Похищенный. Катриона — Роберт Стивенсон — страница 44 читать онлайн бесплатно

ОТЕЦ И ДОЧЬ

Глава 21ПУТЕШЕСТВИЕ В ГОЛЛАНДИЮ

Корабль стоял на одном якоре в отдалении от пристани, и пассажиры должны были добираться туда на яликах, что, впрочем, не составляло особого труда, так как день был совершенно безветренный, хотя и очень холодный, облачный, а над водой колыхались полосы тумана. Этот туман совершенно заслонил корпус корабля, когда мы приблизились к нему, но высокие мачты были открыты взгляду, и солнечные блики пробегали по ним, точно отблески огня. Оказалось, что это купеческое судно, очень вместительное, но с довольно тупым носом и глубоко осевшее в воде под тяжестью груза: соли, соленой лососины и прекрасных белых льняных чулок для голландцев. Шкипер, некий Сэнг (если не ошибаюсь, из Лесмахего), добродушный старый моряк, встретил меня очень приветливо и тотчас вернулся к своим хлопотам. Я оказался первым пассажиром и принялся в одиночестве прохаживаться по палубе, любуясь видом и гадая, каким окажется обещанный мне прощальный привет.

Весь Эдинбург и Пентлендские холмы вставали в сияющей дымке высоко надо мной, время от времени погружаясь в тени облаков. Но лишь печные трубы Лита поднимались над туманом, воду же белая пелена закрывала вовсе. Из-за этой непроницаемой завесы вскоре донесся скрип уключин, а затем, словно из дыма над пожарищем, появилась лодка. На корме сидел сурового вида мужчина, кутавшийся от холода в плащ, а рядом с ним я увидел высокую, стройную, прелестную девичью фигуру, и сердце у меня остановилось. Я только-только успел вздохнуть и приготовиться встретить ее, едва она поднимется на борт, улыбкой и самым лучшим моим поклоном, много изящнее того, который я несколько месяцев назад отвесил ее милости. Бесспорно, мы изменились оба — она, казалось, подросла, как юное деревце, и обрела милую застенчивость, очень ей шедшую. Словно она стала больше ценить себя, свою женственность. К тому же и ее, как меня, коснулась рука той же волшебницы — мисс Грант отполировала нас обоих.

Из наших уст вырвался почти один и тот же возглас: я решил, что она приехала на корабль попрощаться со мной, а она подумала, что я добился разрешения повидать ее перед разлукой. Но тут же мы поняли, что нам предстоит плыть в Голландию вместе.

— Но почему Барба мне ничего не сказала! — воскликнула Катриона и вспомнила, что ей было вручено письмо со строгим условием распечатать его только на корабле. В письмо было вложено следующее послание ко мне:

Дражайший Дэви! Как показался вам мой прощальный привет? Запечатлели вы поцелуй? Или попросили разрешения? Я уже собралась подписаться здесь, но это могло бы затуманить смысл моего вопроса. Да и ответ я знаю заранее. А потому закончу полезным советом: не будьте чересчур робки, «о, бога ради, не напускайте на себя развязность. Хуже для вас ничего быть не может. Засим остаюсь вашим добрым другом и наставницей.

Барбара Грант.

Я написал короткий ответ, выражая свою благодарность, на листке, который вырвал из записной книжки, сложил его вместе с записочкой, запечатал их моим новым перстнем с гербом Бальфуров и отдал слуге Престонгрейнджа, дожидавшемуся в моей лодке.

После этого мы могли опять поглядеть друг на друга, чего целую минуту не делали, а затем, подчиняясь взаимному порыву, вновь обменялись рукопожатием.

— Катриона! — сказал я, словно моя способность говорить исчерпывалась этим словом.

— Значит, вы рады снова со мной увидеться? — спросила она.

— По-моему, это лишние слова,— ответил я.— Наша дружба так глубока, что нам не требуется произносить речи по подобным поводам.

— Правда же, Барбе в целом мире нет подобной! — воскликнула она.— Я даже вообразить не способна, как можно быть такой красивой и такой прямодушной!

— И тем не менее Альпин интересовал ее не больше капустной кочерыжки! — заметил я.

— Это она только так говорила! — возразила Катриона.— Но она взяла меня под защиту и нежно заботилась обо мне ради этого имени и ради благородства той крови, которая течет в нас обеих.

— Нет, я вам объясню почему,— сказал я.— Лица у людей в нашем мире самые разные. Вот лицо Барбары: все должны им любоваться и считать ее прекрасной, бесстрашной, веселой девушкой. И вот ваше лицо — совсем другое... Насколько другое, я постиг только сегодня. Вы себя видеть не можете, а потому не поняли, что она взяла вас под защиту и нежно заботилась о вас ради вашего лица. И любой человек поступил бы так же.

— Любой?

— Любой человек в мире.

— А, так вот почему солдаты в Замке меня заперли! — воскликнула она.

— Барбара научила вас смеяться надо мной,— заметил я.

