Вошел Макгрегор, соблюдая все внешние признаки учтивости и в то же время явно с видом собственного превосходства: снял шляпу перед миссис Макларен, но снова надел, когда заговорил с Дунканом; и, выставив себя, таким образом, в должном (по его понятиям) свете, шагнул к моей постели и поклонился.
– Дошло до меня, сэр, что вы прозываетесь Бэлфуром, –
сказал он.
– Меня зовут Дэвид Бэлфур, – сказал я. – К вашим услугам, сэр.
– Я в свой черед назвал бы вам свое имя, сэр, – сказал
Робин. – Да в последнее время на него что-то напраслину возводят, так не довольно ль будет, если я помяну, что прихожусь родным братом Джемсу Мору Драммонду, иначе Макгрегору, о котором вы, уж верно, слыхали?
– Слышал, сэр, – не без смятения ответил я. – Как и о батюшке вашем Макгрегоре-Кемпбелле. – Я приподнялся в постели и отвесил ему поклон; я счел за благо угодить ему на тот случай, если он кичится, что родитель у него разбойник.
Он склонился в ответном поклоне.
– Теперь о том, сэр, с чем я к вам пришел, – продолжал он. – В сорок пятом году брат мой собрал часть наших
Грегоров и во главе шести рот пошел сразиться за правое дело; а при нем был костоправ, который шагал в рядах нашего клана и выхаживал брата, когда он сломал ногу в схватке под Престонпансом, и носил этот благородный человек то же имя, что и вы. Он доводился братом Бэлфуру из Бейта; и если вы с тем джентльменом состоите в мало-мальски близком родстве, я пришел сюда затем, чтобы предоставить и себя и людей своих в ваше распоряжение.
Не забывайте, о своей родословной я был осведомлен не лучше приблудной дворняги; дядя, правда, лопотал мне что-то насчет знатных родственников, но Бэлфура из Бейта среди них не было; и мне ничего другого не оставалось, как, сгорая от стыда, признаться, что я не знаю.
Робин отрывисто извинился, что меня побеспокоил, повернулся, даже не кивнув на прощание, и пошел к дверям, бросив на ходу Дункану, так что мне было слышно:
«Безродная деревенщина, отца родного не ведает». Как ни взбешен я был этими словами и собственным позорным неведением, я едва не усмехнулся тому, что человек, столь жестоко преследуемый законом (и, к слову сказать, повешенный года три спустя), так разборчив, когда дело касается происхождения его знакомцев.
Уже на самом пороге он столкнулся лицом к лицу с
Аланом, оба отступили и смерили друг друга взглядами, как два пса с разных дворов. И тот и другой были невелики ростом, но оба так напыжились от спеси, что как будто стали выше. Каждый был при шпаге, и каждый движением бедра высвободил эфес, чтобы легче было ухватиться и обнажить оружие.
– Мистер Стюарт, когда глаза мне не изменяют, – сказал Робин.
– А если б и так, мистер Макгрегор, – ответил Алан. –
Такого имени стыдиться нечего.
– Не знал, что вы на моей земле, сэр, – сказал Робин.
– А я-то до сих пор полагал, что я на земле моих друзей
Макларенов, – сказал Алан.
– Это еще как сказать, – отозвался Робин Ойг. – Можно поспорить. Впрочем, я, сдается, слыхал, вы мастак решать споры шпагой?
– Разве что вы глухой от рождения, мистер Макгрегор,
– ответствовал Алан, – а не то должны были б слышать еще много кой-чего. Не я один в Эпине умею держать в руке шпагу. Когда, к примеру, у сородича и вождя моего Ардшила не так много лет назад случился серьезный разговор с джентльменом того же имени, что и ваше, мне что-то неизвестно, чтобы последнее слово осталось за Макгрегором.
– Вы не о батюшке ли моем говорите, сэр? – сказал
Робин.
– Очень возможно, – сказал Алан. – Тот джентльмен тоже не гнушался прицеплять к своему имени слово
«Кемпбелл».
– Мой отец был в преклонных годах, – возразил Робин.
– То был неравный поединок. Мы с вами лучше подойдем друг другу, сэр.
– И я так думаю, – сказал Алан.
Я свесил было ноги с кровати, а Дункан давно уже вертелся подле этих драчливых петухов, выжидая удобную минуту, чтобы вмешаться. Но при последних словах стало ясно, что нельзя медлить ни секунды, и Дункан, заметно побледнев от волнения, втиснулся между ними.
– Джентльмены, а у меня совсем иное на уме, – сказал он. – Видите, вот мои волынки, а вы оба, джентльмены, признанные музыканты. Давным-давно идет спор, кто из вас играет искусней. Чем же не славный случай его разрешить!
– А что, сэр, – сказал Алан, по-прежнему обращаясь к
Робину, от которого и на миг не отвел глаз, как и тот от него, – а что, сэр, до меня и впрямь словно бы доходил такой слух. Музыкой балуетесь, как говорится? Волынку когда-нибудь брали в руки?
– Я на волынке любого Макриммона заткну за пояс! –
вскричал Робин.
– Ого, смело сказано, – молвил Алан.
– Я и смелей говаривал, зато правду, – ответил Робин, –
и противникам почище вас.
– Это легко проверить, – сказал Алан.
Дункан Ду поспешно достал обе волынки, самое дорогое свое сокровище, и выставил гостям бараний окорок и бутыль напитка, именуемого атолским сбитнем и изготовляемого из старого виски, сливок и процеженного меда, которые долго сбивают вместе в строгом порядке и в нужных долях.
