Вначале, отложив работу над романом, он активно взялся помогать штабу великого князя. Увлекся настолько, что стал доверенным лицом Николая Романова, его консультантом и личным то ли советником, то ли помощником. Это он первым обратился к казакам с воззванием жертвовать в казну его величества. Он добровольно взял на себя роль связного между людьми Кутепова и другими белогвардейскими группами.
Но очень скоро выяснилось, что, после серьезных неудач, постигших все засланные в Россию повстанческие группы, «парижский круг» Николая Николаевича Романова все больше начал снисходить до борьбы с «кобургским кругом»[50] другого претендента — Кирилла Владимировича, двоюродного брата Николая II.
Высший монархический совет не признавал право Кирилла Владимировича, многие видные монархисты отвернулись от него. Тем не менее «кобуржцы» активно обхаживали правительственных чиновников Америки, пытались заручиться поддержкой немецких политиков.
В 1936 году Краснов сделал отчаянную попытку вырваться из этой околопрестольной грызни и переселился в Германию, где к тому времени уже разошлись более двух миллионов экземпляров его книг и откуда он намеревался, используя связи немецких промышленников с большевиками, значительное число экземпляров переправить в Россию.
Однако передышка оказалась недолгой. Уже чувствовалось приближение великого германского похода на Восток. Был объявлен большой сбор состарившейся, но не сложившей оружия белоэмигрантской гвардии под сенью Третьего рейха. И тогда, отложив книги Петра Краснова, монархисты вновь вспомнили об атамане «Всевеликого войска донского». Да и куда было деться от Маркова[51], с его. неистовыми тронохранителями?
«Видно, такова уж твоя судьба», — Краснов поднялся из-за стола, переложил в камин несколько поленьев, облил керосином, поджег и, взяв недопитую бутылку «Наполеона», уселся в кресло-качалку.
Завораживающий огонь камина… Так напоминающий костры дальних странствий, костры его молодости.
Генерал знал, что теперь он уже вряд ли сможет оторвать взгляд от этого огня до самого утра.
62
Совершив небольшую прогулку и выслушав еще два «получасовых» доклада, Скорцени уснул прямо в кресле, в комнате, которую командир бригады выделил под его кабинет. Он проспал около часа — и все это время взбирался на поросшую мелким сосняком скалу. Вскарабкивался на ее карнизы, разрывал руки о стволы сосен, срывался, зависал над пропастью и снова стремился вверх.
Как он оказался на этой скале, почему рвался к вершине и что могло ждать его там, этого Скорцени так и не смог понять.
«Сон диверсанта, — подумал он, все еще до конца не проснувшись. — Такие сны должны являться каждому, кто связал свою судьбу со службой безопасности или разведкой. Заброшенные на отвесную скалу жизненного падения, мы обречены на то, чтобы все отведенные нам годы бороться за жизнь на ее холодных, безрадостных утесах».
— Гауптштурмфюрер! Вы слышите меня, гауптштурмфюрер?!
Он слышал, но не мог откликнуться. Зависнув на одной, уже окончательно слабеющей руке над каньоном, Скорцени боялся не то что пошевелиться, но даже издать какой-либо звук. Зато как явственно ощущал боль в израненном теле, какую нечеловеческую усталость вобрал он в себя во время этого бессмысленного восхождения!
К тому же голос, который звал его, не принадлежал Родлю. А в таком состоянии он мог отреагировать лишь на голос своего преданнейшего адъютанта.
— Проснитесь, гауптштурмфюрер! — бесцеремонно подергали его за плечо.
— Да, я слушаю. Кто вы? — резким движением плеча сбросил с себя чужую, тяжелую руку Скорцени.
— Штурмбаннфюрер Умбарт, — укоризненно напомнил склонившийся над ним человек. — Командир батальона «корсиканцев».
— Умбарт? Черт бы вас побрал. Что вам нужно?
— Неприятная новость. Вы проснулись, наконец?
— Теперь уже окончательно, — поднявшись, Скорцени явственно ощутил страшную боль в коленях и голенях. Пальцы рук заметно дрожали.
«Но не мог же я, в самом деле, взбираться на эту дьявольскую скалу», — попытался успокоить себя гауптштурмфюрер. Усталость, которую он вынес изо сна, несомненно принадлежала человеку, только что сумевшему взобраться на спасительную вершину. Однако этого не могло быть. Сон. Всего лишь сон. Пусть даже диверсанта.
— Поступила шифровка с Сардинии.
— Что?!
— Шифровка. На острове Санта-Маддалены Муссолини больше нет.
Скорцени в упор расстрелял его взглядом суженных, вмиг рассвирепевших, глаз.
— Этого не может быть, Умбарт.
— На случилось именно так, операция срывается. Дуче увезли с острова. Это мое невезение. Мое. Каждый раз, когда я так близок к удаче, когда…
— Замолчать! — прорычал Скорцени, совершенно забыв, что стоящий перед ним офицер выше его по чину. — Отвечать только на мои вопросы! Где шифровка?
— Вот она.
— Что вы мне суете?! — швырнул ему в лицо бумажку, исписанную какими-то цифрами.
— Простите, шифровальщик перевел мне текст устно. В шифровке говорится, что Муссолини был посажен на самолет Красного Креста. На гидросамолет. И увезен.