— Она научила меня не только этому. От нее я узнала о мистере Дэвиде очень много — все, что можно сказать о нем плохого, а также порой и не самого плохого,— добавила она с улыбкой.— Она мне рассказала о мистере Дэвиде все-все, кроме того, что он плывет на этом же самом корабле. А почему вы уезжаете?

Я объяснил.

— Ну что же,— сказала она.— Несколько дней мы проведем вместе, а потом, наверное, распрощаемся навсегда! Отец ждет меня в месте под названием Хеллевутслейс, а оттуда мы отправимся во Францию и будем жить там в изгнании, как и вождь нашего клана.

— А! — только и мог произнести я, так как при одном упоминании Джеймса Мора у меня пропадал голос.

Она тотчас же это заметила и догадалась о некоторых моих мыслях.

— Одно я должна вам сразу сказать, мистер Дэвид,— начала она.— По-моему, двое людей из нашего рода поступили с вами не слишком хорошо. Один — Джеймс Мор, мой отец, а второй — лэрд Престонгрейнджа. Престонгрейндж сам объяснил свои проступки, или за него это сделала его дочь. Но в оправдание Джеймса Мора, моего отца, я могу сказать вот что: он томился закованный в темнице, он честный бесхитростный солдат, бесхитростный джентльмен из горного клана и никак не мог разобраться в их уловках. Но если бы он догадался, что из этого выйдет вред для такого благородного молодого человека, как вы, то предпочел бы лучше умереть. И во имя дружбы прошу вас простить моего отца и всю нашу семью за эту ошибку.

— Катриона,— сказал я,— что это была за ошибка, я не хочу знать. Я знаю лишь одно: вы ходили к Престонгрейнджу и на коленях молили пощадить меня. Да, я понимаю, что пошли вы к нему ради своего отца, но все равно вы просили и за меня. Говорить об этом я не в силах. Есть две вещи, о которых я не в силах даже думать: первая — ваши ласковые слова, когда вы назвали себя моим дружочком, и вторая — ваши мольбы сохранить мне жизнь. Так не будем же больше упоминать между нами ни о прощении, ни об обидах.

Я умолк, глядя на Катриону, а она смотрела на палубу. Разговор не успел возобновиться, как задул северо-западный ветер и матросы принялись ставить паруса и выбирать якорь.

Пассажиров, кроме нас, было шестеро, то есть все каюты были заняты. Компанию нам составили трое почтенных купцов из Лита, Керколди и Данди, которые направлялись по общим делам в Верхнюю Германию, а также голландец, возвращавшийся на родину, и жены вышеупомянутых купцов. Катриона была поручена заботам одной из последних, но, к большому нашему счастью, миссис Гебби (как ее звали) плохо переносила море и круглые сутки лежала на спине у себя в каюте. К тому же на борту «Розы» молоды были только мы, если не считать бледного юнгу, который, как в свое время я, прислуживал обедающим, а потому мы с Катрионой были предоставлены самим себе. За столом наши стулья стояли рядом и я с восторгом ухаживал за ней. На палубе я расстилал мой плащ, чтобы ей было мягче сидеть. Погода для этого времени года стояла удивительно хорошая: ясные дни и ночи с легким морозцем в воздухе, ласковый ветер, такой ровный, что за все время, пока мы шли по Северному морю, ни один парус не заполоскал, а потому мы сидели на палубе (иногда вставая и прогуливаясь, чтобы согреться) с первого проблеска солнца до восьми-девяти вечера, когда небо загоралось яркими звездами. Купцы и шкипер Сэнг, проходя мимо, иногда поглядывали на нас с улыбкой или обменивались с нами веселой шуткой, но чаще они занимались обсуждением цен на сельдь, ситцы и полотно или высчитывали, сколько времени нам еще остается плыть, и мы могли без помех вести свои разговоры, до которых, кроме нас, никому дела не было.

