Наконец, устав следить за его однообразным движением, я обратил взор на другие предметы. Мое внимание привлек легкий шум, и, взглянув на пол, я увидел полчище огромных крыс. Привлеченные запахом мяса, они вылазили из колодца, который был справа от меня. С большим трудом я смог отогнать их от своей миски.
Прошло полчаса, а может быть, и час – я плохо осознавал ход времени, – когда я снова поднял глаза. То, что я увидел, вызвало у меня недоумение. Размах маятника увеличился почти на целый ярд. Следовательно, возросла и его скорость. Но больше всего меня встревожило то, что он заметно опустился. Наконец я разглядел – не стану описывать, какой ужас я при этом испытал! – что нижняя часть маятника имеет форму массивного серпа из сверкающей стали длиной около фута; рожки серпа были повернуты вверх, а нижний край казался остро заточенным, как лезвие бритвы. Выше лезвия серп утолщался и даже с виду казался тяжелым. Он был прикреплен к массивному медному стержню, и это устройство раскачивалось, со свистом рассекая воздух.
Я более не сомневался в том, какая участь была уготована мне изобретательными монахами. Инквизиторы поняли, что я обнаружил колодец – колодец, вполне достойную кару для такого еретика, как я… Я совершенно случайно избежал падения в него, и им пришлось придумать другое наказание. Внезапность кары, ужас жертвы, захваченной врасплох, является непременным условием их тайных экзекуций. Мое нечаянное падение не состоялось, но в план этих демонов вовсе не входило бросать меня туда насильно; следовательно, я был обречен на другую, более приятную смерть… Более приятную! Я улыбнулся, когда мне пришло на ум это странное слово.
К чему рассказывать о долгих, долгих часах, во время которых я считал колебания стального серпа? Он опускался дюйм за дюймом, так медленно, что это можно было заметить только спустя долгие промежутки времени, казавшиеся мне веками. Опускался все ниже – все ниже!
Прошло несколько дней – может быть, даже много дней, – прежде чем маятник стал раскачиваться так близко от меня, что я почувствовал движение рассекаемого им воздуха. Запах заточенной стали входил в мои ноздри. Я молил небо – молил неустанно, – чтобы сталь опускалась поскорее. Я обезумел и силился подняться навстречу этому движущемуся мечу. Потом на меня внезапно снизошло глубочайшее спокойствие, и я лег неподвижно, улыбаясь этой сверкающей смерти, как ребенок дорогой игрушке.
Опять настала минута полного беспамятства, хоть и на очень короткое время, потому что, придя в себя, я не заметил, чтобы маятник заметно опустился. Однако я знал: вокруг меня демоны, которые заметили мой обморок и могли остановить движение маятника. Окончательно придя в себя, я почувствовал невыразимую, болезненную слабость, словно меня долго изнуряли голодом. Несмотря на страдания человеческая природа требовала пищи. С огромным усилием я вытянул левую руку, насколько позволяли путы, и взял небольшой кусок мяса, оставленный крысами. Когда я отправил его в рот, в моей голове промелькнули радость и надежда. Казалось бы, что могло быть общего между мной и надеждой? Но повторяю: то был обрывок мысли, которая угасла почти в тот же миг, как и родилась. Напрасно я пытался додумать ее: длительные страдания лишили меня способности мыслить и рассуждать. Я стал почти безумным.
Маятник колебался в плоскости, перпендикулярной моему телу, и я заметил, что серп направлен так, чтобы рассечь мою грудь в том месте, где находится сердце. Сначала он коснется мешковины, потом откачнется и повторит все сначала, опять и опять… Несмотря на то что размах колебаний маятника стал уже огромным – футов тридцать, не меньше – и его свистящая мощь могла бы сокрушить даже стены моей тюрьмы, он всего лишь надрежет мешковину, из которой сшит мой балахон.
На этом я остановился, не решаясь додумать эту мысль. С упрямым вниманием я вцепился в нее, как будто таким образом мог остановить опускающуюся сталь. Я воображал себе, какой звук издаст серп, разрезая мою одежду, и озноб, который пробежит по моему телу. Я до тех пор думал об этом, пока совершенно не изнемог.
Маятник все скользил – ниже, ниже. Я сравнивал скорость его подъема и спуска, и это доставляло мне странное удовольствие. Вправо – влево, во всю ширь, со скрипом и визгом, и прямо к моему сердцу, неторопливо, крадучись, словно кровожадный хищник. Я то смеялся, то стонал, окончательно потеряв власть над собой.
Вниз! Неизменно, безжалостно – вниз! Маятник качался уже на расстоянии трех дюймов от моей груди. Я с бешенством силился освободить левую руку: она была свободна от локтя до кисти. Я мог доставать до миски, стоявшей возле меня, и подносить пищу ко рту – больше ничего. Если бы я мог освободить всю руку, я бы схватил маятник и попробовал остановить его. Впрочем, это было почти то же самое, что пытаться остановить лавину!
