ы хотел вернуться в горы.
Вне всяких сомнений, Шурали понимал английскую речь Джерома, но то ли от упрямства, то ли от смущения продолжал говорить на языке пушту.
— Вам не понравилась Европа? — невозмутимо продолжал Джером. Его оксфордский выговор всегда казался Патриции слишком академичным. — О! Понимаю! Комфортней жить с деньгами. Все эти хлопоты с миграционными службами, толкотня в ночлежках смазывают впечатления от центров мировой культуры. Думаю, если мы договоримся, то с деньгами и у вас не будет проблем…
— Дядя, о чём говорит этот гей? — Шурали продолжал вести себя так, словно Джерома не было в комнате.
— Господину Джерому нужно «Семя Вавилона», — проговорил Арьян.
Этот из последних сил старался быть вежливым и ответил племяннику на английском языке.
— Он хочет, чтобы я вернулся в Халеб? — Шурали застенчиво улыбнулся, а Патриция поразилась той безукоризненности, с которой он произносит английские слова. Похоже, молодой пушту принял вызов выпускника Оксфорда. Но кто и когда обучил его столь безупречному произношению? Патриция ёрзала, но спросить так и не решилась.
— Нет! Куда нам следует отправиться, хозяин? — Арьян одарил Джерома широчайшей из своих улыбок.
— Туда, где сейчас находится «Семя Вавилона». С британским паспортом вам открыта граница любого Европейского государства. Пат?
Патриция снова выбежала из комнаты.
В кабинете Джерома запах тяжёлого парфюма чувствовался сильнее. На столе среди буклетов, кип писчей бумаги и папок с отпечатками фотографий она разыскала две книжечки со львом и единорогом на обложке. Под ними лежали и два голубых прямоугольника Мастер-кард с именами Арьяна и Шурали. Осталось только забронировать билеты. Из гостиной слышались тихие голоса. Теперь собеседники использовали только английский язык. Патриция прислушивалась. Арьян отчаянно торговался. Джером кокетничал. Шурали хрипло посмеивался, отбиваясь от наскоков Джерома короткими фразами.
— Патриция всё организует, — щебетал Джером. — Билеты, отель, прочие нюансы. Лучше всего отправиться в Болгарию вместе с туристами. Британскими туристами.
Значит, «Семя Вавилона» в Болгарии! Как же так? Она пропустила часть разговора. Патриция, стараясь не шуметь, приблизилась к двери.
— Я был вынужден оставить мальчика на границе с Болгарией, — услышала она голос Шурали.
— Ты не забрал золотую игрушку? — закричал Арьян.
Наверное, Арьян вскочил, потому что непосредственно после его возгласа один из стульев повалился на пол.
— Я не граблю детей, — прорычал Шурали.
Вот оно! Волк зарычал! Наконец-то! Патриция вбежала в гостиную с паспортами в руках.
— Имея на руках деньги, вы сможете отправиться в любую страну мира и жить, как захотите… — продолжал Джером.
— … пока американцы продают свои бомбы, мы будем воевать там, где они захотят… — огрызнулся Шурали. — Европа не понравилась мне. Я не умею жить мирно.
— Полмиллиона евро, — сказал Джером.
— У Мариам болят ноги, — сказал Арьян.
Патриция вошла в комнату и споткнулась о пристальный взгляд Шурали.
— Эта женщина поедет с нами? — спросил он.
— О, нет! — щёки и лоб Патриции вспыхнули, спина и ладони покрылись влагой. — Я буду ждать вас в Лондоне. Хотя…
— Патриция останется со мной, — веско заметил Джером.
— Война — не женское дело, — сказал Арьян. — Хотя…
Он с иронией воззрился на Патрицию.
— На ближнем востоке, в Сирии и Иране женщины, дети и древние старухи воюют наравне с мужчинами, — сказал Шурали. — Война — дело каждого и касается всех.
Патриция вложила в руки Арьяна паспорта и банковские карты.
— Вот!
— Остальное решим при помощи мейла и скайпа, — сказал Джером.
Арьян рычал и шипел, подобно взбешенному коту.
— Американская тварь снова подставит нас! Она сдаст нас в руки Болгарской полиции, — он тыкал в Патрицию волосатым пальцем, но сначала спрятал паспорта и карточки в задний карман брюк.
— А вы не убивайте никого, — вмешался Джером.
Он поднялся с места, подхватил Арьяна под локоть и повлёк его к выходу из гостиной, в тёмный, заставленный старинной мебелью коридор. Там, среди остеклённых и шпонированных дверок с вычурными бронзовыми замками, притаилась железная дверь, ведущая на лестничную площадку, к лифтам.
В коридоре, где Джером никогда не зажигал люстры, день и ночь горела в старинном бра единственная маломощная лампочка-миньон. Перед самой дверью на лестницу Шурали схватил её за руку шершавой и твёрдой ладонью и сильно дёрнул на себя. Решил обнять на прощание? Патриция не стала сопротивляться.
— Я тебе нравлюсь… — выдохнула она.
— Я тебя жалею.
— Меня? Почему?
— Ты жертва, хоть сама и не понимаешь этого.
Они говорили на языке пушту. Джером стоял совсем близко и невежливо, но чутко прислушивался к их разговору.
— Этот человек… — Шурали стрельнул глазами в сторону Джерома. — Он ведь не муж тебе…
— Муж? Ха-ха-ха! — она попыталась скопировать его улыбку и его хохот.
Слишком больно показалось ей так вот смеяться — одной гортанью, так улыбаться — одними губами.