Вначале мы болтали без умолку и, по нашему мнению, весьма остроумно: я старался показать себя безупречным кавалером, а она, по-моему, играла роль светской барышни. Но вскоре мы перестали чиниться между собой. Я бросил изъясняться с лондонским выговором (уж какой он у меня ни был) и все чаще забывал отвешивать поклоны и шаркать ногой по-эдинбургски. Она держалась с дружеской непринужденностью, и мы теперь обходились друг с другом почти по-родственному (только мое чувство было более глубоким). Тогда же наши светские разговоры иссякли, хотя ни ее, ни меня это не огорчало. Иногда она рассказывала мне старинные легенды и поверья, которых знала множество, наслышавшись их главным образом от моего приятеля, рыжего Нийла. Рассказывала она их очень приятно, и были они приятными детскими сказочками, но меня просто радовали звук ее голоса и мысль, что вот она рассказывает, а я слушаю. А иногда мы молчали, не обмениваясь даже взглядом, но сидеть рядом уже было упоением. Говорю я только о себе. О ее мыслях, боюсь, я не спрашивал даже себя, а свои опасался додумывать. Теперь мне незачем это скрывать ни от себя, ни от читателя — я влюбился без памяти. Катриона заслонила от меня солнце. Она, как я упоминал, стала выше ростом, но это ей шло. Она выглядела воплощением здоровья, веселости и отваги. Мне казалось, что она ступает как юная лань, а стоило ей остановиться, и я словно видел березки на горных склонах. Мне было довольно сидеть возле нее на палубе, о будущем же я, право, не думал вовсе и, вполне удовлетворенный тем, что имею, даже в воображении не рисовал следующего шага, хотя порой и мечтал, как возьму ее руку в свою. Однако, точно скупец, оберегая уже подаренные мне радости, я остерегался любой опрометчивости. Говорили мы обычно о себе или друг о друге, и тот, кто взял бы на себя труд подслушивать, счел бы нас самыми большими эгоистами в мире. И вот однажды мы пустились в обсуждение друзей и дружбы — теперь мне кажется, мы шли слишком близко к ветру. Мы говорили о том, как прекрасна дружба, и о том, что прежде даже не догадывались об этом, а она, оказывается, преображает жизнь,— и еще тысячи таких же вещей, которые юноши и девушки в таких же обстоятельствах повторяли и повторяют с сотворения мира. Затем мы коснулись той странности, что при самой первой встрече друзья сразу же чувствуют себя так, словно знакомы давным-давно, а ведь оба успели до нее прожить немало времени, нерасчетливо тратя его в обществе других людей.

— Ко мне это почти не относится,— сказала Катриона.— И я могу описать вам в двух-трех словах пять пятых всего, что делала. Я ведь девушка, а какие занятия у девушек? Но в сорок пятом году я отправилась в поход вместе со всем нашим кланом. У мужчин было холодное оружие и ружья. Многие шли отрядами, в одежде одних цветов. И шли бодро, можете мне поверить! А нидерландские дворяне со своими арендаторами и трубачами — все на лошадях! А военная музыка волынок! Я ехала на маленькой горной лошадке по правую руку Джеймса Мора, моего отца, и самого Гленгайла. И я помню, как Гленгайл поцеловал меня в обе щеки — за то, сказал он, «что вы, кузина, единственная дама нашего клана, которая отправилась в поход». Как это было прекрасно! Ведь я была еще совсем девочка, лет мне было двенадцать, не больше. И я видела принца Чарли, видела его голубые глаза. Он был такой красивый! Я поцеловала ему руку перед всей армией. Да, чудесные были дни, но точно сон, который я видела, а потом проснулась. Что случилось дальше, вы сами знаете: пришли самые черные дни, повсюду рыскали солдаты в красных мундирах, а мой отец и дяди прятались на горе, и я носила им еду глухой ночью или на рассвете, когда поют петухи. Да, я много поднималась по склонам ночью, н сердце у меня разрывалось от страха перед темнотой. Странно, но никакая нечисть не набрасывалась на меня на пути. Ни разу. Только, говорят, над девушками у нечистой силы нет власти. А потом — женитьба моего дяди, и уж это было хуже всего. Звали ее Джин Ней, и я была с ней в комнате в ту ночь в Инверснайде,— в ту ночь, когда, по древнему обычаю, ее увезли от родных и близких. То она соглашалась, то нет, то говорила, что пойдет за Роба, то наотрез ему отказывала. Такой пустоголовой женщины я в жизни не видывала. Что проще: скажи «да» или скажи «нет». Ну, да она была вдовой, а такую вдову, по-моему, хорошей женщиной назвать никак нельзя.

— Катриона! — перебил я.— Почему вы так считаете?

— Не знаю,— ответила она.— Я ведь просто рассказываю вам, что чувствую. Взять да найти себе нового мужа! Фу! А она все-таки вышла за моего дядю Робина, и в церковь с ним ходила, и на рынок. А потом он ей надоел, или прежние друзья подстерегли ее и уговорили, или стыд ее одолел, но только она сбежала, вернулась к своей родне и сказала, будто мы ее в озере держали,— я и говорить вам про все это не хочу! С того дня я всех женщин ставила низко. Ну а потом моего отца, Джеймса Мора, бросили в темницу, и, что произошло дальше, вы знаете не хуже меня.

— И все это время у вас не было друзей?

— Нет,— ответила она.— Были две-три девочки, которыми я командовала, но какая же это дружба!

— Мой рассказ будет короче,— сказал я.— У меня не было ни единого друга, пока я не познакомился с вами.

— А доблестный мистер Стюарт? — спросила она.

— Ах да! Про него я забыл,— сказал я.— Но он ведь мужчина, и это совсем другое дело.

— Еще бы! — воскликнула она.— Конечно, совсем другое.

— Правда, был еще один,— продолжал я.— Когда-то я воображал, что у меня есть друг, но ошибся.

Катриона спросила, кто она была такая.

— Не она, а он,— ответил я.— Мы оба были лучшими учениками в школе моего отца и думали, что крепко друг друга любим. Потом он уехал в Глазго и поселился у купца, который приходился ему четвероюродным братом, и прислал мне с оказией два-три письма, а потом обзавелся новыми друзьями, и, сколько я ни писал, он и думать про меня забыл. Да, Катриона, долго я не мог простить этого всему миру. Нет ничего горше потери воображаемого друга.

