– Извини, – пробормотал парень, выходя. Шайен показалось, что Гриффин слегка коснулся рукой ее макушки.
Странно, но она не хотела, чтобы он уходил. Может, Гриффин и не самый добрый в мире человек, но те трое были гораздо хуже, в этом сомневаться не приходилось. И почему Рой так разозлен? Что случилось? Ее родители отказались платить выкуп? Быть этого не может. Ведь она сама слышала, как отец обещал сделать все, чтобы ее вернуть.
А может, пока она спала, Гриффин позвонил Рою и рассказал, как она пыталась убежать? Не потому ли тот зашвырнул ее трость в огонь?
Едкая вонь расплавившегося в огне шнура от трости до сих пор витала в воздухе, и Шайен закашлялась. Гулкий, влажный, надрывный кашель не отпускал девушку несколько минут; казалось, она вот-вот исторгнет из себя легкое. Наконец приступ закончился, покрытая липкой испариной Шайен почувствовала озноб и, пошарив ладонями по кровати, прикрылась пледом. Делать было нечего. Девушка сомкнула веки.
Самое первое, чему научилась Шайен после аварии, и самое трудное тоже – это ходьба с тростью. Отец не хотел отправлять Шайен в интернат, но по настоянию Даниель согласился. Это случилось еще до того, как Даниель и отец поженились. Тогда они еще даже не начали встречаться, и для Шайен Данель была лишь голосом одной из приходящих к ним домой сестер-сиделок, которые смотрели за Шайен по очереди.
Даниель не отличалась особой любезностью. Она не понимала, зачем Шайен тратит так много времени на сожаления по тому, чего не может вернуть, вместо того чтобы сосредоточиться на том, что должна и может делать.
Первые два месяца после аварии Шайен в основном лежала в кровати. Сначала ей приходилось оставаться в постели из-за полученных в аварии травм. Но спустя десять дней врачи сказали, что опасность миновала, и рекомендовали поехать в специальный реабилитационный интернат. Отец Шайен даже слышать не хотел, что его тринадцатилетняя дочь будет жить в окружении стариков, переживших инсульт или перелом шейки бедра. Он заплатил за круглосуточный присмотр приходящих персональных медсестер-сиделок. Одной из них и была Даниель.
Осознав, что никогда не сможет видеть, Шайен замкнулась в себе. Зачем что-то делать? Какой смысл чему-то учиться, если мир так опасен? Занимавшийся с ней физиотерапевт считал, что ей лучше поехать в специальную школу, где учат жить со слепотой. Шайен от всего отказывалась, а отец ей не перечил. Она не хотела выбираться из постели. Ведь вокруг нее ничего не было, как она будет ходить по тому, чего нет? Если ей надо было куда-то дойти, она шаркала по полу, будто ехала на роликах: так хотя бы одна нога оставалась в стабильном мире.
Только в одном она была уверена: в том, что у нее было тело – дрожащее и потеющее. С урчащим желудком, стуком в висках и вдыхающими и выдыхающими легкими. О внешнем мире она больше ничего не знала. Только о себе. Весь мир сжался до границ ее тела.
Всякий раз, когда отец побуждал ее встать с кровати, она жаловалась то на головную боль, то на головокружение. Иногда так и было. А порой она сама не знала, так это или нет. В основном, она лежала в кровати и слушала музыку. Иногда чувствовала, что отец стоит в дверях и смотрит на нее, не говоря ни слова, но только включала звук в наушниках погромче.
Однажды Даниель подошла и просто выдернула наушники из ушей.
– Что такое? – запротестовала Шайен и в поисках наушников принялась шарить ладонями по кровати.
– Послушай, – по-деловому холодно сказала Даниель, – если ты не научишься самостоятельности, то проживешь долгую, полную скуки жизнь. Такое существование ничем не отличается от смерти.
Шайен уже несколько недель держала в себе переполнявшие ее чувства, но в этот раз раздражение вырвалось наружу.
– Ничем не отличается от смерти? Да я и так мертва! Я никогда не смогу видеть: ни фильмы, ни людей, даже саму себя!
Шайен замолчала, продолжая думать обо всем, что теперь недоступно ее взору: о цветах и собаках, о цвете одежды, закате, падающих листьях, о телесериалах и книгах, концертах, симпатичных парнях, красавцах-актерах, прелестных младенцах, которые очень странно агукают, о разноцветном мороженом и блеске металлических мисок, в которых оно обычно лежит, а еще о том, как она будет спотыкаться на трещинах в тротуаре, а все вокруг – смеяться.
– Тебе только тринадцать лет, – резонно заметила Даниель. – У тебя вся жизнь впереди.
– Не надо тут втирать, что мне только тринадцать. Моя жизнь кончена. Я никогда не смогу водить машину, никогда не пойду на свидание, и мне сильно повезет, если я устроюсь на работу в какой-нибудь приют для инвалидов! – остервенело тараторила Шайен, но за этой яростью стояли слезы, сдерживать которые она уже не могла. – Меня достало, что все только и твердят: «Ты еще молодая», «Ты привыкнешь», «Бог никогда не закрывает дверь, не открыв окно» – хватит с меня этого бреда! Я не привыкну. Я слепая. Моя мама умерла, и я слепая!
На какое-то время Шайен и Даниель замолкли.
– Ты права, – спокойно сказала Даниель. – Но что есть, то есть, Шайен. Этого уже не изменишь, тебе надо разбираться с тем, что дано. Я тебя уверяю, с этим жить можно, и совсем неплохо. Только придется постараться.
