Почему-то меня больше всего потрясло его нежелание закончить разговор. Меня горькой волной захлестнуло ощущение кошмара. Я пробилась сквозь него и поймала себя на том, что вскочила вслед за Робертом.
— Роберт, стой! Не уходи так!
Я догнала его в прихожей и схватила за плечо. Он стряхнул меня.
— Отстань.
Моего самообладания как ни бывало.
— Кто она? — завопила я.
— Ты про кого? — спросил он, а потом потемнел лицом, отстранился и ушел в нашу спальню.
Я остановилась в дверях, глядя на него: лицо залито слезами, из носу течет, я постыдно громко всхлипываю, а он ложится на кровать, которую я застелила с утра, и натягивает на себя одеяло. И закрывает глаза.
— Оставь меня в покое, — произнес он, не открывая глаз. — Оставь меня в покое.
И к моему ужасу, тут же, при мне, заснул. Я стояла в дверях, приглушенно всхлипывая, и смотрела, как выравнивается его дыхание, как оно становится тихим и редким. Он спал, как младенец, а наверху с плачем проснулась Ингрид.
Глава 25МАРЛОУ
Я представлял себе сад Беатрис, наверняка маленький, прямоугольный. В книгах о парижских живописцах конца девятнадцатого века, которые мне удалось найти, не упоминались никакие Клерваль, зато была репродукция Берты Моризо, изобразившей своего мужа и дочь на тенистой скамье. Текст пояснял, что Моризо с семьей жила в Пасси, роскошном новом пригороде, — как и Беатрис де Клерваль. Мне виделся сад Беатрис поздней осенью, листья уже побурели, пожелтели, иные приклеены дождем к мощеной шифером дорожке, плющ на стене — цвета бургундского: vigne vierge, гласила подпись под картиной, изображавшей подобную стену, — настоящий виргинский плющ. Вокруг солнечных часов несколько розовых кустов, уже голых, с коричневыми стеблями и красными ягодами плодов. Обдумав эту картину, я мысленно вычеркнул солнечные часы. Зато добавил увядшие клумбы, остовы хризантем или каких-нибудь других тяжелых цветов, потемневших от дождя, и в центре — строгие бордюры кустов и скамья. Женщине, глядевшей на все это из-за конторки, лет двадцать шесть — зрелый возраст для той эпохи. Она уже несколько лет замужем, но бездетна. Эта тоска — тайная боль, судя по ее любви к племянницам. Я видел ее за конторкой, расписанной матерью, видел пышные светло-серые юбки — помнится, дамы одевались по-разному утром и вечером? — складками падающие вокруг стула, кружева манжет и воротника, серебристую ленточку, обвивающую узел тяжелых волос. В ней самой нет ничего серого, лицо с сильными и яркими даже в тусклом освещении чертами, темные волосы блестят, алеют губы, глаза в это сырое утро ласково глядят на листок письма, уже ставшего ее любимым собеседником.
Глава 26КЕЙТ
Все то лето Роберт отсыпался и просыпал, преподавал, рисовал до ночи и держал меня на расстоянии. Прошло время, и я перестала плакать тайком, начала привыкать. Я немного очерствела в своей любви к нему и просто ждала.
В сентябре восстановилось расписание занятий, и мои подруги снова собрались в кампусе. Бывая с Ингрид на чаепитиях у жен преподавателей, я слушала, как те болтают о своих мужьях, и сама кое-что вставляла, доказывая, что дома у нас все в порядке: у Роберта в этом семестре три студийных курса, Роберт любит чили, я обязательно возьму этот рецепт.
Про себя я копила сведения и сравнивала. Их мужья, как видно, поднимались по утрам вместе с ними или раньше, на пробежку. У одной муж по средам готовил ужин, потому что у него в этот день было меньше занятий. Услышав это, я задумалась, вспомнит ли Роберт, какой нынче день недели. Уж точно, он никогда не готовил, разве что консервы вскрывал. У одной подруги муж два раза в неделю подменял ее с ребенком, так что у нее оставалось немного времени для себя. Я сама видела, как он несется домой, чтобы вовремя поспеть к двухлетнему малышу. «Как он помнит, который час и где ему полагается быть?» — мысленно удивлялась я и вместе со всеми посмеивалась над маленькими причудами мужей. «Не убирает своей одежды? Какие пустяки!» Я впервые задумалась, как устраивают свою жизнь женщины, работавшие на факультете. Одна моя знакомая была еще и матерью-одиночкой, и я вдруг с виноватой грустью вспомнила, что пока мы, остальные, собираемся приятными компаниями, она должна вести свои курсы. Мы никогда не пытались затянуть ее к нам. Мы сами жили так свободно: считали каждый пенни, но не зарабатывали их. Только моя жизнь оказывалась куда менее свободной, чем у моих приятельниц, и я гадала, как же так вышло.
Однажды той осенью Роберт вернулся домой чуть ли не вприпрыжку и, чмокнув меня в макушку, сообщил, что согласился на семестр взять курс на севере, — скоро, весной. Хорошее место и хорошие деньги, до Нью-Йорка рукой подать, в Барнетт-колледже. Барнетт известен музеем живописи и семинарами для художников. Роберт называл имена знаменитостей, преподававших там до него. Ему придется вести всего один курс, а остальное — словно рабочий отпуск. Он сможет писать, сколько захочет, даже больше. Сначала я не могла понять, о чем он толкует, хотя отчасти разделяла его восторг. Я отложила посудное полотенце.
