– Мы поговорим об этом после, – сказал я. – Сначала я докажу, что знаю, где тут собака зарыта. Вам велено держать меня здесь до четверга, двадцать первого сентября.
– Вы почти что не ошиблись, – ответил Энди. – Я должен отпустить всех вас, ежели не будет другого приказа, в субботу, двадцать третьего.
Я сразу понял, сколько коварства таилось в этом замысле. Я появлюсь именно в тот день, когда будет слишком поздно, и поэтому, если я захочу оправдаться, мой рассказ покажется совсем неправдоподобным. Меня охватил такой гнев, что я решил идти напролом.
– Вот что, Энди, вы человек бывалый, так выслушайте же и поразмыслите над тем, что я скажу, – начал я. – Мне известно, что тут замешаны важные лица, и я не сомневаюсь, что вы знаете их имена. С тех пор, как началось это дело, я виделся кое с кем из них и сказал им в лицо то, что думаю. Какое же преступление я совершил? И что они со мной делают? Тридцатого августа меня хватают какие-то оборванцы с гор, привозят на кучу старых камней, которая уже не крепость, не тюрьма, а просто жилище сторожа скалы Басс, и отпускают на свободу двадцать третьего сентября так же втихомолку, как и арестовали, – где тут, по-вашему, закон? И где тут правосудие? Не пахнет ли это какой-то подлой и грязной интригой, которой стыдятся даже те, кто ее затеял?
– Не стану спорить, Шос. Тут, мне сдается, и вправду что-то не чисто, – сказал Энди. – И не будь те люди хорошими вигами и истинными просвитерианами, я бы послал их к черту на рога и не стал бы ввязываться в такие дела.
– Лорд Ловэт – прекрасный виг, – усмехнулся я, – и отменный просвитерианин!
– Не знаю такого, – сказал Энди, – я с Ловэтами не якшаюсь.
– Да, верно, ведь вы связались с Престонгрэнджем, –
сказал я.
– Ну нет, этого я вам не скажу, – заявил Энди.
– И не надо, я и сам знаю, – возразил я.
– Одно только зарубите себе на носу, Шос, – сказал
Энди. – С вами я связываться не стану, так что не старайтесь попусту.
– Что ж, Энди, вижу, придется поговорить с вами начистоту, – ответил я и рассказал ему все, что счел нужным.
Энди слушал меня серьезно и с интересом, а когда я кончил, он призадумался.
– Шос, – сказал он наконец, – буду говорить без обиняков. Диковина все это, и не очень мне верится, что так оно и есть, как вы говорите, может, совсем и не так, хоть вы сами, сдается мне, честный малый. Но я все же постарше вас и порассудительней, я могу видеть то, что вам и невдомек. Скажу вам честно и прямо. Ничего дурного не будет, если я вас здесь продержу, сколько надо; пожалуй, будет куда лучше. И для страны тут ничего дурного нет; ну, повесят вашего горца – и слава богу, одним меньше будет.
А вот мне-то не поздоровится, если я вас отпущу. Говорю вам как хороший виг и как честный ваш друг, а еще больше друг самому себе: оставайтесь-ка здесь с Энди и бакланами, и все тут.
– Энди, – промолвил я, положив руку ему на колено, –
этот горец ни в чем не повинен.
– Экая жалость, – сказал он. – Но что ж поделаешь, так уж бог сотворил наш мир, что не все выходит, как нам хочется.
ГЛАВА XV
История Лиса Лэпрайка, рассказанная Черным Энди
До сих пор я почти ничего не сказал о моих горцах. Все трое были сторонниками Джемса Мора, поэтому его причастность к моему заключению была несомненна. Все они знали по-английски не больше двух-трех слов, но один только Нийл воображал, будто может свободно изъясняться на этом языке; однако стоило ему пуститься в разговоры, как его собеседники быстро убеждались в обратном. Горцы были люди смирные и недалекие; они вели себя гораздо учтивее, чем можно было ожидать, судя по их неприглядной внешности, и сразу же выказали готовность прислуживать мне и Энди.
Мне казалось, что в этом пустынном месте, в развалинах древней тюрьмы, среди постоянного и непривычного для них шума моря и крика морских птиц на них нападал суеверный страх. Когда нечего было делать, они либо заваливались спать – а спать они могли сколько угодно, –
либо слушали Нийла, который развлекал их страшными историями. Если же эти удовольствия были недоступны –
например, двое спали, а третий почему-либо не мог последовать их примеру, – то он сидел и прислушивался, и я замечал, что он все тревожнее озирается вокруг, вздрагивает, лицо его бледнеет, пальцы сжимаются, и весь он точно натянутая тетива. Мне так и не довелось узнать причину этого страха, но он был заразителен, да и наша временная обитель была такова, что располагала к боязливости. Я не могу найти подходящего слова по-английски, но Энди постоянно повторял по-шотландски одно и то же выражение.
– Да, – говорил он, – наша скала наводит жуть.
Я думал то же самое. Здесь было жутко ночью, жутко и днем; нас окружали жуткие звуки – стенания бакланов, плеск моря и эхо в скалах. Так бывало в тихую погоду.
Когда бушевало море и волны разбивались о скалу с грохотом, похожим на гром или бой несчетных барабанов, было страшно, но вместе с тем весело; когда же наступало затишье, человек, прислушиваясь, мог обезуметь от ужаса.
