Удача, видно, отвернулась от него на второй день.
Незадолго до полудня меня, как всегда, разбудили, чтобы покормить, я, как всегда, отказался, и мне дали выпить какого-то горького снадобья, назначенного брадобреем. Сквозь открытую дверь мой угол заливало солнце, оно слепило и тревожило меня. Клуни сидел за столом и мусолил свою колоду. Алан нагнулся над постелью, так что лицо его оказалось возле самых моих глаз; моему воспаленному, горячечному взору оно представилось непомерно огромным.
Он попросил, чтобы я ссудил ему денег.
– На что? – спросил я.
– Просто так, в долг.
– Но для чего? – повторил я. – Не понимаю.
– Да что ты, Дэвид, – сказал Алан. – Неужто мне денег в долг пожалеешь?
Ох, надо бы пожалеть, будь я в здравом уме! Но я ни о чем другом не думал, лишь бы прогнать от себя это огромное лицо, – и отдал ему деньги.
На третье утро, когда мы пробыли в Клети двое суток, я пробудился с чувством невыразимого облегчения, конечно, разбитый и слабый, но вещи видел уже в естественную величину и в истинном их повседневном обличье. Больше того, мне и есть захотелось, и с постели я встал без чьей-либо помощи, а как позавтракали, вышел из Клети и сел на опушке. День выдался серенький, в воздухе веяла мягкая прохлада, и я пронежился целое утро, встряхиваясь лишь, когда мимо, с припасами и донесениями, проходили клуневы слуги и лазутчики; окрест сейчас было спокойно, и Клуни, можно сказать, царствовал почти в открытую.
Когда я воротился, они с Аланом, отложив карты, допрашивали прислужника; глава клана обернулся и что-то сказал мне по-гэльски.
– По-гэльски не разумею, сэр, – отозвался я.
После злополучной размолвки из-за карт, что бы я ни сказал, что бы ни сделал, все вызывало у Клуни досаду.
– Коли так, у имени вашего разумения побольше, чем у вас, – сердито буркнул он, – потому что это доброе гэльское имечко. Ну, да не в том суть. Мой лазутчик показывает, что на юг путь свободен, только вопрос, достанет ли у вас сил идти.
Я видел карты на столе, но золота и след простыл, только гора надписанных бумажек, и все на клуневой стороне. Да и у Алана вид был чудной, словно он чем-то недоволен; и дурное предчувствие овладело мною.
– Не скажу, чтобы я совсем был здоров, – ответил я и посмотрел на Алана, – а впрочем, у нас есть немного денег, и с ними мы себе изрядно облегчим путь.
Алан прикусил губу и уставился в землю.
– Дэвид, знай правду, – молвил он наконец. – Деньги я проиграл.
– И мои тоже? – спросил я.
– И твои, – со стоном сказал Алан. – Зачем только ты мне их дал! Я сам не свой, как дорвусь до карт.
– Ба-ба-ба! – сказал Клуни. – Все это вздор; подурачились, и только. Само собой, деньги вы получите обратно, хоть вдвое больше, коли не побрезгуете. На что б это было похоже, если б я их взял себе! Слыханное ли дело, чтобы я ставил палки в колеса джентльменам в таком положении, как ваше! Куда бы это годилось! – уже во весь голос гаркнул Клуни, весь побагровел и принялся выкладывать золотые из карманов.
Алан ничего не сказал, только все смотрел в землю.
– Может, на минутку выйдем, сэр? – сказал я.
Клуни ответил: «С удовольствием», – и, точно, сразу пошел за мной, но лицо у него было хмурое и раздосадованное.
– А теперь, сэр, – сказал я, – раньше всего я должен принести вам признательность за ваше великодушие.
– Несусветная чушь! – вскричал Клуни. – Великодушие какое-то выдумал… Нехорошо получилось, конечно, да что прикажете делать – загнали в клетушку, точно овцу в хлев, – только и остается, что посидеть за картами с друзьями, когда в кои-то веки залучишь их к себе! А если они проиграют, то и речи быть не может… – Тут он запнулся.
– Вот именно, – сказал я. – Если они проиграют, вы им отдаете деньги; а выиграют, так ваши уносят в кармане! Я
уж сказал, что склоняюсь пред вашим великодушием; и все же, сэр, мне до крайности тяжело оказаться в таком положении.
Наступило короткое молчание; Клуни тщился что-то сказать, но так и не выговорил ни слова. Только лицо его с каждым мгновением сильней наливалось кровью.
– Я человек молодой, – сказал я, – и вот я у вас спрашиваю совета. Посоветуйте мне как сыну. Мой друг честь по чести проиграл свои деньги, а до этого, опять-таки честь по чести, куда больше выиграл у вас. Могу я взять их назад? Хорошо ли будет так поступить? Ведь как ни поверни, сами понимаете, гордость моя при том пострадает.
– Да и для меня нелестно получается, мистер Бэлфур, –
сказал Клуни. – По-вашему выходит, я вроде как сети расставляю бедным людям, им в ущерб. А я не допущу, чтобы мои друзья в моем доме терпели оскорбления –
да-да! – И вдруг вспылил: – Или наносили оскорбления, вот так!
– Видите, сэр, значит, не совсем я напрасно говорил: карты – никчемное занятие для порядочных людей. Впрочем, я жду, что вы мне присоветуете.
