И нам повезло, хотя не так, как я предполагал: около девяти часов вечера мы столкнулись, как вы думаете, с кем? С капитаном Сэнгом. Он сказал, что его судно совершило рейс в необычайно короткое время, и ветер не стихал, пока они не вошли в порт; а теперь все пассажиры уже отправились дальше. Догонять супругов Джебби, уехавших в Верхнюю Германию, нечего было и думать, а больше мы не знали тут никого, кроме самого капитана Сэнга. Тем приятней нам было его дружелюбие и готовность помочь. Он вызвался найти среди торговцев какую-нибудь хорошую, скромную семью, где Катриону приютили бы, пока "Роза" стоит под погрузкой, а потом он охотно отвезет ее назад в Лит бесплатно и сам доставит к мистеру Грегори; пока же он повел нас в трактир, открытый допоздна, и предложил поужинать, что было отнюдь не лишним. Держался он, как я уже сказал, весьма дружелюбно, но, что меня очень удивило, все время шумел, и причина этого вскоре стала ясна. В трактире он потребовал рейнвейна и, выпив довольно много, вскоре совершенно захмелел. Как это бывает со всеми, и особенно с его собратьями по грубому ремеслу, во хмелю остатки здравого смысла и благопристойности его покинули; он начал так неприлично шутить над Катрионой и насмехаться над тем, какой вид у нее был, когда она прыгала в лодку, что мне оставалось только поскорей увести ее.
Она вышла из трактира, крепко прижимаясь ко мне.
- Уведите меня отсюда, Дэвид, - сказала она. - Будите вы моим опекуном. С вами я ничего не боюсь.
- И правильно делаете, моя маленькая подружка! - воскликнул я, тронутый до слез.
- Куда же вы меня поведете? - спросила она. - Только не покидайте меня... никогда не покидайте.
- А в самом деле, куда я вас веду? - сказал я, останавливаясь, потому что шел, как слепой. - Надо подумать. Но я не покину вас, Катриона. Пусть бог покинет меня самого, пусть он ниспошлет мне самую страшную кару, если я обману вас или поступлю с вами ДУРНО.
Вместо ответа она еще крепче прижалась ко мне.
- Вот, - сказал я, - самое тихое местечко, какое можно найти в этом суетливом, словно улей, городе. Давайте сядем под тем деревом и подумаем, что делать дальше.
Дерево это (мне кажется, я никогда его не забуду) стояло у самой гавани. Была уже ночь, но окна домов и иллюминаторы недвижных, совсем близких от нас кораблей светились; позади нас сверкал город, и над ним висел гул тысяч шагов и голосов; а у берегов было темно, и оттуда слышался лишь плеск воды под корабельными бортами. Я расстелил на большом камне плащ и усадил Катриону; она не хотела отпускать меня, потому что все еще дрожала после недавних оскорблений, но мне нужно было поразмыслить спокойно, поэтому я высвободился и стал расхаживать перед ней взадвперед, бесшумно, как контрабандист, мучительно пытаясь найти какой-нибудь выход из положения. Мысли мои разбегались, и вдруг я вспомнил, что в спешке забыл уплатить по счету в трактире и расплачиваться пришлось Сэнгу. Тут я громко рассмеялся, решив, что поделом ему, и в то же время безотчетным движением ощупал карман, где у меня лежали деньги. Скорее всего, это случилось на той улице, где женщины толкали нас и осыпали насмешками - так или иначе кошелек исчез.
- Мне кажется, вы сейчас думаете о чем-то очень приятном, - сказала Катриона, видя, что я остановился.
Теперь, когда мы очутились в нелегком положении, мысли мои вдруг прояснились, и я, видя все, как через увеличительное стекло, понял, что разбираться в средствах не приходится. У меня не осталось ни одной монетки, но в кармане лежало письмо к лейденскому торговцу; добраться же до Лейдена мы теперь могли только одним способом: пешком.
- Катриона, - сказал я. - Я знаю, вы храбрая и, надеюсь, сильная девушка, - можете ли вы пройти тридцать миль по ровной дороге?
Как потом выяснилось, нам надо было пройти едва две трети этого пути, но в ту минуту мне казалось, что именно таково было расстояние до Лейдена.
- Дэвид, - сказала она, - если вы будете рядом, я пойду куда угодно и сделаю что угодно. Но мне страшно. Не бросайте меня в этой ужасной стране одну, и я на все готова.
- Тогда в путь, и будем идти всю ночь, - предложил я.
- Я сделаю все, что вы скажете, - отвечала она, - и не стану ни о чем спрашивать. Я поступила дурно, заплатила вам за добро черной неблагодарностью, но теперь я буду вам во всем повиноваться! И я согласна, что мисс Барбара Грант лучше всех на свете, - добавила она. - Разве могла она вас отвергнуть!
Я ровным счетом ничего не понял; но мне и без того хватало забот, и всего важней было выбраться из города на лейденскую дорогу. Это оказалось нелегким делом; только в час или в два ночи нам удалось ее найти. Когда мы оставили дома позади, на небе не было ни луны, ни звезд, по которым мы могли бы определять направление, - только белая полоса дороги да темные деревья по обе стороны. Идти было очень трудно еще и потому, что перед рассветом вдруг ударил сильный мороз и дорога обледенела.
- Ну, Катриона, - сказал я, - теперь мы с вами как принц и принцесса из тех шотландских сказок, которые вы мне рассказывали. Скоро мы увидим "семь долин, семь равнин и семь горных озер". (Эта неизменная присказка мне хорошо запомнилась.)
