Какие прекрасные девушки учатся со мной на курсах! И какие разные. Вот Оля Кальчено, маленькая, быстрая, юркая, как юла. Она сама из-под Брянска. На ее глазах фашисты спалили дом, в котором заживо сгорели ее пятилетний мальчик, отец и мать. Она была партизанской связной. Фашисты схватили ее, выдал провокатор, и они решили, как сказал гестаповский переводчик, "вывести весь ее род", а потом повесить Олю. Ее чудом отбили друзья-партизаны и раненую переправили в Москву на самолете. При одном слове "фриц" Оля скрежещет зубами. Как и я, она мечтает быстрее мстить немцам. Мечтает на фронте стать снайпером. Я уговариваю ее, что нет звания в армии почетнее, чем окопная медсестра.
Вот Люда Дремова, большая, медлительная, спокойная. Она эвакуировалась из Мелитополя. Семья осталась под немцем. Вчера, вижу, стоит в коридоре после занятий, тихонько плачет.
"Ты что, спрашиваю, Людочка? Или обидел кто?" Она трет платком распухшие веки, говорит сквозь слезы: "Сколько мы еще можем сидеть тут, сложа руки? Ведь мы же все знаем, все умеем.
Ты только посмотри, что эти гады творят на нашей земле. Мы для них хуже любой скотины. А ведь они сами мразь, мразь, чума коричневая! Ей Богу, если через две недели не отправят в часть, сбегу, попутными эшелонами доберусь до фронта. Не могу сидеть сложа руки. Ненавижу!" Зоя Марвина, веселая, смешливая. Поступив на курсы, срезала свою льняную косу до пят. "После победы, говорит, еще такую же отращу". Она ездила в село под Волоколамском навестить стариков. Когда возвращалась в Москву, попала под обстрел "хейнкеля". Была тяжело ранена. "У меня с Гитлером личные счеты, смеется она. - Он мне сделал легкое славянское кровопускание. Я ему сделаю полное выпускание его арийских кишок".
А еще много таких, кого война пока впрямую не коснулась.
Все они, молодые девчата, и женщины средних лет, и даже пожилые, сорокалетние, хотят воевать за наши города, села, Родину нашу. Как сказал товарищ Сталин, славные предки наши служат нам путеводной звездой Невский, Минин, Кутузов. Правда, я знаю, сынок, что злее врага и страшнее войны еще не было. Но и мы сильны как никогда. В нашей ненависти сгорит проклятый фашист со своей звериной злобой.
_Письмо второе 24 сентября, Сталинград.
Пишу третье письмо после отъезда на фронт. Два предыдущих были коротенькими, одно писала в эшелоне, другое во время привала на марше. Теперь есть время. Лежу в медсанбате. Ничего страшного, легкое ранение. Осколки мины пробили насквозь икры ног. В тыловой госпиталь эвакуироваться отказалась наотрез. Знаю, заживет быстро. А здесь сейчас каждая пара рук на вес золота...
Никогда в жизни я не думала, что огонь может быть таким страшным. Огонь, в котором горит все, даже камень. Ты знаешь, сынок, если еще две недели назад мне рассказали бы, что где-то существует такой ад, я не поверила бы. А теперь мы сами в самом центре этого пекла. И вроде бы начинаем понемногу привыкать.
За много верст до подхода к городу нас поразили далекие отблески разноцветного огня и бесконечный черный дымный шлейф. Поначалу было трудно дышать, гарь пожарища смешивалась с дымом от бомб и снарядов. Когда переправлялись через Волгу, я впервые видела, как горит вода. Она кипела от пуль и мин, по ней бежало пламя. была ночь. Но было светло, как днем, полыхали дома, камни улиц, горело все, что может и не может гореть.
когда я была на курсах, нам говорили, что бомба дважды в одну точку не падает. Мне кажется здесь, в Сталинграде, в каждую точку попадало не по две, а по пять бомб. Представь себе, что ты лежишь на земле, а над тобой, на тебя летят сто штурмовиков. А за ними еще сто, и еще, и еще... И все целят только в тебя. И бомбы, и пушки, и пулеметы - все направлено на тебя. Защита одна. Нужно врыться как можно глубже в землю и не сойти с ума. В первые же дни мою шинель и гимнастерку пробило осколками и пулями в нескольких местах. А я не получила ни одной царапины. Вокруг все скрежещет, воет, стонет. И горит. Горит нещадно. Сколько же мы вынесли бойцов и командиров, пораженных огнем! Опаленных огнем, с обожженными лицами, руками, ногами. Только что оттащила на себе молоденького сержанта, забинтовала ему всю голову, а сквозь бинты сочится кровь, и он уже не кричит, а хрипит от боли. А ты снова бежишь за безумно обожженными, которые беспомощны, как дети.
Бинтуешь, бинтуешь и тащишь на себе в медсанбат, врытый в склон оврага. И теряешь счет вытащенных тобой из ада. Гром, вой, скрежет продолжается. Самолеты налетают прежними волнами, прежними сотнями. Огонь бушует, и дым чернее самой черной сажи. А ты замечаешь все это уже меньше. Сквозь самый страшный грохот тебя зовет стон раненых. И ты бросаешься на него, и шепчешь умирающему самые нежные слова, и тащишь его изо всех сил к медсанбату и веришь, что спасешь его, даже когда он перестает дышать.
Правда, нам - женщинам, здесь труднее, чем мужчинам. Я имею в виду суровый быт войны. Но ко всему привыкаешь. И мужчины заботятся о нас, как о младших сестрах.