Со стороны двери послышался голос отца:
– О чем вы там спорите, девочки?
– Уходи! – закричала Шайен. Она не хотела, чтобы отец видел слезы, льющиеся из ее бесполезных глаз. Посмотрев на нее, он тоже мог зареветь. Ни к чему эта очередная грустная тусовка.
Шайен хотела все забыть. Заснуть, а проснувшись, обнаружить, что все случившееся было лишь ночным кошмаром.
Подождав, когда шаги отца затихнут вдалеке, она тихо сказала Даниель:
– Но мне так тяжело. Невыносимо.
– А тебе не надоело жить как младенец? – не отступала Даниель. – Неужели тебе нравится, что с тобой возятся, как с беспомощной? Неужели ты не хочешь научиться хоть что-то делать сама?
Так и было. Шайен уже начинала чувствовать себя, как запертый в теле тринадцатилетнего подростка младенец. Вплоть до того, что иногда отец кормил ее с ложечки.
Девочка долго молчала, потом медленно кивнула. Даниель присела на кровать и обняла Шайен. На мгновение та напряглась, но потом обмякла, позволив, чтобы ее качали, как маленькую, и пели на ухо колыбельную.
Так, сидящими в обнимку, их и застал зашедший позже отец Шайен. Когда в конце концов Даниель вышла за него замуж, Шайен гадала, а не инсценировала ли та все заранее, чтобы показать, что способна занять мамино место.
Так или иначе, Даниель оказалась права. Шайен, в том числе благодаря ее поддержке и одобрению, многое научилась делать самостоятельно, даже то, о чем в первые ужасные недели после аварии и помыслить не могла. Основная часть обучения проходила в школе-интернате в двух часах езды от дома.
В интернате большинство, как и Шайен, пребывали в трансе от постигшего их несчастья. Девочка запомнила, как один мужчина постоянно твердил:
– Но как, как я буду все делать, если не смогу сесть за руль?
Она так устала от этого нытья, что готова была наброситься на него с кулаками. Чуваку было сорок, он хотя бы пожил, видел что-то. А она, Шайен, даже жить не начала. Машину водила только один раз, когда мама разрешила ей проехаться возле кладбища недалеко от их дома, и все, с вождением покончено. А теперь мама лежит на этом самом кладбище. И даже на ее могиле Шайен не была.
Первые дни в школе дались девочке непросто: она чувствовала себя пришельцем на незнакомой планете. Пришлось заново учиться тому, что раньше она делала без каких-либо затруднений. Есть. Одеваться. Ходить, не врезаясь в предметы.
Первым делом девочку научили пользоваться тростью. На удивление легкая, трость имела сверху резиновую рукоять, а снизу – пластмассовый наконечник. Ее можно было разобрать и уложить в аккуратную связку палочек. Шайен научилась сворачивать и прятать трость в сумку при малейшей возможности. Инструктор сказал, что в темноте трость светится, и Шайен подумала, что в единственной ситуации, где она имела хоть какое-то преимущество перед зрячими, трость будет выдавать ее с головой.
Тем не менее девочка решила научиться ею пользоваться, раз уж приехала в интернат для слепых. Даниель посоветовала Шайен воспринимать ходьбу с тростью, руководствуясь стихом из Библии о том, что мы шагаем, ибо веруем, а не потому что видим. Каждый шаг с тростью был шагом в неизведанное, пока нога не касалась твердой поверхности.
Тростью надо было только слегка касаться поверхности перед собой, а не стучать по ней – так сказал инструктор. Ее научили водить тростью из стороны в сторону как металлодетектором, «нащупывая» то место, куда собираешься ставить ногу. Поставив левую ступню, Шайен должна была вести тростью направо, чтобы узнать, есть ли там ямка или возвышение. Спускаясь по лестнице, Шайен держала трость перед собой. Главное было – научиться верить, что трость стукнется о ступеньку.
При помощи издаваемого наконечником трости звука Шайен научилась различать, что у нее на пути: напольная решетка, подъем, спуск, ковровое покрытие, плитка, деревянный пол, гравий, бордюр, трава или вращающаяся дверь.
Идущий от поверхностей звук Шайен научилась слышать не только при помощи прикосновений тростью. А иногда она могла сказать не только о том, что у нее под ногами. Если внимательно прислушаться, Шайен различала звук, отраженный от кирпичной стены, от потолка навесного тента или открывающейся двери. И даже без трости могла догадаться, что перед ней что-то стоит, если это были препятствия вроде дерева или телефонной будки. Ослепнув, Шайен пришлось научиться объяснять малейшие улавливаемые ею сигналы и доступные обрывки информации, поставляемые другими органами чувств. Считается, что незрячие люди обладают особыми способностями, а на самом деле они лишь научились быть внимательными. Им пришлось стать очень внимательными.
Лежа на кровати в комнате Гриффина, Шайен вспомнила свою первую самостоятельную прогулку с тростью. Инструктор отправил ее пройтись по городской улице. Она шла, прислушиваясь к шагам снующих вокруг прохожих, боясь ненароком задеть кого-то. Только позже Шайен поняла, что трость, скорее, помогает ходить в толпе – люди видят, кто перед ними, и расступаются. Идя по улице, она думала, что на нее все пялятся. Ей даже показалось, что кто-то шепчется, обсуждая ее. Но она приказала себе не накручивать себя и идти дальше. Через пару кварталов Шайен перестала учащенно дышать и продолжала путь.