— Куда? Куда он увезен, штурмбаннфюрер?!
— В сторону материка. Судя по всему, летчик взял курс на Рим. Или его окрестности.
Несколько секунд Скорцени опустошенно смотрел на командира «корсиканцев». Во взгляде, как и в душе его, уже не было ни злости, ни ненависти.
— Чепуха, они не решатся возвращать его в Рим, — обреченно возразил он. — Это было бы безумием. Бадольо и король сделают все возможное, чтобы изолировать его в каком-нибудь укромном месте: в монастыре, в замке, в пещере, наконец!
— Это сработала английская разведка, — появился за спиной штурмбаннфюрера Родль. — Британцы что-то учуяли. Слишком активно начали вести себя «корсиканцы» и экипажи тральщиков, вот они и учуяли недоброе. Не зря Гольвег предупреждал, что на Санта-Маддалене и Сардинии резко активизировалась агентура американо-саксов.
— Вы правы, Родль, — неожиданно улыбнулся Скорцени. — Такую возню невозможно было не заметить. Как и невозможно подготовить столь сложную операцию на виду у врага без возни.
Он посмотрел на Умбарта. Тот сидел за столом и гневно мотал головой, обхватив ее руками, с толстыми, — что сразу же бросалось в глаза, — непомерно короткими, волосатыми до самых ногтей пальцами.
— Стоит ли так разочаровываться в жизни, штурмбаннфюрер? — насмешливо бросил Скорцени. — Я позабочусь, чтобы вы нашли свою пулю. В любой другой операции. Подготовьте мой самолет, Родль.
— Возвращаемся в Италию?
— В Берлин.
Перед отъездом Скорцени последний раз навестил «Солнечную Корсику».
Улыбка, которой его встретил хозяин ресторана, была бы очень к лицу приговоренному к повешению, когда он улыбается своему палачу.
— Я знаю, что вы хотите сказать мне, Шварц, — что фюрер тоже был масоном[52].
— Да простит вас Господь, Скорцени. Я не знал об этом.
— Знали, — взглянул он на посеревшее от страха лицо Шварца. — Но запомните: даже если бы фюрер оказался членом ложи иллюминатов — это вас не оправдывает.
— Меня уже ничего не способно оправдать, — покаянно произнес «баварский сепаратист и масон» Шварц, — Но Гитлер-то, оказывается, действительно масон. Раньше я думал, что это неправда.
63
Очередная беседа Гольвега со Скорцени подходила к концу, когда неожиданно появился Родль. Он был не то чтобы встревожен, но слишком уж озабочен чем-то.
— Господин гауптштурмфюрер, только что прибыл гонец из центра связи. Поступила телеграмма. — Натолкнувшись на светящийся холодным огнем ярости взгляд Скорцени, адъютант запнулся и умолк.
— Что вы жеманитесь, Родль?
— Водители…
— Муссолини опять на крейсере? Нет? Отныне его тюрьмой станет итальянский бомбардировщик, совершивший посадку в кратере Везувия? — холодно поинтересовался гауптштурмфюрер, выразительно взглянув сначала на Гольвега, потом на Родля.
— До Везувия дело не дошло, но ход ваших мыслей верен.
— Родль тянул, не зная, имеет ли он право сообщать, свою новость в присутствии некстати появившегося в зале владельца ресторанчика.
— Присаживайтесь, Родль, — громко обронил Скорцени. — А наш старый баварский друг-заговорщик, мечтающий совершить мюнхенский переворот, принесет нам кувшин холодного вина!
— Вы несправедливы ко мне, господин Скорцени, — угрюмо проговорил Шварц, он не мог не догадываться, что гауптштурмфюрер шутит. Это было невозможно, даже учитывая всю вопиющую неповоротливость ума баварца. Однако не мог он не понимать и того, что шутить изволил шеф эсэсовцев-диверсантов. — Тем не менее вино будет отменное, — так же угрюмо заверил он.
— До чего же мне импонирует этот сдержанный благочестивый баварец, — ухмыльнулся Скорцени, провожая взглядом хозяина ресторана. И ни Гольвег, ни адъютант так и не поняли: в шутку это или всерьез.
— То, что след Муссолини обрабатывают сразу несколько служб, по нескольким каналам и версиям, было известно давно. Этим занимаются абвер, разведка Геринга и вообще все, кому не лень.
Скорцени удивленно взглянул на Родля, отчаянно решившего предварить свой доклад пространным вступлением. Он уже готов был яростно поблагодарить адъютанта за попытку просветить его в отношении действий спецслужб. Но оказалось, что в этот раз иронизировать гауптштурмфюрер явно поспешил.
— От нас скрывали главное, — спокойно продолжал Родль. — Не полагаясь ни на какие данные разведок, фюрер приказал собрать ясновидцев и потребовать от них установить точное местопребывание Муссолини.
И тут Скорцени взорвался. Даже Родлю, не говоря уже о Гольвеге, никогда раньше не приходилось видеть, чтобы Скорцени так хохотал. Этот хохот его, больше смахивающий на хриплый, конвульсивный рев раненого тура, был долгим и страшным. Настолько долгим, что Родль успел подумать: «А ведь эти секунды он выигрывает, пытаясь определиться, как ему в действительности реагировать на сообщение из Берлина».