Противники все еще были готовы вцепиться друг в друга; но, несмотря на это, чинно, с преувеличенной учтивостью, уселись по обе стороны очага, в котором полыхал торф. Макларен усиленно потчевал их бараниной и «женушкиным сбитнем», напоминая, что его хозяйка родом из Атола и славится как первая по всей округе мастерица готовить это питье. Робин, однако, отверг угощение, потому что сбитень тяжелит дыхание.
– Я вас просил бы, сэр, заметить себе, – сказал Алан, –
что у меня вот уже часов десять маковой росинки не было во рту, а это тяжелит дыхание почище любого сбитня во всей Шотландии.
– Я для себя не желаю выгодных условий, мистер
Стюарт, – возразил Робин. – Ешьте, пейте; я последую вашему примеру.
Каждый съел по ломтю окорока и осушил стаканчик сбитня за здоровье миссис Макларен; затем, после бесчисленных расшаркиваний друг перед другом, Робин взял волынку и очень лихо наиграл какой-то мотивчик.
– Хм, умеете, – сказал Алан и, взяв у соперника волынку, сыграл сначала тот же мотив и на тот же лихой лад, а потом углубился в вариации, украшая каждую настоящим каскадом излюбленных волынщиками трелей.
Игра Робина мне понравилась, от Алановой я пришел в восторг.
– Не так уж дурно, мистер Стюарт, – заметил соперник.
– Однако в трелях вы обнаружили скудость замысла.
– Я? – вскричал Алан, и лицо его налилось кровью. – Я
заявляю, что это ложь.
– Стало быть, как волынщик вы признаете себя побежденным, – сказал Робин, – коль вам не терпится сменить волынку на шпагу?
– Разумно сказано, мистер Макгрегор, – ответил Алан. –
А потому на время (он многозначительно помедлил) я свое обвинение беру обратно. Я взываю к Дункану, пусть он нас рассудит.
– Полноте, ни к кому вам не надо взывать, – сказал
Робин. – Лучше вас самого ни один Макларен в Бэлкиддере не рассудит, ибо если принять в расчет, что вы Стюарт, вы очень сносный волынщик, и это святая правда. Подайте-ка мне волынку.
Алан так и сделал; и тогда Робин принялся повторять одну за другой и исправлять Алановы вариации, которые, как выяснилось, он досконально запомнил.
– Да, вы знаете в музыке толк, – сердито буркнул Алан.
– Ну, а теперь, мистер Стюарт, судите сами, – сказал
Робин; и он заиграл вариации сначала, так искусно сплетая их воедино, с таким разнообразием и такою душой, таким дерзостным полетом воображения и легкостью трелей, что я только поражался, внимая ему.
Алан сидел темнее тучи, лицо его пылало, он грыз себе пальцы и вид имел такой, словно получил тяжкое оскорбление.
– Хватит! – вскричал он. – Дуть в дуду вы мастак – и будет с вас! – И хотел было подняться на ноги.
Но Робин только поднял руку, требуя тишины, и вот полились медлительные звуки шотландского наигрыша.
Он был пленителен сам по себе и проникновенно исполнен; но это еще не все: то оказался исконный напев эпинских
Стюартов, и не было милей его сердцу Алана. Едва раздались первые звуки, как друг мой переменился в лице; когда музыка полилась быстрее, ему уже, видно, не сиделось на месте; и задолго до того, как волынщик кончил играть, последние следы обиды изгладились на лице Алана, и он уже ни о чем не думал, кроме музыки.
– Робин Ойг, – сказал он, когда тот доиграл до конца, –
вы замечательный волынщик. Я недостоин играть под одним небом с вами. Разрази меня гром, да в одной нитке вашего пледа больше искусства, чем у меня во всей башке!
И хоть я все ж подозреваю, что хладная сталь решила бы наш спор иначе, заранее вам признаюсь – это бы не по совести было! Рука не поднимется искромсать человека, который так играет на волынке!
На том противники помирились; всю ночь напролет лился рекой сбитень и из рук в руки переходили волынки; заря разгорелась в полную силу, хмель всем троим задурманил головы, прежде чем Робин стал подумывать, что пора снаряжаться в дорогу.
ГЛАВА XXVI
На свободу. Мы переправляемся через Форт
Хотя, как сказано, я не проболел и месяца, все же, когда мне объявили, что я достаточно окреп для дороги, август был уже в полном разгаре и чудесная теплая погода сулила, по всем признакам, ранний и обильный урожай. Денег у нас оставалось в обрез, и теперь наша первая надобность была поспешать; ведь если нам в самом скором времени не попасть к Ранкилеру или случись, что мы придем, а он ничем мне не поможет, мы были обречены голодать. К тому же, по Алановым расчетам, первый пыл у наших преследователей, несомненно, прошел; и берега Форта, и даже Стерлинг-бридж, главный мост на реке, охраняются кое-как.
– В военных делах, – говорил Алан, – основное правило идти там, где тебя меньше всего ждут. Наша печаль – Форт, знаешь пословицу: «Дикому горцу дальше Форта путь заказан». Теперь, ежели б мы вздумали сунуться в обход по истокам и сойти на равнину у Киппена или Бэлфрона, они только того и дожидаются, чтобы нас сцапать. А вот если двинуться напролом, прямо по старому доброму Стерлинг-бриджу, шпагой своей ручаюсь, нам дадут пройти свободно.