Гленур и снова обратился к стряпчему: – Видно, людишек своих собирает?
– Как бы то ни было, – заявил тот, – нам лучше переждать здесь, пока не подоспеют солдаты.
– Может быть, вы из-за меня всполошились, – сказал я,
– так я не из его людишек и не из ваших, а просто честный подданный короля Георга, никому ничем не обязан и никого не страшусь.
– А что, неплохо сказано, – одобрил управляющий. –
Только осмелюсь спросить, что поделывает честный подданный в такой дали от родных краев и для чего ему вздумалось разыскивать Ардшилова братца? Тут, было бы тебе известно, власть моя. Я на здешних землях королевский управляющий, а за спиной у меня два десятка солдат.
– Наслышан! – запальчиво сказал я. – По всей округе слух идет, какой у вас крутой норов.
Он все глядел на меня, словно бы в нерешимости.
– Что же, – промолвил он наконец, – на язык ты востер, да я не враг прямому слову. Кабы ты у меня в любой другой день спросил дорогу к дому Джемса Стюарта, я б тебе показал без обмана, еще и доброго пути пожелал бы. Но сегодня… Что скажете, Манго? – И он вновь оглянулся на стряпчего.
Но в тот самый миг, как он повернул голову, сверху со склона грянул ружейный выстрел – и едва он прогремел, Гленур упал на тропу.
– Убили! – вскрикнул он. – Меня убили!
Стряпчий успел его подхватить и теперь придерживал, слуга, ломая руки, застыл над ними. Раненый перевел испуганный взгляд с одного на другого и изменившимся, хватающим за душу голосом выговорил:
– Спасайтесь. Я убит.
Он попробовал расстегнуть на – себе кафтан, наверно, чтобы нащупать рану, но пальцы его бессильно скользнули
по пуговицам. Он глубоко вздохнул, уронил голову на плечо и испустил дух.
Стряпчий не проронил ни слова, только лицо его побелело и черты заострились, словно он сам был покойником; слуга разрыдался, как дитя, шумно всхлипывая и причитая; а я, остолбенев от ужаса, стоял и смотрел на них.
Но вот стряпчий опустил убитого в лужу его же крови на тропе и тяжело поднялся на ноги.
Наверно, это его движение привело меня в чувство, потому что стоило ему шелохнуться, как я кинулся вверх по склону и завопил: «Убийца! Держи убийцу!»
Все произошло мгновенно, так что, когда я вскарабкался на первый уступ и мне открылась часть голой скалы, убийца не успел еще уйти далеко. Это был рослый детина в черном кафтане с металлическими пуговицами, вооруженный длинным охотничьим ружьем.
– Ко мне! – крикнул я. – Вот он!
Убийца тотчас воровато глянул через плечо и пустился бежать. Миг – и он исчез в березовой рощице; потом снова показался уже на верхней ее опушке, и видно было, как он с обезьяньей ловкостью взбирается на новую кручу; а там он скользнул за выступ скалы, и больше я его не видел.
Все это время я тоже не стоял на месте и уже забрался довольно высоко, но тут мне крикнули, чтобы я остановился.
Я как раз добежал до опушки верхнего березняка, так что, когда обернулся, вся прогалина подо мною оказалась на виду.
Стряпчий с судебным исполнителем стояли над самой тропой, кричали и махали руками, чтобы я возвращался, а слева от них, с мушкетами наперевес, уже начали по одному выбираться из нижней рощи солдаты.
– Для чего мне-то возвращаться? – крикнул я. – Вы сами лезьте сюда!
– Десять фунтов тому, кто изловит мальчишку! – закричал стряпчий. – Это сообщник. Его сюда подослали нарочно, чтобы задержал нас разговорами.
При этих словах (я их расслышал очень ясно, хотя кричал он не мне, а солдатам) у меня душа ушла в пятки от страха, только уже иного, чем прежде. Ведь одно дело, когда в опасности твоя жизнь, и совсем другое, когда есть угроза вместе с жизнью потерять и доброе имя. И потом, эта новая напасть свалилась на меня словно гром среди ясного неба, так внезапно, что я окончательно опешил и потерялся.
Солдаты стали растягиваться цепочкой, одни побежали в обход, другие вскинули мушкеты и взяли меня на прицел; а я все не двигался с места.
– Ныряй сюда, за деревья, – раздался под боком чей-то голос.
Не очень понимая, что делаю, я повиновался, и едва скользнул за деревья, как сразу затрещали мушкеты и засвистели пули меж березовых стволов.
В двух шагах, под защитой дерев, стоял с удочкой в руках Алан Брек. Он не поздоровался – а впрочем, до любезностей ли тут было – только бросил: «За мной!» – и припустился бегом по косогору в сторону Баллахулиша; а я, как овечка, – за ним.
Мы бежали среди берез; то, согнувшись в три погибели, пробирались за невысокими буграми на склоне, то крались на четвереньках сквозь заросли вереска. Скорость была убийственная, сердце у меня так колотилось о ребра, что того и гляди лопнет; думать было некогда, а чтобы перемолвиться словом, не хватало дыхания. Помню только, я таращил глаза, видя, как Алан в который уж раз выпрямляется в полный рост и оглядывается назад, а в ответ издали неизменно доносится взрыв улюлюканья разъяренных солдат.
Примерно четверть часа спустя Алан припал к земле в вересковых кустах и повернул ко мне голову.