Щека долго болела потом в том месте, куда он её поцеловал, прежде чем выскочить следом за Арьяном на лестничную клетку. Джером таращился на неё через толстые стёкла очков и молчал.
— Завтра я забронирую им билеты. Думаешь, мы справились?
Джером молча кивнул.
— Я здесь, — сказал Шурали и Арьян вздрогнул.
Привычка передвигаться бесшумно — видимо, этот приобретённый на войне навык невозможно забыть и в мирной обстановке. Арьян не слышал, как Шурали забирался в «Мерседес». Дядя посмотрел на племянника в зеркало заднего вида. На первый взгляд всё нормально, не покусала его бритая американка. — Тебе понравилась эта женщина, Шурали? — тихо спросил он. — Да, — был ответ. — Осуждаешь?
— Нет. Солдату подойдёт и такая. Но… Когда? По возвращении или?..
— Я вернусь в Рим только на танковой броне, — рассмеялся Шурали. — Но это случится не скоро. До того времени эта американка упорхнёт к себе за океан. — Мы отправимся следом за ней на броне и туда! Ха-ха-ха! — За океан отправятся твои сыновья.
Часть 4Ияри Зерабаббель
Ханум вошла в комнату. Ияри не слышал шагов. Её присутствие выдавало лишь шумное, прерывистое дыхание. Ханум была немолода. Скованными, неловкими движениями она раздвинула занавески. Плеск моря, щебет птиц, уличные шумы — все звуки мира сделались слышнее.
Пёс заворочался, поднял голову, но с кровати не слез. Так и остался лежать, прижимаясь к мальчику горячим боком. Ханум, в своей обычной манере, тихим голосом сетовала на что-то. Она произносила несколько знакомых слов на двух похожих, полупонятных языках. Кажется, речь шла о непереносимой жаре. Странно! Ияри поёжился. Ему-то совсем не жарко. Наоборот, если бы не Пёс, пришлось бы, пожалуй, укрыться ещё одним одеялом.
Ияри ни одной минуты не боялся Пса, хотя в его семье никогда не держали собак. Поначалу, когда пёс начал делить с ним ложе, у Ияри не хватало сил на страх. А впоследствии, когда покой, хорошая пища и забота вернули ему силы, Пёс уже стал привычной частью его жизни — постельной принадлежностью, грелкой, говорливым, забавным и надёжным товарищем. Пёс покидал его дважды в день — утром и вечером, в те часы, когда совершались семейные трапезы. Окна его спальни выходили на двор и в часы уединения Ияри всегда слышал голос Пса. А потом Пёс неизменно возвращался к Ияри, доедал остатки пищи на прикроватном столике, устраивался под боком у мальчика и засыпал. Пёс был хитрым и упрямым, но при этом очень ласковым. Вся семья любила его и Ияри его полюбил. Полюбил незаметно, не нарочно, но крепко.
Ханум, тяжело вздыхая, принялась за уборку. Женщина тихо укоряла Пса за то, что тот валяется на чистых простынях и громко призывала на помощь Старика — своего мужа. Старик явился, катя перед собой кресло на колёсах. Он поставил кресло под окном, приблизился к Ияри и осторожно положил в изголовье его постели гостинец в цветной обёртке.
— Цыц, пакостник! — Старик погрозил Псу пальцем. — Не трогать! Это для ребёнка!
Ияри посмотрел на гостинец. В обёртку из цветной бумаги Старик обычно прятал какое-нибудь лакомство — кусочек лукума, зефир, конфету, персик. Да всё что угодно! Ияри разворачивал гостинец и съедал его, когда оставался совсем один.
— Наконец-то! — проговорила Ханум, опускаясь в оббитое чёрной кожей кресло. — Я устала. — Душана — артистка, — проговорил Пёс, шумно зевая.
— Посмотри, Сигизмунд! Люлёк опять валяется на простынях. А ведь Наташа только вчера сменила мальчику постель.
— Она меняет её каждый день, душа моя, — отозвался Старик.
Едва Ханум опустилась в кресло, он принялся протирать пыль с мебели. Шлёпая по полу босыми ступнями, сбегал куда-то и быстро вернулся с ведром воды и половой тряпкой.
— В этом доме можно убираться каждый день! — причитала Ханум. — Никто не берёт на себя труд помыть собаке лапы. Может быть, вменить это в обязанность Григорию?
Старик ползал на коленях, водил по половицам влажной тряпкой. Пёс наблюдал за ним с высоты кровати. Ияри попытался спрятать лицо, чтобы никто не заметил его слёз.
— Что же ты опять плачешь, милый? — Старик обернулся к нему. — Надюша говорит, что у тебя уже ничего не должно болеть. А Надюша знает, что говорит. Она скоро станет доктором и потому…
— Бесполезно, Сигизмунд, — сказала женщина. — Он ничего не говорит. Я порой думаю, что он и не слышит.
— Но Надюша говорит…
— …Мы второй месяц разговариваем с ним, а он в ответ — молчок. Из комнаты опять отказался выходить. Смотри: горшок полон. Осторожно, Сигизмунд! Не опрокинь его!
— Ты не хочешь ли в туалет, милый? — Старик с угодливой улыбкой уставился на Ияри.
В руках он держал пластиковую ёмкость, именуемую ночным горшком.
— Он не пойдет, Сигизмунд, — сказала Ханум. — Вчера Лазарю пришлось нести его в ванную на руках. Такой большой мальчик, а унитазом не умеет пользоваться. Из каких же диких мест Господь принёс его к нам?