Она принялась расспрашивать, какой он был лицом и характером, потому что нас обоих очень интересовало все, что касалось другого. И вот в злополучный час я вспомнил про его письма, спустился в каюту и принес всю пачку.

— Вот его письма, и все письма, которые я получил за всю мою жизнь. А больше мне о себе рассказать нечего. Остальное вам известно.

— Вы мне их прочтете? — спросила она.

Я сказал, что прочту, если ей трудно, и она тотчас велела мне уйти — она сама прочтет их все с начала и до конца. А в пачке, которую я ей дал, были, кроме писем моего ложного друга, еще два-три письма мистера Кэмпбелла из города, когда он уезжал на ассамблею, и (в довершение перечня того, что мне когда-либо писалось) два словечка самой Катрионы, и два письма мисс Грант: одно, присланное на Басс, а другое — на этот корабль. Но про них я даже не вспомнил.

Катриона настолько владела всеми моими мыслями, что отвлечь меня от них не могло никакое занятие, и находился ли я в ее присутствии или нет, ни малейшего значения не имело. Я был болен ею, точно какой-то чудесной лихорадкой, которая ни на мгновение, ни днем ни ночью, не отпускала меня, спал я или бодрствовал. Вот почему, когда я удалился на нос корабля, где могучий форштевень врезался в волны, поднимая тучи брызг, я вовсе не так спешил вернуться к ней, как вы могли бы подумать, а, наоборот, нарочно продлил свое отсутствие, словно разнообразя удовольствие. Мне кажется, по натуре я вовсе не эпикуреец, только до тех пор на долю мне выпадало так мало радости, что можно извинить неторопливость, с какой я ее описываю.

Когда я наконец вернулся к ней, она протянула мне пакет с письмами с такой холодностью, что меня словно иглой укололо.

— Вы прочли их? — спросил я и почувствовал, что голос мой прозвучал как-то неестественно, потому что я старался понять, отчего в ней произошла такая перемена.

— Вы хотели, чтобы я прочла их все? — сказала она.

Я ответил «да» с некоторой запинкой.

— И самое последнее тоже? — продолжала она.

Тут я понял, в чем дело, но не мог ей солгать.

— Я дал их вам все, не задумываясь,— сказал я.— И полагал, что вы прочтете их для развлечения. Ничего дурного я ни в одном из них не помню.

— Значит, я создана иначе! — воскликнула она.— И благодарю за это бога! Подобное письмо не следовало давать мне читать. Его не следовало писать!

— Вы, я полагаю, говорите про вашего дорогого друга Барбару Грант? — сказал я.

— Нет ничего горше потери воображаемого друга,— ответила она моими словами.

— Мне кажется, воображаемой порой бывает дружба! — вскричал я.— По-вашему, справедливо винить меня за несколько слов, которые взбалмошная проказница написала на листке бумаги? Вы ведь лучше всех знаете, как почтителен я был — и буду всегда.

— И все-таки вы показали мне подобное письмо! — возразила она.— Такие друзья мне не нужны. Я, мистер Бальфур, прекрасно обойдусь без нее и без вас.

— Такова ваша благодарность! — сказал я.

— Я весьма вам обязана,— отрезала она.— И прошу вас забрать ваши... письма! — Она словно поперхнулась последним словом, и оно прозвучало как проклятие.

— Второй раз вам просить не понадобится,— сказал я, взял пакет и, сделав несколько шагов вперед, бросил его в море, как мог дальше. Еще немного — и я последовал бы за ним в пучину.

До конца дня я расхаживал по палубе, вне себя от бешенства. Вряд ли нашлось бы обидное слово, каким я не назвал бы ее мысленно до того, как солнце закатилось. Все, что мне доводилось слышать о гордости горцев, было превзойдено. Чтобы девушка — еще почти девочка — возмутилась из-за такого пустячного намека, да еще вышедшего из-под пера той, кого она называла своим вторым дорогим другом и не уставала хвалить мне! Я думал о ней с горечью, осуждением, яростью, как злящийся мальчишка. Если бы я и вправду ее поцеловал, думал я, она, пожалуй, ничего против не имела бы! Но только потому, что про это было написано, и написано шутливо, она впала в этот нелепый гнев. Женский пол, решил я, настолько обойден здравым смыслом, что ангелы, наверное, оплакивают жребий злополучных мужчин.

За ужином мы, по обыкновению, сидели рядом, но до чего же все переменилось! Она была со мной кисла, как свернувшееся молоко, а лицо у нее не выражало ничего, точно у деревянной куклы. Я попеременно готов был ударить ее или валяться у нее в ногах, но она не дала мне ни малейшего повода ни для того, ни для другого. Едва ужин окончился, как она поспешила к миссис Гебби и принялась заботливо за ней ухаживать, хотя прежде, пожалуй, была повинна в недостатке усердия. Но теперь она постаралась возместить прежнее невнимание и до конца плавания старательно опекала старушку, а на палубе достаточно неразумно, на мой взгляд, искала общества шкипера Сэнга. Нет, он, конечно, казался весьма достойным, добрым человеком, только мне нестерпимо было видеть, что она держится дружески с кем-то еще, а не со мной.

