, мисс, – даже с сожалением сказал он. Мол – сочувствую, но долг превыше всего.
– Моя, – чуть слышно сказала княжна.
– А что в трубочках? – спросил таможенник.
– Я не знаю! – привлекая общее внимание, закричала бедная Ева. – Это Береславский подложил! Скотина! Сволочь! – Далее пошел набор идиом, которые не знал даже дипломированный офицер-переводчик.
На крик обернулся уже прошедший контроль Кефир. Почуяв жареное, быстро пошел прочь. Нельзя дружить с погибающими: все смертельные болезни – заразны.
– Вы нам про все подробно расскажете, – успокаивал Еву русскоговорящий араб. – Про… этого… Береславского, – все же сложные фамилии давались ему с трудом, – и про эти трубочки.
– Ну скажите же им! – в отчаянии обернулась Ева к Евстигнеевой. – Вы же наверняка видели, как он подкладывал эту дрянь! Скажите же им! – Она заплакала, размазывая тушь по щекам. У нее ломалась жизнь, собственная жизнь. Единственная жизнь! А это совсем другие ощущения по сравнению с теми, когда играешь чужими жизнями.
– Я спала, детка, – расстроенно сказала Людмила Петровна. – Да ты и сама все понимаешь!
– Меня же повесят! – умоляюще выдавила княжна. – Как вы можете!
Евстигнеевой стало плохо. Она знала, что все происходящее – даже не месть, а возмездие. Но это – с одной стороны. А с другой – красивая, умная и богатая женщина. И самая несчастная женщина в мире. Потому что в этой стране, куда она решила сбежать от друзей Блохи, не жестоких наказаний, связанных с наркотиками, не было.
А то, что в трубочках были наркотики, не вызывало сомнений ни у кого.
Ева полностью потеряла контроль над собой, забилась в истерике.
– Успокойтесь, – своеобразно утешал ее офицер. – Вы наверняка сможете оплатить отличного адвоката. Он спасет вас от смертной казни.
– А всю жизнь гнить в вашей тюрьме – лучше? – выкрикнула княжна.
– Лучше, – убежденно сказал офицер. – Когда вас поведут к виселице, а перед виселицей – помилуют, вы согласитесь со мной.
Ева потеряла сознание, безвольно повиснув на руках у офицеров. Подоспевший мужчина-врач потер ей виски нашатырем и теперь быстро набирал в шприц лекарство. Офицеры внимательно осматривали и протоколировали содержимое трубочек.
Через десять минут все было кончено.
Княжну уводили широким светлым коридором, руки в легких титановых наручниках – за спиной. Людмила Петровна неотрывно смотрела ей вслед.
Вдруг Ева резко остановилась, напугав конвоиров. Обернулась. Секунду молча стояла, безошибочно выбрав в толпе зевак старуху.
Потом вновь развернулась, выпрямила спину и, уже не останавливаясь, пошла прочь.
Людмила Петровна вытерла глаза и размашисто перекрестила удалявшуюся княжну.
– Прости, Господи, все ее грехи, – тихо попросила старая женщина. – И мои тоже, – помолчав, добавила она…
37. Четвертый день после окончания плавания теплохода «Океанская звезда»
Измайлово, Москва
Из дневника Даши Лесной
«Пишу ночью, в потемках, чтобы не разбудить Коленьку. Очень вдруг захотелось самовыразиться. Так захотелось, что встала из-под теплого одеяла, достала свою тетрадь и ручку и вот, согнувшись, строчу у иллюминатора в скудном свете палубного фонаря.
Этот текст не увидит никто, даже мой любимый, не говоря уже о моем литературном учителе Ефиме Аркадьевиче Береславском. Может, только сыночек прочтет, когда вырастет большой и когда меня самой уже не будет. Но, надеюсь, это случится еще очень не скоро.
Ну, хватит предисловий.
Я хочу сказать – себе, своему дневнику и Господу Богу, – что я счастлива. Я так счастлива, что боюсь, как бы чего не случилось, ведь нельзя же обычному земному человеку быть таким счастливым.
Или можно?
Я уже пятый день рядом с моим единственным. Днем и ночью. И даже не знаю, когда мне лучше. И днем хорошо. И ночью сладко.
Каждый вечер, когда мы закрываем шторку и дверь, я обнимаю его руками и ногами и сливаюсь с ним так, как только могут слиться два любимых человека. Я чувствую себя его женщиной, его мамой, его дочкой и его сиамским близнецом одновременно.
Это и есть резкое и острое ощущение счастья. Которое лишь усиливается от осознания того, что оно – надолго.
Когда мы поехали домой, у меня возникло такое ощущение, что едем мы уже втроем. Конечно, ни одно УЗИ еще ничего не покажет – на пятый-то день! – но материнское сердце работает лучше всякого УЗИ. А я чувствую Ванечку всем своим существом.
С Коленькой пока не все в порядке. Он убит произошедшим. Он тоскует по друзьям. Он – всегда такой большой и сильный – в последние дни часто плачет. Думает – я не вижу.
Он пока не готов к борьбе, он не такой, каким был всегда.
Но теперь у него есть я, и мы все это преодолеем.
Надо – стала женой. Надо – буду мамой. Надо – войду в их гребаный совет директоров и буду «решать вопросы» – выражение, вызывающее холодное бешенство у профессионального редактора Береславского. Но если надо решать вопросы – я буду их решать.
Это – не мое, я понимаю. Но для Коленьки и Вани – сработаю не хуже той холодной змеи из Оксфорда, или откуда там она. В любом смысле сработаю – меня не пугают ни чеченцы, ни маркетинг, ни налоговая полиция.
Так кто же я есть?
Ефим Аркадьич считает, что я – неплохая, хоть и ехидная девчонка.
Коленька считает, что я слабое, хоть и любящее существо.
Ева, если не дура – а женщины дурами в плане чутья не бывают, – наверняка считает меня опасной тварью.
А я – и то, и другое, и третье.
Я – русская баба, и этим все сказано.
Я буду любить до самой смерти. Давать своему Коленьке до самой смерти. И зубами рвать всех, кто захочет разрушить нашу жизнь, – тоже до самой смерти.
Надеюсь, что последнего не захочет никто.
Где сейчас Ева – не знаю. Но мысли по этому поводу есть. Я спросила о ней у Ефима. И его всегда добрые глаза так мутно захолодели, что он стал смертельно похож на дядю Семена.
Не лицом. А его опасным для жизни выражением.
Поэтому, ничего о Еве не зная, уверена – мы с Коленькой никогда ее больше не увидим.
И – слава Богу.
А сейчас я кончу чирикать ручкой и пойду к своему мужу. Обниму его за толстый живот, прижмусь к нему всем телом и засну, согретая его теплом. И снова испытаю чувство, за жалкое подобие которого несчастные героинщики готовы продавать свою душу.
А продавать-то ее как раз и не надо! Ее надо дарить! И только тому, без которого нельзя дышать.