- Да, но ведь здесь же нет ни долин, ни гор! - сказала она. - Хотя эти равнины и деревья, правда, очень красивы. Но все-таки наш горный край лучше.
- Если бы мы могли сказать то же самое о наших людях, - отозвался я, вспоминая Спротта, Сэнга да и самого Джемса Мора.
- Я никогда не стала бы плохо говорить о родине моего друга, - сказала она так многозначительно, что мне показалось, будто я вижу в темноте выражение ее лица.
Я чуть не задохнулся от стыда и едва не упал на смутно чернеющий лед.
- Не знаю, как по-вашему, Катриона, - сказал я, несколько придя в себя, - но все-таки сегодня счастливый день! Мне совестно так говорить, потому что вас постигло столько несчастий и невзгод, но для меня это все равно был самый счастливый день в жизни.
- Да, хороший день, ведь вы были ко мне так добры, - сказала она.
- И все-таки мне совестно быть счастливым, - продолжал я, - сейчас, когда вы бредете здесь, в темную ночь по пустынной дороге.
- А где же мне еще быть? - воскликнула она. - Я ничего на свете не боюсь, когда вы рядом.
- Значит, вы простили меня? - спросил я.
- Я сама должна просить у вас прощения, и если вы меня прощаете, не вспоминайте больше об этом! - воскликнула она. - В моем сердце нет к вам иных чувств, кроме благодарности. Но, скажу честно, - добавила она вдруг, - ее я никогда не прощу.
- Это вы опять про мисс Грант? - спросил я. - Да ведь вы же сами сказали, что лучше ее нет никого на свете.
- Так оно и есть! - сказала Катриона. - И все равно я никогда ее не прощу. Никогда, никогда не прощу и не хочу больше о ней слышать.
- Ну, - сказал я, - ничего подобного я еще не видывал. Просто удивительно, откуда у вас такие детские капризы. Эта молодая леди была нам обоим лучшим другом на свете, она научила нас одеваться и вести себя, ведь это заметно всякому, кто знал нас с вами раньше.
Но Катриона упрямо остановилась посреди дороги.
- Вот что, - сказала она. - Если вы будете говорить о ней, я сейчас же возвращусь и город, и пускай будет надо мной воля божия! Или, уж сделайте одолжение, поговорим о чем-нибудь другом.
Я совершенно растерялся и не знал, как быть; но тут я вспомнил, что она пропадет без моей помощи, что она принадлежит к слабому полу и совсем еще ребенок, а мне следует быть разумнее.
- Дорогая моя, - сказал я. - Вы меня совсем сбили с толку, но боже избави, чтобы я как-либо совлек вас с прямого пути. Я вовсе не намерен продолжать разговор о мисс Грант, ведь вы же сами его и начали. Я хотел только, раз уж вы теперь под моей опекой, воспользоваться этим вам в назидание, потому что не выношу несправедливости. Я не против вашей гордости и милой девичьей чувствительности, это вам очень к лицу. Но надо же знать меру.
- Вы кончили? - спросила она.
- Кончил, - ответил я.
- Вот и прекрасно, - сказала она, и мы пошли дальше, но теперь уже молча.
Жутко и неприятно было идти темной ночью, видя только тени и слыша лишь звук собственных шагов. Сначала, мне кажется, мы в душе сердились друг на друга; но темнота, холод и тишина, которую лишь иногда нарушало петушиное пение или лай дворовых псов, вскоре сломили нашу гордость; я, во всяком случае, готов был ухватиться за всякий повод, который позволил бы мне заговорить, не уронив своего достоинства.
Перед самым рассветом пошел теплый дождь и смыл ледяную корку у нас под ногами. Я хотел закутать Катриону в свой плащ, но она с досадой велела мне забрать его.
- И не подумаю, - сказал я. - Сам я здоров, как бык, и видел всякое ненастье, а вы нежная, прекрасная девушка! Дорогая, не хотите же вы, чтобы я сгорел со стыда!
Без дальнейших возражений она позволила мне накинуть на себя плащ; и так как было темно, я на миг задержал руку на ее плече, почти обнял ее.
- Постарайтесь быть снисходительней к своему угу, - сказал я.
Мне показалось, что она едва уловимо склонила голову к моей груди, но, должно быть, это мне лишь почудилось.
- Вы такой добрый, - сказала она.
И мы молча пошли дальше; но как все вдруг переменилось. Счастье, которое лишь теплилось в моей душе, вспыхнуло, подобно огню в камине.
Дождь перестал еще до рассвета; и, когда мы добрались до Делфта, занималось сырое утро. По обоим берегам канала стояли живописные красные домики с островерхими кровлями; служанки, выйдя на улицу, терли и скребли каменные плиты тротуара; из сотен кухонных труб шел дым; и я почувствовал, что нам невозможно долее поститься.
- Катриона, - сказал я, - надеюсь, у вас остались шиллинг и три полпенни?
- Они нужны вам? - спросила она и отдала мне свой кошелек. - Жаль, что там не пять фунтов! Но зачем вам деньги?
- А зачем мы шли пешком всю ночь, как бездомные бродяги? - сказал я. - Просто в этом злосчастном Роттердаме у меня украли кошелек, где были все мои деньги. Теперь я могу в этом признаться, потому что худшее позади, но предстоит еще долгий путь, прежде чем я смогу получить деньги, и если вы не купите мне кусок хлеба, я вынужден буду поститься дальше.