– Тогда в путь, и будем идти всю ночь, – предложил я.
– Я сделаю все, что вы скажете, – отвечала она, – и не стану ни о чем спрашивать. Я поступила дурно, заплатила вам за добро черной неблагодарностью, но теперь я буду вам во всем повиноваться! И я согласна, что мисс Барбара
Грант лучше всех на свете, – добавила она. – Разве могла она вас отвергнуть!
Я ровным счетом ничего не понял; но мне и без того хватало забот, и всего важней было выбраться из города на лейденскую дорогу. Это оказалось нелегким делом; только в час или в два ночи нам удалось ее найти. Когда мы оставили дома позади, на небе не было ни луны, ни звезд, по которым мы могли бы определять направление, – только белая полоса дороги да темные деревья по обе стороны.
Идти было очень трудно еще и потому, что перед рассветом вдруг ударил сильный мороз и дорога обледенела.
– Ну, Катриона, – сказал я, – теперь мы с вами как принц и принцесса из тех шотландских сказок, которые вы мне рассказывали. Скоро мы увидим «семь долин, семь равнин и семь горных озер». (Эта неизменная присказка мне хорошо запомнилась.)
– Да, но ведь здесь же нет ни долин, ни гор! – сказала она. – Хотя эти равнины и деревья, правда, очень красивы.
Но все-таки наш горный край лучше.
– Если бы мы могли сказать то же самое о наших людях,
– отозвался я, вспоминая Спротта, Сэнга да и самого
Джемса Мора.
– Я никогда не стала бы плохо говорить о родине моего друга, – сказала она так многозначительно, что мне показалось, будто я вижу в темноте выражение ее лица.
Я чуть не задохнулся от стыда и едва не упал на смутно чернеющий лед.
– Не знаю, как по-вашему, Катриона, – сказал я, несколько придя в себя, – но все-таки сегодня счастливый день! Мне совестно так говорить, потому что вас постигло столько несчастий и невзгод, но для меня это все равно был самый счастливый день в жизни.
– Да, хороший день, ведь вы были ко мне так добры, –
сказала она.
– И все-таки мне совестно быть счастливым, – продолжал я, – сейчас, когда вы бредете здесь, в темную ночь по пустынной дороге.
– А где же мне еще быть? – воскликнула она. – Я ничего на свете не боюсь, когда вы рядом.
– Значит, вы простили меня? – спросил я.
– Я сама должна просить у вас прощения, и если вы меня прощаете, не вспоминайте больше об этом! – воскликнула она. – В моем сердце нет к вам иных чувств, кроме благодарности. Но, скажу честно, – добавила она вдруг, – ее я никогда не прощу.
– Это вы опять про мисс Грант? – спросил я. – Да ведь вы же сами сказали, что лучше ее нет никого на свете.
– Так оно и есть! – сказала Катриона. – И все равно я никогда ее не прощу. Никогда, никогда не прощу и не хочу больше о ней слышать.
– Ну, – сказал я, – ничего подобного я еще не видывал.
Просто удивительно, откуда у вас такие детские капризы.
Эта молодая леди была нам обоим лучшим другом на свете, она научила нас одеваться и вести себя, ведь это заметно всякому, кто знал нас с вами раньше.
Но Катриона упрямо остановилась посреди дороги.
– Вот что, – сказала она. – Если вы будете говорить о ней, я сейчас же возвращусь и город, и пускай будет надо мной воля божия! Или, уж сделайте одолжение, поговорим о чем-нибудь другом.
Я совершенно растерялся и не знал, как быть; но тут я вспомнил, что она пропадет без моей помощи, что она принадлежит к слабому полу и совсем еще ребенок, а мне следует быть разумнее.
– Дорогая моя, – сказал я. – Вы меня совсем сбили с толку, но боже избави, чтобы я как-либо совлек вас с прямого пути. Я вовсе не намерен продолжать разговор о мисс
Грант, ведь вы же сами его и начали. Я хотел только, раз уж вы теперь под моей опекой, воспользоваться этим вам в назидание, потому что не выношу несправедливости. Я не против вашей гордости и милой девичьей чувствительности, это вам очень к лицу. Но надо же знать меру.
– Вы кончили? – спросила она.
– Кончил, – ответил я.
– Вот и прекрасно, – сказала она, и мы пошли дальше, но теперь уже молча.
Жутко и неприятно было идти темной ночью, видя только тени и слыша лишь звук собственных шагов. Сначала, мне кажется, мы в душе сердились друг на друга; но темнота, холод и тишина, которую лишь иногда нарушало петушиное пение или лай дворовых псов, вскоре сломили нашу гордость; я, во всяком случае, готов был ухватиться за всякий повод, который позволил бы мне заговорить, не уронив своего достоинства.
Перед самым рассветом пошел теплый дождь и смыл ледяную корку у нас под ногами. Я хотел закутать Катриону в свой плащ, но она с досадой велела мне забрать его.
– И не подумаю, – сказал я. – Сам я здоров, как бык, и видел всякое ненастье, а вы нежная, прекрасная девушка!
Дорогая, не хотите же вы, чтобы я сгорел со стыда!
Без дальнейших возражений она позволила мне накинуть на себя плащ; и так как было темно, я на миг задержал руку на ее плече, почти обнял ее.
– Постарайтесь быть снисходительней к своему другу, –
сказал я.
