ый узурпатор, а обратился к ним с милостивым словом и каждому собственноручно пожаловал по три гинеи. При выходе из дворца им надо было миновать сторожку привратника, и тут отцу пришло в голову, что раз он, вероятно, первым из шотландских дворян проходит в эту дверь, значит, ему надлежит дать бедному привратнику достойное представление о том, с кем он имеет дело. И вот он кладет привратнику в руку три королевские гинеи, словно это для него самое обычное дело; трое, что шли позади, поступили так же. С тем они и очутились на улице, ни на грош не став богаче после всех своих трудов. Кто говорит, что первым одарил королевского привратника один, кто говорит – другой, но в действительности сделал это Дункан Стюарт, и я готов доказать это как шпагой, так и пистолетом. Вот каков человек был мой отец, упокой, господи, его душу!
– Думаю, такой человек не оставил вас богачом, – сказал я.
– Это верно, – сказал Алан. – Оставил он мне пару штанов, чтобы прикрыть наготу, а больше почти ничего.
Оттого я и подался на военную службу, а это и в лучшие-то времена лежало на мне черным пятном, и, а угоди я в лапы красных мундиров, и вовсе меня подведет.
– Как? – воскликнул я. – Вы и в английской армии служили?
– Вот именно, – сказал Алан. – Одно утешение, что под
Престонпансом3 перешел на сторону тех, кто сражался за правое дело.
С таким взглядом на вещи мне было трудно согласиться: дезертирство под огнем я привык считать позором для человека чести. Но как ни молод я был, у меня хватило
3 21 сентября 1745 года шотландцы разбили под Престонпансом войска англичан.
благоразумия не заикнуться об этом вслух.
– Ого! – сказал я. – Ведь это карается смертью!
– Да, попадись Алан им в руки, расправа будет коротка, зато веревка найдется длинная! Правда, у меня в кармане патент на воинский чин, подписанный королем Франции, –
все же какая-то защита.
– Очень сомневаюсь, – сказал я.
– Сомнений у меня самого немало, – сухо сказал Алан.
– Но, боже праведный! – вырвалось у меня. – Вы отъявленный мятежник, перебежчик, служите французскому королю – и рискуете возвращаться в Шотландию? Нет, это прямой вызов судьбе.
– Ба! – сказал Алан. – Я с сорок шестого каждый год сюда возвращаюсь.
– Что же вас заставляет?
– Тоскую, понимаешь ли, – сказал он. – По друзьям, по родине. Франция, спору нет, прекрасная страна, но меня тянет к вереску, к оленям. Ну, и занятия тоже находятся.
Между делом подбираю молодых людей на службу к французскому королю. Рекрутов, понимаешь? А это как-никак деньги. Но главное, что меня сюда приводит, это дела моего вождя, Ардшила.
– Я думал, вашего вождя зовут Эпин, – сказал я.
– Да, но Ардшил – предводитель клана, – объяснил
Алан, не слишком, впрочем, для меня вразумительно. –
Представь себе, Дэвид: он, кто всю жизнь был таким важным лицом, королевского рода по крови и по имени, ныне низведен до положения простого бедняка и влачит свои дни во французском городе. Он, к кому по первому зову собирались четыреста рубак, ныне (я видел это собственными глазами!) сам покупает на базаре масло и несет домой в капустном листе. Это не только больно, это позор для всей фамилии, для клана, а потом, есть ведь и дети, плоть от плоти Эпина, его надежда, которых там, на чужбине, надо обучать наукам и умению держать в руке шпагу.
Так вот. Эпинским арендаторам приходится платить ренту королю Георгу, но у них стойкие сердца, они верны своему вождю; и так под двойным воздействием любви и легкого нажима – бывает, пригрозишь разок-другой – бедный люд ухитряется наскрести еще одну ренту для Ардшила. А я, Дэвид, – рука, которая передает ему эту ренту.
И он хлопнул рукой по поясу, так, что звякнули гинеи.
– И они платят тому и другому? – воскликнул я.
– Так, Дэвид. Обоим.
– Неужели? Две ренты?
– Да, Дэвид, – ответил Алан. – Этому капитанишке я сказал не то, но тебе говорю правду. И просто диву даешься, как мало требуется усилий, чтобы ее получить.
Здесь, впрочем, заслуга достойного моего родича и друга моего батюшки, Джемса из рода Гленов, иначе говоря, Джемса Стюарта, кровного брата Ардшила. Это он собирает деньги и все устраивает.
Так впервые я услышал имя того самого Джемса Стюарта, который потом снискал себе столь громкую известность в дни, когда пошел на виселицу. Но в ту минуту я пропустил это имя мимо ушей, всецело поглощенный мыслью о великодушии бедных горцев.
– Какое благородство! – вскричал я. – Пускай я виг или вроде того, но я заявляю, что это благородно.
– Да, – отозвался Алан. – Ты виг, но ты джентльмен, и потому ты понимаешь. Вот будь ты родом из проклятого племени Кемпбеллов, ты, заслышав такое, зубами бы заскрипел. Будь ты Рыжей Лисой… – При этом имени Алан осекся и стиснул зубы. Много зловещих лиц довелось мне видеть в жизни, но ни одно не дышало такой злобой, как лицо Алана, когда он вспомнил о Рыжей Лисе.
Я слегка оробел, но любопытство пересилило.
– А кто это – Рыжая Лиса? – спросил я.
