Она разрыдалась, терзаясь из-за нас обоих, и сердце у меня сжалось при мысли, в каком она страшном положении.
- Хорошо,- сказал я.- Задержите его на один час, и я попытаюсь. И призову на вас божье благословение.
Она протянула ко мне руки.
- Мне нужно было одно ласковое слово, - сказала она сквозь слезы.
- Значит, полный час? - спросил я, удерживая ее руку в своей.- Три жизни зависят от этого, девушка.
- Полный час! - воскликнула она и воззвала к небу, испрашивая прощения.
Я решил, что дальше мне там оставаться нельзя, и кинулся прочь.
Глава 11
ЛЕС У СИЛВЕРМИЛСА
Не теряя ни минуты, я, как мог быстрее, направился по долине к Стокбриджу и Силвермилсу. Алан каждую ночь с двенадцати до двух ждал в лесочке «к востоку от Силвермилса и к югу от южного мельничного ручья». Лесок этот я нашел без труда на крутом склоне холма, у подножья которого стремительно бежал полноводный мельничный ручей. Там я замедлил шаг и начал спокойнее обдумывать свое предприятие. Мне тут же стало ясно, что мой уговор с Катрионой ничего хорошего мне не сулит. Навряд ли Нийла отправили с таким поручением одного, но, возможно, он был единственным служителем Джеймса Мора. В последнем случае я сделал все, что от меня зависело, чтобы отца Катрионы повесили, причем без какой-либо пользы для себя. Откровенно говоря, ни одно из этих предположений мне по вкусу не пришлось. Если, задержав Нийла, она тем самым подвела своего отца под петлю, подобного она себе не простит до скончания века. А если меня выслеживает еще кто-то, какой подарок я преподнесу Алану? И как сам буду себя потом чувствовать?
Когда эти два предположения поразили меня, как удар дубинкой, я как раз поравнялся с западной опушкой леса. Ноги у меня остановились сами собой, а заодно и сердце. «Какую безумную игру я затеял?» - подумал я и тут же повернулся, чтобы отправиться куда-нибудь в другое место. Мой новый путь привел меня к Силвермилсу. Тропа огибала деревню стороной, но все было видно как на ладони. И нигде никого - ни горцев, ни шотландцев с равнин. Вот благоприятный случай, вот то стечение обстоятельств, которым мне советовал воспользоваться Стюарт! Я побежал по берегу мельничного ручья, достиг восточной опушки, пробрался через заросли и таким образом вернулся к западному краю леска, откуда мог оглядывать тропу, оставаясь невидимым. Опять нигде не было видно ни души, и я ободрился.
Более часа я сидел, притаившись на опушке, и ни заяц, ни орел не* смотрели по сторонам более зорко. В начале этого часа солнце уже закатилось, но небо еще сияло золотом, и вокруг было светло, но к его концу спустились сумерки, очертания предметов и расстояния до них утратили определенность, и следить за тропой становилось все труднее. За это время ни один человек не прошел на восток от Силвермилса, а немногие направлявшиеся на запад все были честные, торопившиеся домой поселяне и их жены. Даже если меня выслеживали самые хитрые шпионы Европы, все равно, решил я, обнаружить, где я прячусь, у них не было никакой человеческой возможности. А потому я отошел поглубже в лес и улегся на земле ждать Алана.
До этой минуты я все время напрягал внимание, потому что следил не только за тропой, но постоянно шарил взглядом по всем кустам и полям, ему открытым. Теперь я мог передохнуть. Между ветвями слабо светил узкий серп месяца, все вокруг окутывала глубокая деревенская тишина, и три-четыре часа, лежа на спине, я мысленно перебирал свои поступки.
Вскоре мне стали ясны две вещи: во-первых, в этот день я не имел права ходить в Дин или (раз уж я туда пошел) не имел права лежать тут. Во всей Шотландии именно этот лесок (куда должен был прийти Алан) был для меня запретен - так твердили все мои лучшие чувства. Я признал это и все же продолжал лежать там, дивясь самому себе. Я вспомнил, как говорил Катрионе про грозные опасности этой ночи - как расписывал, что от меня зависят две человеческие жизни, и заставил ее пренебречь жизнью отца, а вот теперь сам безрассудно ставлю их на карту. Чистая совесть - это четыре пятых мужества, и едва я усомнился в правильности своего поведения, как почувствовал, что безоружным ввергнут в пучину ужасов. Вздрогнув, я приподнялся и сел. Что, если немедленно отправиться к Престонгрейнджу, перехватить его (это я мог еще успеть) перед тем, как он ляжет спать, и полностью сдаться на его милость? Кто упрекнет меня за это? Не Стюарт стряпчий. Мне достаточно будет сказать, что за мной следили и, отчаявшись отделаться от моих преследователей, я уступил необходимости. И не Катриона - для нее у меня тоже был наготове ответ: я не вынес мысли об опасности, которой она подвергала своего отца. Вот так, в единый миг, я освободился бы от всех тревог из-за дел, которые, в сущности, вовсе меня не касались, и от всякой причастности к аппинскому убийству, оказался бы вне досягаемости для всех Стюартов и Кэмпбеллов, всех вигов и тори в стране и зажил бы по собственному разумению, пользуясь своим богатством и приумножая его, а дни своей юности отдавая ухаживанию за Катрионой, что, конечно, будет куда приятнее и разумнее, чем прятаться и убегать от преследования, точно вспугнутый вор, а затем заново испытать все тяготы и страхи скитаний в обществе Алана.
