криком, что Этельред вынужден был закрыть уши руками, чтобы защититься от страшного шума, подобного которому он никогда прежде не слыхал».
Здесь я опять остановился, на этот раз испытывая глубокое изумление – ибо теперь у меня не было ни малейшего сомнения в том, что я действительно слышал некий звук (откуда он доносился, я не мог определить), звук приглушенный и, очевидно, далекий, но резкий, протяжный и невероятно пронзительный – точно такой же, как тот неестественный крик, с которым умер легендарный дракон и который был уже воссоздан моим воображением.
Это было уже второе, совершенно необъяснимое совпадение. Я был смущен противоречивыми ощущениями, среди которых преобладали удивление и ужас, но все же еще настолько владел собой, что не сделал ни одного замечания, боясь возбудить чуткую нервозность своего товарища. Я вовсе не думал, что и он слышал странные звуки, хотя за последние минуты его поведение заметно изменилось. Прежде Эшер сидел напротив меня, потом, постепенно поворачиваясь в кресле, обратился лицом к двери. Теперь я мог рассмотреть лишь его профиль, но заметил, что губы Родрига дрожали, точно он что-то беззвучно шептал. Голова его свесилась на грудь, но мне было видно, что он не спал: глаза его были широко открыты и пристально смотрели перед собой. Кроме того, движение его тела исключало мысль о сне – Эшер раскачивался из стороны в сторону, чуть заметно, но неустанно и однообразно. Быстро подметив все это, я продолжил читать повествование сэра Ланселота.
«И тут мужественный рыцарь, избегнув ярости чудовища и вспомнив о медном щите и о разрушенных чарах, отодвинул с дороги мертвого дракона и смело направился к стене, на которой висел щит. Не успел Этельред подойти к нему, как щит сам упал к его ногам на серебряный пол со страшным дребезжанием и тяжелым грохотом».
Едва эти слова замерли в воздухе, как вдруг – точно медный щит действительно упал в этот момент на серебряный пол – я отчетливо услышал удар и гулкий, дребезжащий, но, очевидно, приглушенный звон металла.
Я вскочил. Эшер же как ни в чем не бывало продолжал мерно покачиваться. Я бросился к креслу, на котором он сидел. Глаза Родрига смотрели в одну точку, черты застыли в каменном спокойствии. Но лишь только я положил руку ему на плечо, как по всему телу Эшера пробежала судорожная дрожь; жалкая улыбка затрепетала на его губах, и я услышал быстрый невнятный шепот. Глотая слоги, мой друг говорил тихо-тихо и как бы не осознавая моего присутствия. Наклонившись над ним, к самому его лицу, я наконец уловил чудовищный смысл его слов: «Не слышишь? А я слышу и раньше слышал. Давно-давно-давно… Шли минуты, часы, дни… Я слышал… но не смел… О, сжалься, сжалься надо мной! Я не смел… не смел об этом сказать! Мы похоронили ее заживо! Разве я не предупреждал, что мои чувства обострены? Говорю тебе теперь, я слышал, как она в первый раз зашевелилась в своем гробу. Я слышал это – много, много дней тому назад, – но не смел… не смел сказать! И вот… нынче ночью… Этельред… А! А! Разлетелась дверь отшельника, и дракон закричал, и щит загремел!.. Скажи лучше, ее гроб разлетелся, и железные петли ее тюрьмы заскрипели, и она сама стала биться под медными сводами. О, куда мне убежать? Разве она не придет сюда сейчас? Разве она не бежит сюда, чтобы упрекнуть меня в поспешности? Я слышу, как тяжело и страшно бьется ее сердце! Сумасшедший!..»
Эшер вскочил и закричал так отчаянно, словно с этим воплем сама жизнь покидала его: «Сумасшедший! Я говорю тебе, что она стоит за дверью!»
И как будто сверхчеловеческая энергия его слов обрела волшебную силу, тотчас же ветхая дверь, на которую указывал Эшер, медленно раздвинула свои тяжелые черные челюсти. За ней была высокая, окутанная саваном фигура леди Мадэлин Эшер. На ее белом одеянии виднелись кровавые пятна, на изможденном теле – следы тяжелой борьбы. Несколько мгновений она постояла на пороге, дрожа и шатаясь, потом с глухим и жалобным криком рухнула на брата и в судорожной – и на этот раз настоящей – смертельной агонии увлекла его наземь, увлекла труп, жертву страха, который он предчувствовал.
Я в ужасе бежал из этой комнаты и из этого дома. Буря все еще свирепствовала. Я промчался по старой дорожке, ведущей к воротам. Вдруг блеснул странный свет, и я обернулся, чтобы посмотреть, откуда может исходить такое необыкновенное сияние. За мной не было ничего, кроме обширного дома, утопавшего во мраке. Свет исходил от кроваво-красной полной луны, которая, опускаясь к горизонту, ярко блистала теперь через расщелину, прежде едва заметную, проходившую, как я уже говорил, в виде зигзага от крыши дома до его основания. Расщелина быстро расширялась. Смерч поднялся с новой силой, и лунный диск целиком предстал моим глазам. Голова у меня закружилась; я увидел, что мощные стены рушатся. Раздался грохот, и темные воды глубокого пруда угрюмо и безмолвно сомкнулись над обломками дома Эшеров.