Она же с такой ловкостью избегала меня и всегда была окружена другими людьми, что мне очень долго пришлось искать удобного случая поговорить с ней. А когда он наконец представился, я, как вы сейчас узнаете, не сумел извлечь из него особой пользы.

— Я не могу понять, какую нанес вам обиду,— сказал я.— Но наверное, и ей может быть прощение. Так попробуйте, попробуйте меня простить!

— Мне нечего прощать,— ответила она, и мне почудилось, что ее слова падают, как камни.— Я весьма вам обязана за вашу дружбу.— И она сделала мне одну восьмую реверанса.

Но я заранее приготовился сказать больше и потому продолжал.

— Еще одно,— сказал я.— Если я оскорбил вас, показав вам это письмо, то мисс Грант тут ни при чем. Она писала не вам, а простому, заурядному, неотесанному невеже, у которого не хватило ума припрятать его. Если вам угодно винить меня...

— Во всяком случае, я посоветовала бы вам больше и не заикаться об этой девице! — перебила Катриона.— Вот уж ее я знать не хочу, пусть она хоть умирает! — И она отвернулась, но тут же опять поглядела мне прямо в лицо.— Вы поклянетесь, что больше не будете иметь с ней никакого дела?

— И покажу, что во мне нет ни капли справедливости,— ответил я,— ни благодарности!

И на этот раз отвернулся я.

Глава 22ХЕЛЛЕВУТСЛЕЙС

Под конец погода совсем испортилась. Ветер свистел в парусах, волны вздымались все выше, и наше судно скрипело и стонало, тяжело взбираясь на гребни. Напев лотового на русленях[56] почти не смолкал, так как мы пробирались теперь среди отмелей. Часов в девять утра, между двумя шквалами с ледяным градом, проглянуло солнце, и я в первый раз увидел Голландию — ряд мельниц, крылья которых быстро вертел ветер. Эти странные сооружения я тоже видел в первый раз, а потому тут же почувствовал, что значит путешествовать по чужим краям, наблюдая совсем новый мир и новую жизнь. Около половины двенадцатого мы встали на якорь у входа в гавань Хеллевутслейса. Волны там порой вдруг вскипали, и судно швыряло из стороны в сторону. Разумеется, все мы, кроме миссис Гебби, собрались на палубе, кутаясь кто в плащи, кто в корабельную парусину, но все цеплялись за канаты и перешучивались, как бывалые моряки,— или нам так казалось.

Вскоре к борту бочком, точно краб, осторожно приблизилась лодка, и ее рулевой окликнул нашего шкипера по-голландски. После чего шкипер Сэнг со встревоженным лицом обернулся к Катрионе, мы все сгрудились вокруг и услышали, в чем заключалось затруднение. «Роза» направлялась в Роттердам, куда остальным пассажирам не терпелось прибыть поскорее, так как в этот самый вечер оттуда уезжала почтовая карета в Верхнюю Германию. При таком почти штормовом ветре шкипер полагал, что успеет туда вовремя — если не произойдет какой-нибудь задержки. Джеймс Мор вызвал дочь в Хеллевутслейс, и шкипер обязался подойти к этому порту и высадить ее, как было в обычае, в лодку с берега. И лодка подошла к судну, и Катриона была готова, но и наш шкипер и хозяин лодки опасались за нее, а шкипер не хотел мешкать.

— Ваш батюшка не поблагодарит нас, если мы вам сломаем ногу, мисс Драммонд, а то и утопим,— сказал он.— Послушайте моего совета: плывите-ка со всеми нами в Роттердам, где вы, конечно, найдете местечко на каком-нибудь паруснике и спуститесь по Массу до Брилле, там сядете в раттельвагон и назад сюда, в Хеллевутслейс!

Но Катриона и слышать ничего не хотела. Она заметно побледнела, глядя на фонтаны брызг, на зеленые волны, которые время от времени захлестывали нос, на утлую лодку, пляшущую между гребнями, и все-таки намеревалась последовать распоряжениям отца.

— Мой отец, Джеймс Мор, прислал за мной эту лодку,— повторяла она на все уговоры.

Упрямство, с каким она стояла на своем и отвергала любые здравые советы, казалось мне капризом, если не сказать глупостью. На самом же деле у нее имелась вполне веская причина, только нам она ничего объяснять не стала. Парусники и раттельвагоны, конечно, прекрасные средства передвижения, но за место в них надо платить, а у нее за душой было всего-навсего два шиллинга и полтора пенса. Вот почему шкипер и пассажиры, не знавшие о ее положении, напрасно тратили свои доводы, а ей гордость не позволяла открыть им свою тайну.

— Но вы же ни по-французски, ни по-голландски не говорите,— сказал кто-то.