И не только горец, я и сам испытал это не раз, такое множество глухих, непонятных звуков возникало и отдавалось в расселинах скал.
Это напомнило мне одну услышанную на Бассе историю и случай, который произошел не без моего участия, круто изменил наш образ жизни и сыграл большую роль в моем освобождении. Однажды вечером, сидя у огня, я задумался и стал насвистывать пришедшую мне на память песню Алана. Вдруг на плечо мне легла рука, и голос
Нийла велел мне перестать, потому что это «не бошеская песня».
– Как не божеская? – удивился я. – Почему?
– Не бошеская, – повторил он. – Она – песня привидения, что хочет назад свою отрубленную голову.
– Ну, тут привидения не водятся, Нийл, – сказал я, –
очень им нужно пугать бакланов!
– Да? – произнес Энди. – Вы так думаете? А я вам скажу, что тут водилось кое-что похуже привидений.
– Что же такое хуже привидений, Энди? – спросил я.
– Колдуны, – сказал он. – То бишь колдун. Любопытная приключилась здесь история, – прибавил он. – Если желаете, я расскажу.
Разумеется, тут мы были единодушны, и даже горец, понимавший по-английски еще меньше других, и тот обратился в слух.
Рассказ о Лисе Лэпрайке
Мой отец, Том Дэйл, упокой, господи, его душу, в молодости был бедовый малый и большой озорник, в голове у него гулял ветер, а уж благочестием он сроду не мог похвастаться. Ему бы только бутылочки распивать, и с девушками баловать, да буянить, а вот чтобы делом каким заняться – к этому у него охоты не было. Ну, туда-сюда, записался он наконец в солдаты, и послали его служить в здешний гарнизон, а у нас в роду еще никто на Басс и ногой не ступал. Незавидная тут была служба, скажу я вам. Начальник здешний сам варил эль, да такой, что хуже и вообразить невозможно. Провизию им с берега привозили, да только так, что ежели они сами рыбы не наловят и бакланов не настреляют, то хоть зубы на полку клади. А тогда как раз гонения за веру начались, на Бассе в холодных каменных мешках держали мучеников и святых, соль земли, которой земля эта недостойна. А Том Дэйл, хоть он здесь ходил под ружьем и был самый что ни на есть простой солдат, любил и бутылочку распить и с девушками баловать, а все же душа у него была не по чину благородная. Он тут нагляделся на узников, славу нашей церкви; иной раз у него кровь вскипала, когда он видел, как мучают святых, и он со стыда сгорал от того, что приходится ему ходить под началом (либо под ружьем) у тех, кто творил эти черные дела.
Бывало, стоит он ночью на часах, кругом тишина, мороз пробирает до костей, и вдруг слышит, кто-то из узников запел псалом, другие подхватили, и вот уже из всех камер, вернее сказать, склепов, слышались священные песнопения, и чудилось ему, что он не на скале среди моря, а на небесах. Совестно ему становилось за свою жизнь и мерещилось, что грехов у него целая куча, побольше, чем скала Басс, а главный грех то, что он пособляет мучить и губить приверженцев святой церкви. Ну, правда, это у него скоро проходило. Наступал день, подымались дружки-товарищи, и всех благих помыслов как не бывало.
В то время жил на Бассе божий человек, звали его Педен-пророк. Вы, верно, слыхали про Педена-пророка. Таких, как он, больше нет на свете, и бьюсь об заклад, что и не было. Он был дикий, как чертополох, смотреть на него было страшно, а слушать и того страшнее. Лицо у него было, точно божья кара, голос – как у баклана, от него потом в ушах звенело, а слова его жгли, как горячие угли.
А на скале тогда жила одна девушка; уж не знаю, чем она занималась, потому как приличным женщинам тут не место. Но, говорят, она была красива собою, и они с Томом
Дэйлом быстро поладили. Вот как-то раз Педен молился один в саду, а Том с девушкой проходили мимо, и она возьми да передразни святого на молитве, да еще и смеяться начала. Педен встал и так поглядел на обоих, что у
Тома поджилки затряслись. А заговорил Педен не сердито, а жалостно. «Бедная ты, бедная! – говорит он и смотрит на девушку. – Вон как ты визжишь и хохочешь, но господь уготовил тебе смертный удар, и, когда тебя нежданно настигнет его кара, ты взвизгнешь только один раз!» Вскорости она пошла с двумя-тремя солдатами прогуляться по скалам, а день был ветреный. И вдруг налетел такой вихрь, что раздул все ее юбки и мигом смахнул в море. Солдаты рассказывали, что она и взвизгнуть-то успела только разок.
Конечно, после такого случая Том малость приуныл, но скоро оправился и ничуть не стал лучше. Как-то поссорился он с другим солдатом. «Дьявол меня возьми!» –
крикнул Том, большой любитель ругаться и богохульничать. И откуда ни возьмись перед ним Педен, страшный, лохматый, глаза горят, на плечах пастушья дерюга, и руку вперед вытянул с черными ногтями – он всегда грязный ходил, как угольщик. «Тьфу, тьфу, вот бедный! – крикнул он. – Бедный дурачина! Говорит: „Дьявол меня возьми“. А