Мне показалось, что она едва уловимо склонила голову к моей груди, но, должно быть, это мне лишь почудилось.
– Вы такой добрый, – сказала она.
И мы молча пошли дальше; но как все вдруг переменилось. Счастье, которое лишь теплилось в моей душе, вспыхнуло, подобно огню в камине.
Дождь перестал еще до рассвета; и, когда мы добрались до Делфта, занималось сырое утро. По обоим берегам канала стояли живописные красные домики с островерхими кровлями; служанки, выйдя на улицу, терли и скребли каменные плиты тротуара; из сотен кухонных труб шел дым; и я почувствовал, что нам невозможно долее поститься.
– Катриона, – сказал я, – надеюсь, у вас остались шиллинг и три полпенни?
– Они нужны вам? – спросила она и отдала мне свой кошелек. – Жаль, что там не пять фунтов! Но зачем вам деньги?
– А зачем мы шли пешком всю ночь, как бездомные бродяги? – сказал я. – Просто в этом злосчастном Роттердаме у меня украли кошелек, где были все мои деньги.
Теперь я могу в этом признаться, потому что худшее позади, но предстоит еще долгий путь, прежде чем я смогу получить деньги, и если вы не купите мне кусок хлеба, я вынужден буду поститься дальше.
Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами.
В ярком утреннем свете я увидел, как она побледнела, осунулась от усталости, и сердце мое дрогнуло. Но она только рассмеялась.
– Вот наказание! Значит, теперь мы оба нищие? – воскликнула она. – Не одна я, но и вы? Да я только об этом и мечтала! Я буду счастлива накормить вас завтраком. Но еще охотнее я стала бы плясать, чтобы заработать вам на хлеб! Ведь здесь, я думаю, люди не видели наших плясок и, пожалуй, охотно заплатят за такое любопытное зрелище.
Я готов был расцеловать ее за эти слова, движимый даже не любовью, а горячим восхищением. Когда мужчина видит мужество в женщине, это всегда согревает его душу.
Мы купили молока у какой-то крестьянки, только что приехавшей в город, а у пекаря взяли кусок превосходного горячего, душистого хлеба и стали уплетать его на ходу. От
Делфта до Гааги всего пять миль по хорошей дороге, под сенью деревьев, и по одну ее сторону лежит канал, а по другую – живописные пастбища. Да, идти было очень приятно.
– Ну, Дэви, – сказала она, – что там ни говорите, а надо вам как-то меня пристроить.
– Давайте решать, – сказал я, – и чем скорей, тем лучше.
В Лейдене я получу деньги, об этом можно не беспокоиться. Только вот где устроить вас до приезда отца? Вчера вечером мне показалось, что вы не хотите расставаться со мной?
– Это вам не показалось, – сказала она.
– Вы еще так молоды, – сказал я, – и сам я совсем мальчишка. В этом самая большая помеха. Как же нам устроиться? Может быть, выдать вас за мою сестру?
– А почему бы и нет? – сказала она. – Конечно, если вы согласны!
– Если бы это была правда! – воскликнул я. – Я был бы счастлив иметь такую сестру. Но беда в том, что вы Катриона Драммонд.
– Ну и что ж, а теперь я буду Кэтрин Бэлфур, – сказала она. – Никто и не узнает. Ведь мы здесь совсем чужие.
– Ну, раз вы согласны, пускай так и будет, – сказал я. –
Но, признаться, у меня сердце не на месте. Я буду очень раскаиваться, если нечаянно дал вам дурной совет.
– Дэвид, у меня нет здесь друга, кроме вас, – сказала она.
– Честно говоря, я слишком молод, чтобы быть вам другом, – сказал я. – Я слишком молод, чтобы давать вам советы, а вы – чтобы этих советов слушаться. Правда, я не вижу иного выхода, но все равно мой долг – вас предостеречь.
– У меня нет выбора, – сказала она. – Мой отец Джемс
Мор дурно поступил со мной, и это уже не в первый раз. Я
поневоле свалилась вам в руки, точно куль муки, и должна вам во всем повиноваться. Если вы берете меня к себе, прекрасно. Если же нет… – Она повернулась ко мне и коснулась моей руки. – Дэвид, я боюсь, – сказала она.
– Да ведь я только хотел вас предупредить… – начал я.
И тут же вспомнил, что у меня есть деньги, а у нее нет, и не очень-то красиво быть скупым. – Катриона, – сказал я. –
Поймите меня правильно: я только хочу выполнить свой долг перед вами, дорогая моя! Я приехал сюда, в чужой город, учиться и жить в одиночестве, а тут такой счастливый случай, вы хоть ненадолго можете поселиться вместе со мной как сестра. Понимаете ли вы, дорогая, какая это для меня радость, если вы будете со мною?
– И вот я с вами, – сказала она. – Так что все уладилось.
Я знаю, что должен был говорить с ней яснее. Знаю, что это легло на мое доброе имя пятном, за которое, к счастью,
мне не пришлось расплачиваться еще дороже. Но я помнил, как задел ее намек на поцелуй в письме Барбары, и теперь, когда она зависела от меня, у меня не хватило смелости.
Кроме того, право, я не видел, как иначе ее устроить, и, признаюсь, искушение было слишком велико.
Когда мы прошли Гаагу, Катриона начала хромать, и теперь каждый шаг, видимо, стоил ей огромного труда.