— Правда,— ответила она.— Но с сорок пятого года столько честных шотландцев живет за границей, что я как-нибудь обойдусь, можете не тревожиться.

Такое милое деревенское простодушие у одних вызвало смех, у других — сочувствие, а мистера Гебби ввергло в ярость. Долг (раз уж его жена обещала присмотреть за девушкой) требовал, чтобы он проводил ее на берег и устроил ее там. Но делать он этого не собирался, так как судно не стало бы его ждать, и, как мне кажется, он успокаивал свою совесть, возражая громче всех. Под конец он набросился на шкипера Сэнга, крича, что это просто преступление: попытка спуститься в лодку означает верную смерть, да и в любом случае не можем же мы швырнуть беззащитную девушку в лапы каких-то неизвестных голландских рыбаков и оставить ее на произвол судьбы. В этом я был с ним согласен и, отведя помощника шкипера в сторону, попросил его отправить мой багаж на попутной барже в Лейден по такому-то адресу, а потом махнул рыбакам.

— Я сойду на берег с мисс Катрионой, шкипер Сэнг,— сказал я.— Мне ведь все равно, каким путем добираться до Лейдена.

С этими словами я прыгнул в лодку. Моему прыжку недостало изящества, и я вместе с двумя рыбаками повалился на ее дно, где плескалась затхлая вода.

Снизу из лодки опасность представлялась даже еще более жуткой, чем с борта судна, плясавшего на якорном канате и то нависавшего высоко над нами, то стремительно соскальзывавшего вниз, непрерывно нам угрожая. Я уже уверился, что совершил порядочную глупость: Катриона, конечно, не сможет спуститься ко мне в лодку и я окажусь на берегу в Хеллевутслейсе совсем один, без малейшей надежды на какую бы то ни было награду, кроме удовольствия облобызаться с Джеймсом Мором, если мне захочется. Но я забыл о ее отваге. Она увидела, как я прыгнул без малейшего колебания (во всяком случае, с виду, если не на самом деле), и, конечно, не пожелала уступить в бесстрашии своему отвергнутому другу. Во мгновение ока она вскочила на перила, ухватилась за ванты, и ветер раздул ее юбки, чем увеличил опасность, а нам показал ее чулочки, что в городе сочли бы неприличным. Нельзя было терять ни секунды — никто не успел бы ее остановить, даже если бы попытался. Я вскочил и широко раскрыл руки. Судно ухнуло вниз, наш рулевой с немалым риском повернул лодку ближе к нему, и Катриона прыгнула. Мне удалось ее поймать и даже избежать падения, потому что рыбаки успели нас поддержать. На миг она прижалась ко мне, быстро и тяжело дыша, после чего мы перебрались на корму и сели возле рулевого (все это время Катриона продолжала держаться за меня обеими руками) под одобрительные возгласы и напутствия шкипера Сэнга, всей его команды и пассажиров, а затем лодка повернула к берегу.

Едва Катриона немного пришла в себя, она отдернула руки, но не произнесла ни слова. Я тоже молчал. Впрочем, свист ветра и шум волн не располагали к разговорам, тем более что, несмотря на все усилия рыбаков, продвигались мы вперед очень медленно, и «Роза» успела сняться с якоря и продолжить свой путь, прежде чем мы добрались до входа в гавань.

Едва мы очутились на более тихой воде, как хозяин лодки остановил ее и, по мерзкому обычаю голландцев, потребовал с нас плату — по два гульдена, что было несколько больше трех английских шиллингов. Катриона начала взволнованно возражать. Она справлялась у шкипера Сэнга, и он сказал, что плата составляет один шиллинг.

— Или, по-вашему, я села бы в лодку, не узнав заранее? — вскричала она.

Хозяин лодки ответил ей длинной речью по-голландски, хотя и щедро уснащал ее английскими ругательствами. Но тут, заметив, что она вот-вот заплачет, я тихонько сунул в руку плута шесть шиллингов, после чего он без дальнейших пререканий взял ее шиллинг. Правду сказать, меня душили гнев и стыд. Я уважаю бережливых людей, но всему есть предел, а потому, когда лодка вновь поплыла к берегу, весьма холодным тоном спросил Катриону, где она думает найти отца.

— Он велел справиться о себе в доме Спротта, честного шотландского купца,— ответила она и продолжала без остановки: — Я хочу поблагодарить вас от всего сердца, вы мне настоящий друг.

— На это хватит времени после того, как я провожу вас к вашему отцу,— ответил я, не предполагая, насколько пророческими окажутся мои слова.— И смогу рассказать ему, какая у него верная и послушная дочь.

— Не знаю, можно ли меня назвать верной,— воскликнула она с огорченным выражением лица.— Боюсь, мое сердце способно лукавить.

— Но мало кто решился бы на подобный прыжок ради того лишь, чтобы не ослушаться отца! — заметил я.

— Я не могу допустить, чтобы вы думали обо мне так! — снова воскликнула она.— После того как прыгнули вы, разве я могла остаться там? И дело не только в том...— Залившись краской, она откровенно призналась мне в полном своем безденежье.