Ручаюсь, если Клуни кого и ненавидел сейчас, так это
Дэвида Бэлфура. Он смерил меня воинственным взглядом, и резкое слово готово было сорваться с его уст. Но то ли молодость моя его обезоружила, то ли пересилило чувство справедливости… Спору нет, положение было унизительное для всех, и не в последнюю очередь для Клуни; тем больше ему чести, что сумел выйти из него достойно.
– Мистер Бэлфур, – сказал он, – больно вы на мой вкус велеречивы да обходительны, но при всем том в вас живет дух истого джентльмена. Вот вам честное мое слово: можете брать эти деньги – я и сыну сказал бы то же, – а вот и моя рука.
ГЛАВА XXIV
По тайным тропам. Ссора
Под покровом ночи нас с Аланом переправили через
Лох-Эрихт и повели вдоль восточного берега в другой тайник у верховьев Лох-Ранноха, а провожал нас один прислужник из Клети. Этот молодец нес все наши пожитки и еще Аланов плащ в придачу и с эдакой поклажей трусил себе рысцой, как крепкая горская лошадка с охапкой сена; я давеча едва ноги волочил, хотя нес вдвое меньше; а между тем доводись нам помериться силами в честной схватке, я одолел бы его играючи.
Конечно, совсем иное дело шагать налегке; кабы не это ощущение свободы и легкости, я, пожалуй, вовсе не смог бы идти. Я только что поднялся с одра болезни, ну, а обстоятельства наши были отнюдь не таковы, чтобы воодушевлять на богатырские усилия: путь пролегал по самым безлюдным и унылым местам Шотландии, под ненастными небесами, и в сердцах путников не было согласия.
Долгое время мы ничего не говорили, шли то бок о бок, то друг за другом с каменными лицами; я – злой и надутый, черпая свои невеликие силы в греховных и неистовых чувствах, обуревавших меня; Алан – злой и пристыженный, пристыженный тем, что спустил мои деньги; злой оттого, что я так враждебно это принял.
Мысль о том, чтобы с ним расстаться, преследовала меня все упорнее, и чем больше она меня прельщала, тем отвратительней я становился сам себе. Ведь что бы Алану повернуться и сказать: «Ступай один, моя опасность сейчас страшнее, а со мной опасней и тебе», – и благородно, и красиво, и великодушно. Но самому обратиться к другу, который тебя, бесспорно, любит, и заявить: «Ты в большой опасности, я – не очень; дружество твое мне обуза, так что выкручивайся как знаешь и сноси тяготы в одиночку…» –
нет, ни за что; о таком про себя подумаешь, и то вон щеки пылают!
А все-таки Алан поступил как ребенок и, что хуже всего, ребенок неверный. Выманить у меня деньги, когда я лежал почти в беспамятстве, само по себе немногим лучше воровства; да еще, изволите видеть, бредет себе рядышком, гол как сокол, и без зазрения совести метит поживиться деньгами, которые мне, по его милости, пришлось выклянчить. Понятное дело, я не отказывался с ним поделиться, да только зло брало, что он принимал это как должное.
Вот вокруг чего вертелись все мои мысли, но заикнуться о расставании иль деньгах означало бы проявить черную неблагодарность. Потому, избрав меньшее из двух зол, я молчал как рыба, даже глаз не поднимал на своего спутника, разве что косился исподтишка.
В конце концов на том берегу Лох-Эрихта по дороги сквозь ровные камышовые плавни, где идти было ненужно, Алан не выдержал и шагнул ко мне.
– Дэвид, – сказал он, – не дело друзьям так себя вести из-за маленькой неприятности. Я должен сознаться, что раскаиваюсь, ну и дело с концом. А теперь, если у тебя что накопилось на душе, лучше выкладывай.
– У меня? – процедил я. – Ровным счетом ничего.
Он как будто погрустнел, что я и отметил с подленьким злорадством.
– Погоди, – сказал он дрогнувшим голосом, – ведь я же говорю, что виноват.
– Еще бы не виноваты, – хладнокровно отозвался я. –
Надеюсь, вы отдадите мне должное, что я вас ни разу не попрекнул.
– Ни разу, – сказал Алан. – Ты хуже сделал, и сам это знаешь. Может быть, разойдемся врозь? Ты как-то помянул об этом. Может быть, снова скажешь? Отсюда, Дэвид, и вправо и влево гор и вереска хватит на обоих; а я, откровенно говоря, не люблю набиваться, когда не нужен.
Меня точно ножом резануло, как будто Алан разгадал мое тайное вероломство.
– Алан Брек! – выкрикнул я и разразился негодующей речью: – Как могли вы подумать, что я от вас отвернусь в тяжелый час? Вы не смеете мне бросать такие слова. Все мое поведение их опровергает. Правильно, я тогда уснул на пустоши; так ведь это я от усталости, и нечестно мне за то пенять…
– А я и не думал, – сказал Алан.
– …но если не считать того случая, – продолжал я, – что такого я сделал, чтобы мне как последней собаке приписывать такие низости? Я никогда еще не подводил друга и с вас начинать не собираюсь. Мы слишком много пережили вместе; вы, может, и забудете это, я – никогда.
– Я тебе одно скажу, Дэвид, – очень спокойно проговорил Алан. – Жизнью я тебе давно обязан, а теперь ты выручил мои деньги. Так постарайся же, не отягчай мне и без того тяжкое бремя.
Кого бы не тронули эти слова; они и меня задели, да не так, как надо. Я понимал, что веду себя прескверно, и злился уже не только на Алана, но и на себя заодно, а оттого сильней ожесточался.