— Ты меня не хочешь, Шурали? — встревожилась Надя. Тогда Ияри вцепился в Старшую сестру обеими руками.
Минута — и Марабута проглотил утренний туман.
— Мы выполнили нашу миссию, Пёс, — торжественно проговорил Ияри и товарищ отозвался ему из-за стены тумана заливистым лаем.
— Нет! С этой собакой просто так не совладать, — проговорил знакомый голос.
Ияри услышал, как жалобно шелестит трава под ногами людей. Нелёгкая в этих местах жизнь у травы! Целыми днями её сушит солнце, а ночами она мёрзнет, покрытая ледяными каплями росы. Её мнут, топчут, но она вновь распрямляется, тянется к небу. Ияри поднял голову. Он увидел Маму об руку со Спасом и множество сильных мужчин в военной форме.
Многие несли оружие. Капельки влаги поблескивали на щеках людей. Плакали ли они, или то утренний туман осел на их лица? Люди взяли Старшую сестру и Ияри в плотное кольцо. Старшая сестра плакала по-настоящему. Она хотела бы уйти вместе с Марабутом, но семья пока не отпускала её.
— Мы не готовы к войне. Мужчины ли мы? Наши женщины и дети больше приспособлены к борьбе, чем мы сами. Выходит, мы дали им жизнь, чтобы они воевали?.. — голос Спаса пресекся.
— Если вы хотите выжить, придётся снова научиться воевать. Берите в руки оружие. Война кровавой травой прорастает у вас под ногами. Война повсюду. Миссия мужчины — защищать свой дом.
— Ишь, как мальчишка-то разговорился! — сказал друг Спаса — вислоусый толстяк. — Выходит, напрасно вы называли его молчуном!
Сказав это, Царя Царей тоже поглотил туман. Простак так и не заметил его.
Никто кроме Спаса и Ияри не расслышал голоса Гильгамеша. Конечно! Ведь Царь Царей обращался только к ним двоим: с Ияри он прощался, а Спасу дарил напутствие. Спас прикрыл ладонью глаза.
— Кто это говорит со мной? — тихо произнёс он.
— Я! — весело отозвался Ияри.
В Стамбуле не нужен будильник. Даже если из окон твоей комнаты не виден купол Большой соборной мечети, пение муэдзинов ты услышишь отовсюду. Надя открыла глаза, услышав первый в этот пасмурный день призыв на молитву. Она глянула за окно. Так и есть: дождь со снегом. Или снег с дождём — это как посмотреть. На дворе начало января. Четыре месяца минуло со дня гибели Ивана Чавдарова и теперь, вырвавшись из объятий семьи, она чувствовала себя совершенно свободной.
Надя вошла в Твиттер. Черкнула пару строк матери. Та ответила ей прекрасным семейным снимком. Вероятно, он был сделан накануне: братья, бабушка, дед, Блага, Лазарь, Спас — все расселись вокруг семейного стола. Все одеты по погоде — в Несебре сейчас не жарко. Все улыбаются. Только улыбка Благи, пожалуй, немного искусственна. Лазарь, как обычно, нетрезв. Зато твёрдый подбородок Спаса внушает самые радужные надежды. Он смотрит на маму, которая держит в руках планшет, прямо, открыто. Хорошо! Похоже, в семье всё складывается самым наилучшим образом. Софии на снимке нет. Наверное, чем-то здорово занята. Надо и ей написать пару строк. Да и Григорию — тоже. Пусть не ноет.
А вот и записка от Шурали. Она пришла поздней ночью. Писана по-английски, а потому суть послания спросонья не уразуметь. Надя приняла душ. За чашкой кофе, в ресторане отеля, снова открыла его послание. Всё верно. Шурали подтверждает, что будет ждать её в кофейне возле Святой Софии, в пятнадцать часов. Что ж, время ещё есть. Надя открыла «Гугл-карты». До места встречи можно добраться на трамвае. Семь остановок — пятнадцать минут. Надя вернулась к себе в номер и снова крепко уснула. Сквозь сон она слышала призывы муэдзинов и шум, доносившийся из соседних номеров. Так она барахталась между сном и явью в чужом городе, в гостинице, где большинство номеров занимали оптовые торговцы турецким текстилем. Четырёхмесячная борьба, не с жестоким врагом, но с собственной семьёй отняла все её силы. Но что же ещё предстоит? Ей снились глаза и улыбка Шурали. Ей снилась мать.
«Ты его забудешь через месяц» — это первый аргумент. «Он сейчас уже с другой, а тебе и думать забыл» — это второй аргумент матери. «Он тебя истязал» — этот аргумент Софии, пожалуй, был самым весомым, но и он не сработал. «Он мусульманин и у него уже есть три жены. Тебе быть четвёртой» — это аргумент бабушки. Благу и Лазаря она никогда не слушала. Григорий с его нытьём — вовсе не в счёт. Но Спас! Но дедушка! Эти промолчали, а дед даже помогал ей в сборе вещей. Но Ияри! Он оказался единственным, кто одобрил её выбор.
— Жаль, я не могу отправиться с тобой, — вот и всё, что сказал сирота.
Но кто бы стал слушать Ияри даже при других, менее драматических обстоятельствах?
Окончательно удалось проснуться около четырнадцати часов. На сборы ушло минут двадцать. Она выскочила под ледяной дождь, едва просушив волосы.
Магазинные зазывалы, безошибочно высматривавшие в толпе русские лица, хватали её за подол куртки.