— Спаси и помилуй! — вскричал я.— Как можно было отправиться в Европу с пустым кошельком! Чистейшее безумие! Это даже неприлично, совсем неприлично!

— Вы забываете, что Джеймс Мор, мой отец, беден,— сказала она.— Он благородный джентльмен, но он изгнанник, которого преследуют...

— По-моему, не все ваши друзья — преследуемые изгнанники! — перебил я.— Хорошо ли это по отношению к тем, кому вы дороги? Хорошо ли по отношению ко мне? И по отношению к мисс Грант, которая посоветовала вам уехать и, конечно, была бы расстроена и рассержена, узнай она, как обстоит дело! И даже по отношению к семье Грегоров, приютившей вас с такой доброй заботливостью! Какое счастье, что я оказался рядом! Вдруг вашего отца что-либо задержало? Что сталось бы с вами здесь, в чужой стране, без единой знакомой души? Меня охватывает страх при одной только мысли! — докончил я.

— Я им всем лгала,— ответила она,— Я их всех уверяла, что денег у меня больше, чем нужно. Не могла же я допустить, чтобы Джеймс Мор настолько пал в их глазах!

Позднее я узнал, что пал бы он куда ниже, так как солгал им отец, а дочь была вынуждена скрыть правду, чтобы спасти его от позора. Но в то время я ничего этого не знал и только с ума сходил при мысли об опасностях, которым она себя подвергла.

— Ну что же,— сказал я.— Придется вам впредь научиться благоразумию.

Оставив ее вещи в гостинице на берегу и наведя там справки на моем новехоньком французском языке, как пройти к дому Спротта, я проводил ее туда. Путь оказался неблизкий, и мы с любопытством оглядывались по сторонам. А шотландцам там было чему подивиться: дома над каналами среди деревьев — и какие дома! Каждый стоял особняком, и все были построены из добротного кирпича, красного, как розы. Крылечки, скамьи из голубого мрамора по сторонам входной двери, а весь городок такой чистый, что с тротуара можно было бы есть, как с тарелки. Спротт сидел над своими книгами в комнате с низким потолком, сияющей чистотой и украшенной красивой фарфоровой посудой, картинами и глобусом на медной подставке. Сам Спротт, внушительный толстяк с тяжелым подбородком и хитрым, жестким взглядом, встретил нас весьма неучтиво и даже не пригласил сесть.

— Не скажете ли, сударь, Джеймс Мор Макгрегор сейчас в Хеллевутслейсе? — осведомился я.

— Я такого не знаю,— ответил он с сердцем.

— Если вы столь придирчивы,— сказал я,— то с вашего разрешения я спрошу вас немного по-иному: где нам искать в Хеллевутслейсе некоего Джеймса Драммонда, он же Макгрегор, он же Джеймс Мор, до последнего времени проживавший в Инверонакиле?

— Сударь,— отрезал он,— да, будь он хоть в преисподней, мне это неизвестно, хотя от души желаю ему туда попасть!

— Барышня его дочь, сударь,— сказал я.— И полагаю, вы согласитесь, что в ее присутствии не слишком уместно касаться его репутации.

— А мне дела нет ни до него, ни до нее, ни до вас! — грубо крикнул он.

— С вашего позволения, мистер Спротт,— продолжал я,— эта барышня приехала из Шотландии, чтобы найти его, и по какой-то ошибке ей назвали ваш дом, как место, где она может навести нужные справки. Как видите, произошло недоразумение, но мне кажется, это обязывает и вас и меня — а я лишь ее случайный спутник — оказать помощь нашей соотечественнице.

— Да вы меня, никак, полоумным почитаете! — возопил он.— Говорю же вам, я ничего не знаю и знать не хочу ни про него, ни про его дочек. Он мне должен немалые деньги.

— Пусть так, сударь,— сказал я, рассердившись не меньше его,— но я-то вам ничего не должен! Барышня находится под моей защитой, а я не привык к подобному обращению и сносить его не намерен.

При этих словах я, сам того не заметив, шагнул к нему и таким образом по воле счастливого случая нашел единственный довод, который мог воздействовать на этого человека. Его багровое лицо мгновенно побледнело.

— Да господь с вами, сударь! — охнул он.— У меня и в мыслях не было ничего для вас обидного. Я же, сударь, простой, честный, прямой старик, ну что, если и поворчу немножко! Вы-то небось подумали, что я суров, так нет! Сердце у Сэнди Спротта предобрейшее! Вам ведь неоткуда знать, каких он мне хлопот наделал!

— Превосходно, сударь,— сказал я.— В таком случае я злоупотреблю вашей добротой и затрудню вас просьбой сообщить нам, какие последние известия имели вы о мистере Драммонде.