— А мы? Не так просто перевезти малышку на новое место всего на несколько месяцев.
Он уставился на меня, будто ему такая мысль и в голову не приходила.
— Я думал… — медленно начал он.
— Что же ты думал?
Почему меня так рассердил один его взгляд, излом бровей?
— Ну, они ничего не говорили о возможности приехать с семьей. Я думал, поеду один, поработаю…
— Мог бы по крайней мере спросить, не возражают ли они, если с тобой приедут люди, с которыми ты живешь.
Руки у меня затряслись, и мне пришлось спрятать их за спину.
— Не надо злиться. Ты не представляешь, что значит не иметь возможности писать, — сказал он.
А ведь, насколько я знала, он работал все последние недели.
— Ну, так спал бы поменьше, — предложила я, хотя он давно уже не спал днем. Я даже снова начала беспокоиться, что он ночами не ложится, остается в студии, и, по-видимому, почти не спит, хотя сейчас у меня перед глазами стояло его распростертое на кровати тело.
— Ты совсем не умеешь поддержать человека. — Лицо его побелело, Роберт поморщился. Что ж, наконец он меня заметил. — Конечно, мне будет ужасно недоставать тебя и Ингрид. Вы с ней могли бы приехать погостить в середине семестра. И мы все время будем перезваниваться.
— Поддержать?
Я отвернулась. Уставилась в стену и думала: «Что же это за муж, если он соглашается уехать на целый семестр, даже не посоветовавшись со мной, думает только о своей работе, а меня не спросил, хочу ли я остаться одна с маленьким ребенком. Что же это?» Все кухонные шкафы были аккуратно закрыты. Я подумала, что если стану подольше рассматривать их, то сумею не сорваться. Я думала, можно ли жить с сумасшедшим и самой не сойти с ума. Может, тогда я тоже стану гением, только я сомневалась, хочу ли этого, если гении вблизи вот такие. По правде сказать, если бы он посоветовался со мной, я бы и слова против не сказала. Я отогнала от себя образ его темноволосой музы. Почему она так живо встает перед глазами? Может быть, и к лучшему, что он уедет, сосредоточится, соберется с силами, закончит свою серию, и это его исцелит?
— Мог бы у меня спросить, — сказала я, и собственный голос показался мне предательски злобным, как у собаки, готовящейся напасть. — А так, поступай как знаешь. На здоровье. Увидимся в мае.
— Иди ты к черту, — медленно проговорил Роберт, и я подумала, что ни разу не видела его в таком бешенстве, по крайней мере в таком тихом бешенстве. — Так я и сделаю.
После этого он повел себя странно: встал и два или три раза повернулся вокруг своей оси, как будто хотел выйти, но забыл, где находится кухонная дверь. Почему-то это напугало меня сильнее, чем все, что было прежде. Внезапно он обнаружил выход, и я его два дня не видела. Каждый раз, подходя к Ингрид, я начинала плакать и прятала от нее слезы. Вернувшись, он больше не упоминал о том разговоре, а я не спрашивала, где он был.
Потом однажды утром Роберт появился на кухне, когда я готовила завтрак. То есть готовила для себя и Ингрид. Его влажные чистые волосы пахли шампунем. Он отнес на стол вилки. И на следующий день он опять встал к завтраку. На третий день он поцеловал меня вместо утреннего приветствия, а зайдя за чем-то в спальню, я обнаружила, что он застелил за собой постель. Неумело, но застелил. Тогда был октябрь, мой любимый месяц, деревья в золоте, листья с них потоком летят по ветру. Он как будто вернулся к нам — как и почему, я не знала, но понемногу стала слишком счастливой, чтобы задавать вопросы. В ту неделю он ложился в постель вовремя, то есть вместе со мной. Я уж забыла, когда такое случалось в последний раз, и мы занимались любовью. Я поразилась, что его тело не изменилось после рождения ребенка. Оно было все таким же красивым: большим, теплым, с лепными мускулами, и волосы разметывались по подушке. Я стыдилась своей обмякшей после беременности фигуры и шептала об этом ему, а он унимал мои сомнения страстью.
В следующую неделю Роберт начал писать после занятий, вместо того чтобы работать по ночам, и спускался к ужину на мой зов. Иногда он работал в студии колледжа, как правило, над большими холстами, и мы с Ингрид в коляске прогуливались туда, чтобы захватить его к ужину. Какая блаженная была минута, когда он откладывал кисти и шел с нами домой! Я была счастлива, если нам встречались подруги, видели нас вместе, всех троих, дружно идущих на ужин, который я, чтобы не остыл, оставляла под купленной в секонд-хенде грелкой. Вечером он работал на чердаке, но не слишком допоздна, а иногда ложился с книгой в постель, и тогда я дремала, уткнувшись макушкой ему в плечо. И в студии и на чердаке (я заглядывала туда, когда его не было дома) Роберт работал над серией натюрмортов, красиво составленных и порой включавших какой-нибудь забавный элемент, что-нибудь неуместное. Пугающе живой портрет и большое полотно с темноволосой женщиной, обнимающей убитую подругу, стояли на чердаке лицом к стене, и я старательно избегала любых вопросов о них. Стены чердака все еще пестрели ее нарядами и частями тела. У его дивана опять стопками лежали каталоги выставок и порой биографии, но ср