Все ниже… неотвратимо, неизбежно! Я сдерживал дыхание и метался, судорожно съеживался при каждом взмахе стального серпа. Глаза мои следили за его полетом с безумным отчаянием и закрывались в тот миг, когда он опускался. Какой отрадой была бы для меня смерть – о, какой невыразимой отрадой! И, однако, я дрожал всем телом при мысли о том, что маятнику достаточно опуститься еще чуть-чуть, чтобы коснуться моей груди своей острой блестящей секирой… Я дрожал от надежды: это она заставляла трепетать мои нервы, все мое существо – надежда, которая прорывается даже на эшафот и шепчет на ухо приговоренным к смерти!
В конце концов я увидел, что еще десять или двенадцать взмахов, и сталь коснется моей одежды. Вдруг я сосредоточился и преисполнился холодным спокойствием, которое дает лишь отчаяние. Впервые за долгие часы, а может быть, и дни я смог ясно мыслить. Мне пришло на ум, что ремень, которым я был привязан, цельный по всей длине. Единственный надрез, и я с помощью одной руки смогу освободиться. Но как ужасна была близость стали! Самое легкое ее движение могло быть смертельным для меня! Да и к тому же – вероятно ли, чтобы палачи не предусмотрели этой возможности? Что, если в том месте, на которое должен опуститься маятник, нет ни одного витка пут?
Боясь лишиться последней надежды, я приподнял голову, чтобы взглянуть на свою грудь. Ремень туго обвивал мое тело, но только не там, куда опускался стальной серп!
Я уронил голову, и вдруг в моем мозгу возникло то, что следовало бы назвать недостающей половиной идеи об избавлении, первая часть которой лишь смутно явилась моему уму, когда я поднес кусок мяса к губам. Теперь мысль сформировалась окончательно – бледная, смутная, но все-таки полная. Я тотчас же с энергией отчаяния начал приводить ее в исполнение.
Уже несколько часов около скамьи, на которой я лежал, разгуливали толпы жадных и смелых крыс; животные устремляли на меня красные глаза, как будто ожидали, когда я перестану шевелиться, чтобы наброситься на меня. «К какой пище они привыкли в этом колодце?» – подумал я.
Несмотря на мои попытки отогнать их, крысы сожрали почти все, что было в миске. Я машинально махал левой рукой над миской, и в конце концов это однообразное движение перестало пугать этих тварей, и они то и дело пытались укусить меня за пальцы. Собрав остатки пропитанного маслом и пряностями мяса, я тщательно натер ими ремень, где только смог достать; потом убрал руку от миски и лег неподвижно, затаив дыхание.
Сначала животные были удивлены и испуганы этой переменой. В тревоге они отступили, некоторые даже вернулись в колодец. Но смятение продолжалось недолго. Я не напрасно рассчитывал на прожорливость этих тварей. Убедившись в том, что я больше не шевелюсь, две-три самые наглые крысы вскарабкались на скамью и начали обнюхивать ремень. Это было сигналом к нападению. Полчища крыс снова хлынули из колодца, взобрались на мое ложе и десятками топтались прямо на мне. Движение маятника их не пугало – увертываясь от него, они занялись намасленным ремнем. Крысы теснились, взбирались на меня, топтались у моего горла, тычась холодными носами в мои губы. Я задыхался от омерзения, которое невозможно описать. Но я понял: еще минута, и все это останется позади. Я чувствовал, что ремень ослабел, а значит, крысы уже перегрызли его. Со сверхъестественной решимостью я продолжал сохранять неподвижность.
Я не ошибся в своих расчетах и страдал не напрасно. Наконец я почувствовал, что свободен. Ремень висел на мне обрывками. Но маятник уже коснулся моей груди. Сначала он разорвал мешковину, потом нижнюю рубашку; взмахнул еще два раза – и жгучая боль пронзила мое тело. Но я уже готов был действовать. Едва я пошевелил рукой, как крысы убежали. Тогда, осторожным, но решительным движением я выскользнул из своих уз и из-под грозного меча. Я был совершенно свободен! Свободен – и в то же время в когтях у инквизиции!
Едва я сошел со своего ужасного ложа, едва сделал несколько шагов по полу тюрьмы, как движение адской машины прекратилось и я увидел, что она поднимается невидимой силой к потолку. Этот урок наполнил мое сердце отчаянием и показал, что все мои движения были подмечены. Я для того только избегнул этой смертной агонии, чтобы испытать другую! При этой мысли я окинул взглядом железные плиты, окружавшие меня. Было очевидно, что в моем узилище происходит что-то странное – какая-то перемена, которую я не сразу осознал. Несколько минут, похожих на сон, я терялся в напрасных, бессвязных догадках. Тут я впервые заметил источник света, освещавшего мою камеру: он шел из щели в полдюйма шириной, опоясывавшей всю камеру у самого пола. Я попытался заглянуть в это отверстие, но безуспешно.
Когда я привстал, мне вдруг открылось, в чем заключались перемены в моей темнице. Я уже упоминал о том, что, хотя рисунки на стенах и потолке имели достаточно четкие очертания, но краски поблекли. Сейчас прямо у меня на глазах они обретали невероятную яркость, которая придавала этим адским фигурам такой вид, что человек и с более крепкими нервами при виде них содрогнулся бы. Глаза демонов – живые, кровожадные, мрачные – устремлялись на меня из таких мест, где я прежде их даже не замечал, и блистали грозным пламенем, которое я тщетно пытался считать воображаемым.