– Кто? – вскричал Алан. – Хорошо, я тебе скажу. Когда воины шотландских кланов были повержены под Куллоденом и правое дело было растоптано, а кони бродили по бабки в лучшей крови Севера, Ардшил, точно затравленный олень, вынужден был бежать в горы – бежать вместе с супругой и детьми. Тяжко нам пришлось, пока не погрузили их на корабль; а когда он еще укрывался в лесах, подлецы-англичане, не сумев лишить его жизни, лишили нашего вождя его исконных прав. Они отняли у него власть, отняли земли, вырвали шпаги из рук его собратьев по клану, носивших оружие тридцать столетий, – сорвали с них даже одежду, так что теперь и плед надеть почитается преступлением и тебя могут бросить в темницу за то лишь, что на тебе шотландская юбка. Одно только истребить им было не под силу: любовь клана к своему вождю. Свидетельство тому – эти гинеи. И вот тут на сцену выходит новое лицо: Кемпбелл, рыжий Колин из Гленура…
– Это которого вы зовете Рыжей Лисой? – спросил я.
– Эх, принес бы мне кто хвост этой лисицы! – свирепо выкрикнул Алан.
– Да, тот самый. Он вступает в игру, получает у короля
Георга бумагу на должность так называемого королевского управляющего в Эпине. Поначалу он тише воды и ниже травы, с Шеймусом – то есть Джемсом Гленом, доверенным моего вождя – чуть не обнимался. Потом мало-помалу до него доходит то, о чем я сейчас тебе рассказал: что эпинские бедняки, простые фермеры, арендаторы, лучники выжимают из себя все до последнего, лишь бы собрать вторую ренту и отправить за море Ардшилу и несчастным его детям. Как ты это назвал?
– Назвал благородством, Алан.
– И это ты, который немногим лучше вига – вскричал
Алан. – Но когда это дошло до Колина Роя, черная кемпбелловская кровь бросилась ему в голову. Скрежеща зубами, сидел он за пиршественным столом. Как! Чтобы
Стюарту перепал кусок хлеба, а он не мог помешать? Ну, рыжая тварь, попадись ты мне на мушку, да поможет тогда тебе бог! (Алан помолчал, силясь совладать со своим гневом.) Итак, Дэвид, что же он, по-твоему, делает? Он объявляет, что все фермы сдаются в аренду. А сам, в глубине своей черной души, прикидывает: «Мигом водворю новых арендаторов, которые забьют на торгах всех этих Стюартов, Макколов да Макробов – это все из нашего клана имена, Дэвид, – и тогда, думает, волей-неволей придется
Ардшилу ходить с сумой по французским дорогам».
– Ну, – сказал я, – а дальше?
Алан отложил давно уже погасшую трубку и уперся ладонями в колени.
– Дальше? – сказал он. – Ни за что не угадаешь! Дальше эти самые Стюарты, Макколы и Макробы, которым и так уже приходилось платить две ренты: одну, по принуждению, – королю Георгу, другую, по природной доброте своей, – Ардшилу, предложили Рыжему такую цену, какой не давал ни один Кемпбелл во всей Шотландии. А уж он куда только не посылал за ними, от устья Клайда и до самого Эдинбурга, выискивать, уламывать, улещать: явитесь, мол, сделайте милость, чтобы уморить голодом Стюарта на потеху рыжему псу Кемпбеллу!
– Да, Алан, – сказал я. – Это удивительная и прекрасная история. Я, может быть, и виг, но я рад, что этот человек был сокрушен.
– Сокрушен? – эхом подхватил Алан. – Это он-то?
Плохо же ты знаешь Кемпбеллов и еще хуже – Рыжую
Лису. Не было этого и не будет, пока склоны гор не окрасятся его кровью. Но пускай только выдастся денек, друг
Дэвид, когда у меня будет время поохотиться на досуге, и тогда всего вереска Шотландии не хватит, чтобы укрыть его от моей мести!
– Друг Алан, – сказал я, – к чему столько гневливых слов? И смысла не слишком много, и не очень это по-христиански. Тому, кого вы зовете Лисой, они не причинят вреда, вам же не принесут никакой пользы. Просто расскажите мне все по порядку. Что он сделал потом?
– Уместное замечание, Дэвид, – сказал Алан. – Что правда, то правда: ему от слов вреда не будет, и это очень жаль! И, не считая этого твоего «не по-христиански» – на сей счет я совсем другого мнения, иначе бы и христианином не был, – я совершенно с тобой согласен.
– Мнение – не мнение, а что христианская религия воспрещает месть, это известно.
– Да, – сказал он, – сразу видно, что тебя наущал Кемпбелл! Кемпбеллам и им подобным жилось бы куда уютней, когда бы не было на свете молодца с ружьем за вересковым кусточком! Впрочем, это к делу не относится.
Итак: что он сделал потом.
– Ну-ну? – сказал я. – Рассказывайте же.
– Изволь, Дэвид. Не сумев отделаться от верных простолюдинов мытьем, он поклялся избавиться от них катаньем. Только бы Ардшил голодал – вот он чего добивался. А раз тех, кто кормит его в изгнании, деньгами не осилишь, значит, правдами ли, неправдами, а он их выживет иначе. Созывает он себе в поддержку законников, выправляет бумаги, посылает за красными мундирами. И
приневолили добрый люд собираться, да брести неведомо куда из родимого дома, с насиженных мест, где тебя вскормили, вспоили, где ты играл, когда был мальчишкой.