– Ну, шутки кончились, – выдохнул он. – Теперь делай, как я, если жизнь дорога.
И, не сбавляя шага, только теперь с тысячью предосторожностей, мы пустились в обратный путь по склону той же дорогой, какой пришли, разве что взяли чуточку выше, покуда в конце концов Алан не бросился ничком на землю в верхнем березняке Леттерморской чащи, где я сперва встретил его, и, зарывшись лицом в папоротник, не стал отдуваться, как усталый пес.
А у меня так ломило бока, так все плыло перед глазами и рот запекся от жары и жажды, что я тоже трупом повалился с ним рядом.
ГЛАВА XVIII
У нас с Аланом происходит серьезный разговор
в Леттерморской чаще
Первым опамятовался Алан. Он встал, сделал несколько шагов к опушке, выглянул наружу, потом вернулся и сел на место.
– Уф, и жарко пришлось, Дэвид, – сказал он.
Я не отозвался, даже головы не поднял. У меня на глазах свершилось убийство, в короткую секунду жизнерадостный здоровяк, краснолицый гигант обратился в бездыханное тело; во мне еще не отболела жалость, но это бы только полбеды. Убит был человек, которого ненавидел
Алан, а сам Алан – тут как тут, скрывается в чаще и удирает от солдат. Рука ли его нажимала курок или только уста отдавали команду, разница невелика. По моему разумению получалось, что единственный друг, какой есть у меня в этом диком краю, прямо замешан в кровавом преступлении, он внушал мне ужас; я не в силах был глянуть ему в лицо; уж лучше бы мне валяться одному под дождем на своем островке и лязгать зубами от холода, чем лежать в нагретой солнцем роще бок о бок с душегубом.
– Что, не отдышишься никак? – снова обратился он ко мне.
– Нет, – ответил я, все еще пряча лицо в папоротниках, –
нет, уже отдышался, могу говорить. Надо нам расстаться.
Очень вы мне полюбились, Алан, да повадки ваши не по мне, и не по-божески это у вас: короче говоря, надо нам с вами расставаться.
– Навряд я с тобой расстанусь, Дэвид, прямо так, безо всякой причины, – очень серьезно сказал Алан. – Ежели тебе что-то ведомо, что пятнает мое имя, то по крайности, старой дружбы ради, полагалось бы объяснить: так, мол, и так; а если тебе просто-напросто разонравилось мое общество, тогда уж мне судить, не оскорбление ли это.
– Алан, к чему это все? – сказал я. – Вам же отлично известно, что на тропе, в луже крови лежит тот самый ваш
Кемпбелл.
Он помолчал немного, потом заговорил опять:
– Не слыхал ты когда байку про Человека и Добрый
Народец?
Я понял, что он говорит о гномах.
– Нет, – сказал я, – и слышать не желаю.
– С вашего дозволения, мистер Бэлфур, я все-таки вам ее расскажу, – сказал Алан. – Выбросило, стало быть, человека на морскую скалу, и надо же так случиться, чтобы на ту самую, какую облюбовал себе добрый народец и отдыхал там всякий раз по пути в Ирландию. Называют скалу эту Скерривор, и стоит она невдалеке от того места, где мы потерпели крушение. Ну, давай, значит, человек плакать: «Ах, только бы мне перед смертью ребеночка своего повидать!» – и так это он убивался, что сжалился над ним король доброго народца да и велел одному гномику слетать, принести малыша в заплечном мешке и положить под бок человеку, пока тот спит. Просыпается человек, смотрит, рядом мешок, и в мешке что-то шевелится.
А был он, видать, из тех господ, что всегда опасаются, как бы чего не вышло; и для пущей верности, перед тем, как открыть мешок, возьми да и проткни его кинжалом: глядь, а ребенок-то мертвенький. И вот сдается мне, мистер
Бэлфур, что вы с этим человеком сродни.
– Так, значит, это не ваших рук дело? – закричал я и рывком сел.
– Раньше всего, мистер Бэлфур из замка Шос, – сказал
Алан, – я вам скажу, все по той же старой дружбе, что уж ежели б я кого задумал прикончить, так не в своих же родных местах, чтобы накликать беду на свой клан, и не гулял бы я без шпаги и без ружья, при одной только удочке на плече.
– Ох, и то правда!
– А теперь, – продолжал Алан, обнажив кинжал и торжественно возлагая на него десницу, – я клянусь сим священным клинком, что ни сном, ни духом, ни словом, ни делом к убийству не причастен.
– Слава богу! – воскликнул я и протянул ему руку. Алан ее как будто и не заметил.
– Гляди-ка, что за важное дело один Кемпбелл! – произнес он. – Вроде бы не такая уж они редкость!
– Ну и меня тоже очень винить нельзя, – сказал я. –
Вспомните-ка, чего вы мне наговорили на бриге. Но, опять-таки, слава богу, искушение и поступок вещи разные. Искушению кто не подвластен; но хладнокровно лишить человека жизни, Алан!. – Я не сразу мог продолжать:
– А кто это сделал, вы не знаете? – прибавил я немного погодя. – Знаком вам тот детина в черном кафтане?
– Вот насчет кафтана я не уверен, – с хитрым видом отозвался Алан, – мне что-то помнится, он был синий.
– Пускай будет синий, пусть черный, человека-то вы узнали?