В первую минуту я не усмотрел в такой капитуляции ничего позорного и только удивился, почему я даже не подумал поступить так раньше, а потом начал размышлять о причинах этой перемены во мне. Их я отыскал в овладевшем мной унынии, а оно объяснялось моей недавней опрометчивостью, которую в свою очередь породил давний, всеобщий, открытый и легко прощаемый грех потакания своим желаниям. И тотчас в моей памяти всплыли слова проповеди: «Сатане ли изгнать Сатану?» Как! Потакая своим желаниям (размышлял я), выбирая приятные дороги и поддавшись чарам юной красавицы, я поступлю наперекор своей натуре и усугублю угрозу, нависшую над жизнью Джеймса и Алана? Неужто я попытаюсь спастись тем же путем, который привел меня в нынешнее мое положение? Нет! Искупить беду, которую я навлек на других, потакая себялюбивым желаниям, можно лишь самопожертвованием: мне надо покарать себя за то, что я дал волю жажде удовольствий. Какой же наименее манящий меня путь могу я избрать? Покинуть этот лес, не дожидаясь Алана, вновь идти одному в темноте, навстречу моей неясной и полной опасностей судьбе.
Эти мои мысли я изложил столь подробно и тщательно в чаянии, что они окажутся полезны молодым людям и послужат для них примером. Но, как гласит поговорка, даже капусту сажают для чего-то,- и этика и религия внемлют голосу здравого смысла. До часа, назначенного Аланом, оставалось совсем немного времени, а месяц зашел. Уходя, я ведь не кликну за собой тех, кто меня выслеживает, и, упустив меня в темноте, они по ошибке займутся Аланом. Если же я останусь, то смогу хотя бы предупредить моего друга и, как знать, не избавит ли это его от верной гибели. Следуя своим желаниям, я поставил под угрозу безопасность других людей, и повторить то же самое в стремлении покарать себя было бы по меньшей мере глупо. И я вновь опустился на землю, с которой едва поднялся, но уже в совсем ином настроении - дивясь моей прошлой слабости и радуясь теперешней спокойной рассудительности.
Вскоре в чаще раздался легкий треск. Я нагнул лицо к самой траве и просвистел первые две-три ноты песни Алана. Сразу донесся столь же осторожный ответ, и минуту спустя мы почти столкнулись во мраке.
- Это ты, Дэви? Наконец-то! - прошептал он.
- Я самый,- шепнул я в ответ.
- До чего же я заждался тебя! - сказал он.- Уже столько времени я тут! Весь день в стогу сена, где и ладоней своих не видел, а потом два часа на этом, месте высматривал тебя, а ты все не шел! И надо сказать, ты вовремя, я ведь завтра утром отплываю… Завтра? Нет, сегодня.
- Верно, Алан,- сказал я.- Полночь, наверное, давно миновала, и отплывешь ты сегодня. А путь у тебя неблизкий.
- Только прежде мы успеем поговорить как следует,- перебил он.
- Еще бы! И мне надо сообщить тебе много важного,- сказал я.
И я рассказал ему обо всем, что произошло, - вперемешку, но достаточно внятно. Он выслушал меня, почти не задавая вопросов, но порой весело смеялся, и от его смеха в этой тьме, скрывавшей нас друг от друга, на душе у меня становилось удивительно тепло.
- Да, Дэви, ты редкостный чудак,- сказал он, когда я умолк.- Просто неописуемый, и, думаю, больше мне такие не встретятся. Ну, а что до остального, так Престонгрейндж - виг, как и ты, и потому я про него ничего говорить не стану, но, черт побери, по-моему, он был бы тебе неплохим другом, если бы ты только мог доверять ему по-настоящему. А вот Саймон Фрэзер и Джеймс Мор одной со мной породы, и я назову их так, как они заслуживают. Черный дьявол был родоначальником Фрэзеров, это все знают. Ну, а духа Макгрегоров я не терплю еще с той поры, когда толком ходить не научился. Помнится, расквасил я одному из них нос и сам на него повалился, потому что ножонки меня еще плохо держали. В тот день отец, упокой господь его душу, очень мной гордился, и, думаю, не без причины. Робин, не спорю, волынщик отменный,- добавил он,- но Джеймса Мора, по мне, пусть черт заберет, и чем раньше, тем лучше.
- Об одном нам следует подумать,- сказал я.- Прав был Чарлз Стюарт или ошибся? Они только меня выслеживают или нас обоих?
- А ты как думаешь? - спросил он. - Ты ведь теперь человек многоопытный!
- Не берусь судить,- ответил я.
- Вот и я тоже,- сказал Алан. - По-твоему, эта барышня сдержала свое слово? - спросил он затем.
- Да,- сказал я.
- Ну, тут не угадаешь,- заметил он.- А впрочем, это уже все позади: он давным-давно вернулся к остальной шайке.
- А сколько их, как ты полагаешь? - спросил я.
- Тут надо рассудить,- ответил Алан.- Если они охотятся только за тобой, так пошлют двоих-троих парней побойчее, а если и на меня рассчитывают, меньше, чем десятком, не обойдутся.
Ну что с ним поделаешь! Я засмеялся.
- По-моему, ты собственными глазами видел, как я один расправился с такой же оравой, а вернее сказать, с вдвое большей! - воскликнул он.