К счастью, мы попали с Олей Кальченко в один артиллерийский полк. Когда позволяет боевая обстановка, держимся вместе. невзгоды легче переносятся. Раненых вдвоем легче переносить.
Судьба развела нас на время не сегодня, когда ранило меня, а вчера. Вот был денек! Мы уже здесь больше месяца. Прошли через все круги ада. Вроде ко всему привыкли. Ко всему, к чему немыслимо не то что привыкнуть, но просто один раз пережить. Оказывается, может быть хуже, страшнее и чернее самого страшного. Когда начался очередной налет штурмовиков, мы спрятались на КП моего моего комбата. Но это был не простой налет. Самолеты летели волнам и не видно было им конца. били все пушки немцев, все их минометы, все орудия танков. У связного Котикова лопнули барабанные перепонки и из ушей полилась кровь. КП был расположен в подвале большого каменного дома.
Подвал плясал как пьяный. Пыль и гарь густо висели в воздухе.
Все дышали через смоченные водой бинты. Видно, снаружи горел все, что еще могло гореть. После всего того, что было. Жарко, как в печке. Налеты и артобстрел кончились разом, и мы поползни отыскивать раненых, от дома к дому, от укрытия к укрытию.
Сыночек мой любимый! Если бы ты только знал, как ужасно чувствовать, то ты уже ничем не можешь помочь человеку. У одного оторваны обе ноги, и он уже истек кровью, но еще жив.
Другого ранило в живот, и он собрал свои внутренности с земли и держит их обеими руками. У третьего тяжкое ранение в голову, такое неизлечимо тяжкое. Когда такие умирают у тебя на руках, ты едва не теряешь сознание от жалости. И от того, что ничем на всем белом свете им уже нельзя помочь.
Ночью, когда бой немного стих, на КП неожиданно появился генерал. Нас разбудил своим докладом комбат. Генерал обнял его, вручил ему и еще двум бойцам медали "За отвагу". Потом спросил, где медсестра, которая вытащила с поля боя пятьдесят раненых. Комбат позвал Олю. "Спасибо, дочка, - сказал генерал и поцеловал Олю. _ Ты вернула нам сегодня полроты бойцов. За твой подвиг властью мне данною награждаю тебя медалью "За отвагу". Тут Оля вся побледнела и стала падать. Генерал подхватил ее на руки, спросил: "Что с ней?" Комбат сказал, что не знает. Тогда я набралась храбрости и сказала, что медсестру Ольгу Кальченко ранило в правый бок, и когда я ее перевязала, она продолжала выносить раненых из-под огня. Генерал долго молчал, глядел на Олю, которую уложили на комбатовскую койку.
Наконец сказал: "Она же сама и трех пудов не весит, а спасает, тащит на себе таких здоровенных мужиков, как мы. Легкая мишень для немца, открытая мишень. Отставить медаль "За отвагу". Награждаю тебя, медсестра Ольга Кальченко, орденом "Красной звезды". Тут адъютант что-то зашептал генералу. "Ну и что же, что нет орденов? Я ей свой вручу". Снял со своей груди орден и прикрепил его на Олину гимнастерку. А когда уходил, приказал: "Отправьте медсестру в госпиталь".
Когда я попала в медсанбат, разыскала Олю. Лежим рядом.
И у нее и у меня ранения легкие. На мой вопрос, какая самая важная армейская профессия, Оля отвечает - окопная медсестра.
Потом смеется, говорит, что снайпером быть, наверное, тоже неплохо. Мечтаем быстрее выбраться из медсанбата и вернуться в свой полк.
_Письмо третье 16 октября 1942 года. Мамаев курган.
Витюшенька, мальчик мой ненаглядный! Я назвала тебя Виктором. В переводе с греческого это означает "Победа". Так хотел твой отец. Он верил в нашу победу, думал, что она совсем рядом. Я тоже верю в нее. Но сколько крови еще прольется, сколько жизней уйдет, прежде чем она свершится.
Сегодня я родилась заново. Мой новый крестный отец - наш комбат Иван Петрович Варенцов. Сейчас вечер. Сидим в штабной землянке, ужинаем. Комбат, начштаба, еще несколько человек пьют свои фронтовые сто грамм, Оля и я заваренный до черноты чай.
С утра до полудня шел непрерывный бой. Немцы трижды шли в атаку и трижды откатывались назад. Ровный пологий склон хорошо просматривался и хорошо простреливался и нами ими. В третий раз наши ринулись в контратаку. Схватились в рукопашную. Немцы дрогнули, бросились наутек. Наши преследовали их какое-то время, потом залегли под пулеметным огнем, ползком вернулись назад. Огонь прекратился, и мы с Олей и с нами несколько бойцов покрепче, отправились за ранеными. Пошел мелкий дождь. От черных, тяжелых туч стало сумрачно. Мы быстро вынесли ближних к нашим окопам бойцов, почти все они были легко задеты. Некоторые после перевязок уползли сами. Намучилась я только с одним бородачом. Киселев, сибиряк. Ранение у него было в горло, видимо, задело позвоночник. Он хрипел, на губах пена. Каждое движение доставляло ему адскую боль. Я сделала ему перевязку, но разве она могла ему помочь? До наших окопов было больше двухсот метров, а все бойцы, которые были с нами, уползли с ранеными. Я гладила Киселева по руке, умоляла его потерпеть немножко, говорила что вот-вот подоспеют наши и мы осторожно перенесем его в медсанбат. Он сдерживался пока мог, но боль была такая сильная, что он со стона сбился на крик.