Базен бросился подбирать монеты, а мы кинулись мимо него в дверь. С трех сторон к харчевне бежали матросы, чуть ближе к нам стоял Джеймс Мор и отчаянно размахивал шляпой, поторапливая их, а позади него поворачивались крылья мельницы, словно вскидывал руки какой-то глупец.
Алан только взглянул на все это и припустил во весь дух. Саквояж Джеймса Мора оказался очень тяжелым, но, по-моему, Алан готов был расстаться с жизнью, только бы не лишиться добычи - ведь в этом была его месть. И он бежал так прытко, что я еле успевал за ним, дивясь и радуясь тому, как легко бежит рядом со мной Катриона. Едва враги нас увидели, как перестали соблюдать осторожность и кинулись за нами с воплями и улюлюканьем. Но нас разделяло двести ярдов, и не кривоногим морякам было угнаться за нами. Думаю, что у них нашлись бы пистолеты, но они предпочли не пускать их в ход на французской земле. Едва я обнаружил, что расстояние между нами не только не сокращается, но даже немного увеличивается, как тревога моя улеглась. Тем не менее с нас градом лил пот, а до Дюнкерка было еще далеко. Но тут мы взобрались на пригорок и увидели прямо перед собой гарнизонную роту, проводившую какие-то учения. Я мог бы повторить возглас Алана, который тотчас остановился и утер лоб.
- Хороший все-таки народ французы! - сказал он.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Едва мы оказались под защитой стен Дюнкерка, как устроили военный совет, чтобы обсудить, что делать дальше. Мы увели дочь от отца, угрожая ему шпагой. Любой судья постановил бы возвратить ее ему, а меня с Аланом, конечно, отправил бы в тюрьму. Правда, доводом в нашу пользу было письмо капитана Пеллисера, но ни Катрионе, ни мне не хотелось делать его достоянием гласности. Во всех отношениях наиболее благоразумным казалось отвезти ее в Париж к вождю их клана Макгрегору Бохолди, который, несомненно, будет рад помочь своей родственнице, а с другой стороны, предпочтет укрыть Джеймса от позора.
Путь наш был длительным, так как Катриона ездила верхом много хуже, чем бегала, да и с сорок пятого года почти ни разу в седло не садилась. Тем не менее мы наконец добрались до нашей цели и въехали в Париж рано поутру в воскресенье. Алан тут же повел нас на розыски Бохолди. Оказалось, что жил он в прекрасном доме, и на широкую ногу, так как получал пенсию от Шотландского фонда и имел собственное состояние. Катриону он встретил, как родную дочь, а мне показался весьма вежливым, сдержанным, но и прямым человеком. Мы спросили, не знает ли он что-нибудь о Джеймсе Море.
- Бедный Джеймс! - сказал он, покачал головой и улыбнулся.
Я истолковал это, как умолчание: он что-то знал, но ничего нам говорить не собирался. Тогда мы дали ему письмо Пеллисера, и он нахмурился.
- Бедный Джеймс! - повторил он еще раз.- Ну да есть люди еще хуже Джеймса Мора, но и это чудовищно. Хм, хм! Как он мог так пасть! Очень, очень неприятное письмо. Тем не менее, господа, я не вижу смысла предавать его гласности. Только дурная птица марает собственное гнездо, а мы шотландцы, и все - горцы.
Спорить с ним никто не стал, хотя, быть может, Алан был не слишком доволен, зато все были единодушны в том, что нам с Катрионой следует обвенчаться как можно скорее, и Бохолди занялся этим сам, словно никакого Джеймса Мора на свете и не было вовсе. Он предложил себя в посаженые отцы и изящно вручил мне Катриону, не скупясь на лестные французские комплименты. Только когда церемония была окончена и тост за наше здоровье провозглашен, он сказал нам, что Джеймс в Париже, что он опередил нас на несколько дней, а затем заболел и, по-видимому, надежды нет. По лицу моей жены я догадался, чего ей хотелось бы.
- Так отправимся к нему,- предложил я.
- Если вам так угодно,- сказала Катриона. (Мы ведь только-только вступили в брак!)
Он поселился в том же квартале, где жил вождь его клана, в огромном доме на углу, и мы нашли чердак, где он приютился, по звукам шотландской волынки. Волынку он позаимствовал у Бохолди, чтобы коротать время, пока болеет. Хотя в мастерстве он уступал своему брату Робу, но играл совсем неплохо, и было странно видеть, что на лестнице толпятся французы и многие хохочут. Он лежал на тюфяке, опираясь на подушку. Я сразу увидел, что дни его сочтены, и, без сомнения, не в таком месте думал он встретить свой смертный час. Но даже и теперь я не могу писать о конце его жизни без раздражения. Бохолди, разумеется, предупредил его - он знал, что мы поженились, поздравил нас и благословил как глава семьи.
- Меня никогда не понимали! - сказал он.- Я прощаю вас обоих и ни в чем не стану упрекать.