Надя улыбалась, стараясь скрыть раздражение, и бежала дальше мимо продавцов жареных каштанов, со сноровкой коренной москвички пронзая сутолоку многолюдных, несмотря на ужасную погоду, улиц.
Поездка в трамвае действительно оказалась недолгой. Вот площадь Святой Софии. Трамвай поворачивает налево. На следующей остановке ей сходить. Надя выскочила на мокрый тротуар прямо перед сувенирной лавкой. Разноцветные палантины, расписная посуда, улыбчивый торговец-турок — тоже знатный физиономист.
— У меня жена русская, — сказал он. — Заходите, девушка.
— Мне не нужны палантины, — рассеянно отозвалась Надя, высматривая нужное кафе.
Купол Святой Софии возвышался над ней. Низкие облака цеплялись за позолоченные шпили. Вывески торговых заведений, закусочных и кафе расцвечивали мокрый асфальт всеми цветами радуги — время близилось к вечеру. Вот и нужная кофейня. Надя замедлила шаг. За витринным стеклом нарядно одетая женщина с простым лицом готовила кутабы. Гремящие трамваи, праздная толпа, окна зданий — казалось, весь мир отражался в витринном окне кофейни, заслоняя от её глаз главное. Шурали! Он потерялся в сонмище отражений. Впору кричать, как в лесной глухомани: ау, Шурали! Надя как зачарованная смотрела на работу женщины, пока не наткнулась на знакомый, преисполненный печалью сытого хищника, взгляд. Тогда она действительно закричала:
— Шурали!
Он сидел в углу, на покрытой коврами и усыпанной подушками софе. Кофе здесь подавали в серебряной посуде. Пищу — на тонком фарфоре.
— Роскошь… богатство… и… — он улыбнулся.
— Изобилие, — радостно подсказала Надя.
Официант помог Наде снять мокрую куртку и усадил на софу, рядом с ним.
— Как говорят русские? — Шурали пощелкал бледными пальцами, а она рассматривала его отросшую за время разлуки бороду. — Последний… крайний… в последний раз…
— Напоследок?
— Да!
— Пируем напоследок?
— Точно! Я лучше узнал… развил… выучил… наша с тобой переписка…
— Ты совершенствовался в русском языке во время нашей переписки? Так?
— Да! Теперь я не только говорю! Я пишу! Я читаю! Свободно!
В его голосе звучала неподдельная радость, но глаза оставались печальными. Увидит ли она его когда-нибудь счастливым? Шурали обнял её левой рукой, не выпуская из правой филигранный серебряный прибор. Надя смотрела на женщину за соседним столом. Одежды из тонкой, струящейся шерсти, тонкое лицо в обрамлении шёлкового хиджаба. Она кормила с ложки ребёнка — кучерявого, подвижного мальчика. Что ж, и у тех, кто носит хиджаб, есть какая-то жизнь.
— Ты хотел бы, чтобы я носила хиджаб?
— Нет!
— Потом, после войны?
Он обнял её крепче, спрятал лицо в её волосах, но это искреннее объятие было недолгим. Подошедший официант подал ей кутабы, кофе и воду.
— Потом, после войны, — настаивала Надя. — Хочешь?
— Война не кончится, — на этот раз он посмотрел на неё с состраданием. — Для нас с тобой она не кончится никогда.
— Хорошо! — Надя глубоко вздохнула. — Пусть! Я согласна! Не стану надевать хиджаб.
— У меня был друг — Ибрагим Абдула, — сказал Шурали. — Он был такой же, как ты. Он меня многому научил. А я научу тебя быть настоящим солдатом.
— Я буду стараться, — заверила его Надя. — Буду Ибрагимом Абдулой.
Хохот его слишком походил на тявканье Люлька. У Нади сжалось сердце.
— Мы скоро уедем из Стамбула?
— Да. Завтра. Поедем на юг к «сельским стражам».
— Мы будем жить в деревне?
— Счастливо!
Он достал из-за ворота рубахи и показал медальон с изображением грозного царя, восседавшего с котом на коленях.
— Медальон Ияри! — воскликнула Надя.
— Дэв Ияри отправится с нами!
Он снова засмеялся. Наступал вечер. На минаретах огромного города запели муэдзины, призывая правоверных на молитву. Пришло ответное сообщение от Софии:
«В Несебре делать нечего. Я буду поступать в военный университет. В Тырнове набирают женские группы. Учиться всего два года. У меня ведь уже есть первое образование».
Официант подал чай для Нади и кальян для Шурали. Кто-то включил огромную панель, висевшую на стене прямо напротив них. Красивая телеведущая-турчанка почему-то начала выпуск новостей с криминальных событий Лондона. Надя читала бегущую строку титров. Там говорилось, что неделю назад в собственном особняке на окраине Лондона скончался известный коллекционер и антиквар Джером Шляйхер. Погибший проживал в особняке один, имел приходящую прислугу, из-за чего и был обнаружен лишь через несколько дней после кончины. Причины смерти Джерома Шляйхера не разглашаются, но на теле коллекционера найдены следы насилия. Перед глазами Нади мелькали тенистые пруды, серые стены, увитые ярко-зелёным плющом, и плачущая, коротко стриженная женщина с некрасивым мальчишеским лицом.
— Надо же, ещё один гей умер, — хмыкнул Шурали. — Видимо, дэв Ияри не захотел помогать ему. А Патриция плачет. Её жалко. Но ничего! Она скоро утешится. Эта женщина не умеет быть безутешной.
— Ты знаешь этих людей? — встрепенулась Надюша.
Её чайник уже опустел. В кафе становилось душно от кальянного дыма.