Колодец и маятникпер. П. Лачинова
Меня сломила – сокрушила эта долгая агония; и когда меня наконец развязали и усадили, я почувствовал, что теряю сознание. Последняя фраза, коснувшаяся моего слуха, была приговором: страшным смертным приговором, после которого голоса инквизиторов как будто слились в неясном жужжании. Этот звук напоминал мне почему-то нескончаемый круговорот – может быть, оттого, что в своем воображении я сравнивал его со скрипом мельничного колеса.
Но это продолжалось недолго. Вдруг я вообще перестал что-либо слышать, но зато еще некоторое время продолжал видеть – и как преувеличенно было то, что попадало в поле моего зрения! Губы судей были белыми, белее листа, на котором я пишу эти строки, и невероятно тонкими. Они казались еще тоньше из-за жесткого, непреклонного выражения решимости и презрения к человеческим страданиям. Я видел, как эти губы произносили приговор: они шевелились, слагая смертную фразу, в которой я различал буквы своего имени и содрогался, чувствуя, что за их движением не следовало никакого звука.
В продолжение нескольких минут томительного ужаса я видел также едва заметное колебание черных драпировок на стенах зала; потом взгляд мой упал на семь больших подсвечников, стоявших на столе. Сначала они представились мне символом милосердия, похожие на белых и стройных ангелов, которые должны были спасти меня, но вдруг смертельная тоска охватила мою душу и все фибры моего существа встрепенулись, словно от прикосновения к проводам гальванической батареи, – ангелы превратились в привидения с огненными головами, и я почувствовал, что от них мне нечего ждать помощи. Тогда в уме моем прозвучала, словно тихая музыкальная фраза, мысль о сладком покое, который ждет нас в могиле. Мысль эта мерцала во мне слабо и будто украдкой, так что я долго не мог осознать ее до конца; но в ту минуту, как мой ум начал лелеять ее, фигуры судей внезапно исчезли, большие подсвечники потухли, наступила непроглядная тьма, и все мои ощущения слились в одно, как будто душа моя вдруг нырнула на бездонную глубину. Вселенная превратилась в ночь, безмолвие и неподвижность.
Я был в обмороке, но не могу сказать, что полностью лишился сознания. То, что оставалось от него, я не стану даже пытаться описать, – но знаю, что утрачено было еще не все. Что это было? Глубочайший сон? Нет! Бред? Нет! Обморок? Нет! Смерть? Нет! Даже в могиле не все покидает человека, иначе для него не было бы бессмертия. Пробуждаясь от глубокого сна, мы непременно разрываем сеть какого-нибудь сновидения, хотя секунду спустя, может быть, уже и не помним его. При возвращении от обморока к жизни мы проходим две стадии: сначала возвращаемся в мир духовный, потом обретаем физическое существование. Мне кажется, что, если бы, достигнув второй стадии, мы помнили ощущения первой, нам открылись бы свидетельства об оставшейся позади бездне. А что такое эта бездна? Как отличить ее тени от теней смерти? И все-таки, если впечатления о том, что я назвал первой стадией, не возвращаются по велению нашей воли, то разве не бывает, что после долгого промежутка они являются неожиданно сами собой, и тогда мы изумляемся, откуда они могли взяться? Тот, кому никогда не случалось падать в обморок, не знает, какие в это время представляются в клубах пламени дворцы и странно знакомые лица; тот не видал, какие носятся в воздухе меланхолические видения, недоступные простому взгляду; тот не вдыхал запаха неизвестных цветов, не внимал звукам таинственной мелодии, прежде никогда им не слышанной.
Среди упорных попыток уловить какой-нибудь след сознания в том состоянии ничтожества, в котором находилась моя душа, бывали минуты, когда мне казалось, что мне это вот-вот удастся. Очень ненадолго мне удавалось заново вызвать чувства, которые я мог испытать только в беспамятстве.
Эти тени рисовали передо мной, как какие-то большие фигуры подняли меня и безмолвно понесли вниз… потом еще ниже, все ниже и ниже, – до тех пор, пока меня не охватило головокружение при мысли о бесконечном нисхождении. Помнился мне также какой-то неопределенный, леденящий сердце ужас, хотя оно и было в то время сверхъестественно спокойным. Потом все замерло, как будто те, кто нес меня, преодолели границы безграничного и остановились, подавленные бесконечной скукой своих обязанностей. После этого душа моя припоминает ощущение сырости и темноты, и затем все сливается в какое-то безумие – безумие памяти, не находящей выхода из безобразного круга.
Внезапно звук и движение возвратились в мою душу – сердце беспокойно билось, и в ушах отдавался гул его биения. Затем пауза – и все опять исчезло. Потом снова звук, движение и осязание как будто пронизали все мое существо, и за этим последовало осознание существования без всякой мысли. Это продолжалось долго. Внезапно появилась мысль, нервический ужас и попытка понять, в каком состоянии я нахожусь. Следом за этим возникло пламенное желание снова впасть в бесчувственность и, наконец, быстрое пробуждение души и попытка пошевелиться. Тогда я полностью вспомнил судебный процесс, черные драпировки, приговор, собственную слабость, обморок. О том же, что было дальше, я забыл совершенно и вспомнил только впоследствии с величайшими усилиями, да и то лишь в общих чертах.