И он принялся разглагольствовать совсем как прежде, любезно сыграл нам две песни на волынке, а когда мы собрались уходить, занял у меня небольшую сумму. Ни малейшего стыда, но зато прощать он был готов: это ему никогда не надоедало. По-моему, он прощал меня при каждой новой встрече, и когда через четыре дня спустя он преставился прямо-таки в благоухании кроткой святости, мне от досады хотелось рвать на себе волосы. Я устроил ему похороны, но подобрать надпись для надгробной плиты оказалось свыше моих сил, и в конце концов я решил обойтись только датами его жизни.
Благоразумие подсказывало, что нам не следует возвращаться в Лейден, где нас знали, как брата и сестру,- появись мы там в ином качестве, это выглядело бы, по меньшей мере, странным. Лучше всего было возвратиться в Шотландию, куда мы и отправились на нидерландском судне, как только нам прислали из Лейдена оставленные там вещи.
Итак, мисс Барбара Бальфур (дам положено всегда пропускать вперед) и мистер Алан Бальфур, самый юный из Шосов, повествование мое близится к заключению. Если вы как следует подумаете, то, наверное, догадаетесь, что многие его действующие лица вам хорошо знакомы. Элисон Хасти из Лаймкилнса - это та самая няня, которая качала ваши колыбели, о чем, разумеется, вы не помните, и водила вас гулять по садам вокруг нашего дома, когда вы подросли. А знатная и красивая дама, крестная мать мисс Барбары, прежде была мисс Грант, беспощадно дурачившей Дэвида Бальфура в дни его знакомства с лордом-адвокатом. И может быть, вы помните невысокого, худощавого веселого джентльмена в паричке и широком плаще, приехавшего в Шос в очень поздний час очень темной ночью? И как вас разбудили, и привели в столовую представить мистеру Джеймисону - такое он тогда носил имя? Наверное, Алан не забыл, как по просьбе мистера Джеймисона он не более и не менее - поступок, равносильный государственной измене, за который по букве закона его следовало бы повесить! - выпил за здоровье короля по ту сторону моря? И это в доме доброго вига! Но у мистера Джеймисона есть особые права, и, вздумайся ему, он мог бы для развлечения сжечь мой хлебный амбар. Во Франции он теперь зовется шевалье Стюарт.
Ну, а вы, Дэви и Катриона, за вами я в ближайшие дни буду внимательно следить и сразу замечу, если вы позволите себе дерзко смеяться над папенькой и маменькой. Да, правда, порой мы могли бы быть разумнее и не ввергать себя в тоску и печаль без малейшей подлинной причины. Но когда вы подрастете, то убедитесь, что даже умница мисс Барбара и даже сам храбрец и смельчак мистер Алан окажутся немногим мудрее своих родителей. Ибо жизнь человеческая в этом нашем мире - забавная штука. Есть присловье, что ангелы плачут, глядя на нас с небес, но, по-моему, куда чаще они должны держаться за бока от хохота. Я же, приступая к изложению этой длинной истории, сразу положил рассказывать обо всем, что произошло, точно так, как это было на самом деле.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Будем по мере сил учить народ радости. И будем помнить, что уроки должны звучать бодро и воодушевленно, должны укреплять в людях мужество.
В читательской памяти Роберт Льюис Стивенсон нередко оказывается автором одной книги. Называют имя Стивенсон и вслед за ним, как исчерпывающее его пояснение,- «Остров Сокровищ». Эта книга прославила Стивенсона, но она не может заменить многие другие его книги, и в том числе представленные здесь роман «Похищенный» и его продолжение роман «Катриона». Эта историческая дилогия, как и «Остров Сокровищ»,- читатель уже мог в этом убедиться - увлекательное и поучительное чтение» возбуждающее здоровые чувства, открытый и смелый взгляд на жизнь и укрепляющее мужество. Она расширяет представление о Стивенсоне и позволяет лучше понять его своеобразие и значение.
Жизнь Роберта Льюиса Стивенсона (1850-1894), английского писателя, шотландца по национальности, была короткой и нелегкой. Основная печаль и трудность его существования исходила от его слабого здоровья. «Детство мое,- писал Стивенсон,- сложная смесь переживаний: жар, бред, бессонница, тягостные дни и томительные долгие ночи. Мне более знакома «Страна Кровати», чем зеленого сада».
Острейшая болезнь бронхов с детства и до конца дней терзала Стивенсона, заставляя его чувствовать себя инвалидом. В противовес этому мучительному чувству, в противоборство с ним у невольного поселенца «Страны Кровати» разгоралась страсть жизнеутверждения. Она с неизбежностью находила выход в романтических порывах и формах, чему способствовало живое воображение ребенка и ранняя приобщенность к «Стране Книг». Детские романтические влечения и фантазии Стивенсона энергичны и деятельны. Эту их активность, свойственный им порыв жизнеутверждения можно ощутить, читая стихи Стивенсона из сборника «Детский цветник стихов», необычное название которого так естественно соседствует с «географическими» наименованиями: «Страна Кровати» и «Страна Книг». Даже по коротенькому - в четыре строки - стихотворению «Дождь» из детского поэтического цветника есть возможность представить себе, как подвижна и самостоятельна в своем развитии фантазия поэта, как жаждет она пространства и чувствует его:
Повсюду дождь: он льет на сад,
На хмурый лес вдали,
На наши зонтики, а там -
В морях - на корабли.