— Да разве это затруднение, сударь! — воскликнул он.— Ну, а что до барышни, так (со всем почтением к ней) он про нее, как погляжу, и забыл вовсе. Уж я-то его знаю! И не в первый раз теряю из-за него деньги. Он ведь ни о ком, опричь себя, не думает. Клан там, король или дочка, ему бы только свою выгоду соблюсти, а они пусть как знают! И его доверенный тоже. Я ведь не то чтобы его доверенный, но вроде. Мы с ним участвуем в одном коммерческом деле, и, думаю, оно дорого обойдется Сэнди Спротту. Вот он почти мой компаньон, а я не знаю, где он, слово даю. Может, он приедет в Хеллевутслейс. Может, даже завтра, а может, год сюда носа не покажет. Меня ничто не удивит. Кроме разве одного: коли он вернет мне мои денежки. Теперь вы понимаете, какое мое положение. И барышне, как вы ее называете, помочь я ничем не могу. Остаться здесь ей никак нельзя. Бог с вами, сударь! Я человек холостой. Посели я ее у себя, так этот чертов сын, если явится сюда, того и гляди, меня на ней женит.

— Довольна болтовни! — перебил я.— Барышню я провожу к более надежным друзьям. А вы дайте мне перо, чернила и лист бумаги. Я оставлю вам для Джеймса Мора адрес моего лейденского доверенного. Он сможет узнать от меня, где искать свою дочь.

Я написал адрес и запечатал записку, а Спротт тем временем по собственному почину предложил взять на хранение вещи мисс Драммонд и даже послать за ними в гостиницу носильщика. Мне это представилось очень удобным, и я дал ему талер-другой для покрытия расходов, а он выдал мне расписку.

После чего я предложил руку Катрионе и мы покинули дом этого низкого плута. Она все время хранила молчание, предоставив мне решать и говорить за нее. Я же постарался не смутить ее даже взглядом и теперь приложил все усилия, хотя сердце мне по-прежнему жгли гнев и стыд, чтобы выглядеть спокойным и веселым.

— Начнем с того,— сказал я,— что вернемся в гостиницу, где говорят по-французски, пообедаем там и наведем справки, как добраться в Роттердам. Моя главная забота теперь — поскорее вернуть вас под крылышко мисс Гебби.

— Наверное, иначе нельзя,— согласилась Катриона,— хотя если это кого-нибудь и обрадует, то только не ее. И напомню вам еще раз, что у меня есть только шиллинг и три полупенсовика.

— А я только один раз напомню вам,— сказал я,— что, к счастью, я с вами.

— Как будто я не об этом думаю все время! — воскликнула она и, как мне показалось, чуть-чуть сильнее оперлась на мою руку.— Вы мой самый лучший друг.

Глава 23ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ГОЛЛАНДИИ

Раттельвагон — длинный крытый экипаж со скамьями — доставил нас в город Роттердам за четыре часа. К тому времени давно уже стемнело, но улицы были ярко освещены, и их заполняли прохожие самого причудливого и непривычного вида — бородатые евреи, чернокожие и толпы непотребных женщин, непристойно разодетых и прямо-таки вцеплявшихся в матросов. От гула голосов у нас зазвенело в ушах, и, чего мы никак не ожидали, все эти чужеземцы смотрели на нас с неменьшим удивлением, чем мы на них. Ради Катрионы, да и себя самого, я старался сохранять невозмутимость, но, правду сказать, чувствовал себя потерявшимся ягненком, и сердце у меня сжималось от тревоги. Раза два я пробовал спросить дорогу в порт и о месте, где может стоять судно «Роза», но либо те, к кому я обращался, говорили только по-голландски, либо мой французский мне изменил, но внятного ответа я не получил. Мы свернули наугад за какой-то угол и оказались в проулке между двумя рядами ярко освещенных домов; у окон и дверей толпились накрашенные женщины, которые толкали нас и насмешливо хохотали, когда мы проходили мимо, и я только благодарил судьбу, что мы не понимаем их языка. Вскоре мы очутились на пустыре и увидели впереди порт.

— Теперь все будет хорошо! — воскликнул я, глядя на мачты в темном небе.— Пройдемся по порту: мы обязательно встретим кого-нибудь, кто говорит по-английски, а в случае удачи так и сами отыщем «Розу».

«Розу» мы, правда, не отыскали, но зато около девяти часов вечера попали, так сказать, в объятия... Кого бы вы думали? Самого шкипера Сэнга! От него мы узнали, что переход до Роттердама занял на удивление короткое время, так как ветер все время оставался крепким и попутным, и все его пассажиры уже отправились дальше. Гнаться за мистером и миссис Гебби до Верхней Германии было немыслимо, и у нас не оставалось иного выбора, как обратиться за помощью к шкиперу Сэнгу. Он тотчас обещал подыскать какое-нибудь почтенное купеческое семейство, которое приютит Катриону на время, пока «Роза» будет грузиться, а потом он с радостью отвезет ее назад в Лит без всякой платы и сдаст с рук на руки мистеру Грегору. Едва договорив, шкипер увлек нас в вечернюю ресторацию поужинать, в чем мы, признаться, очень нуждались. Он был весьма любезен, но — что меня очень удивило — очень шумен и многословен. Причина этого вскоре открылась. Потребовав в ресторации рейнвейна, он принялся пить рюмку за рюмкой и вскоре неописуемо охмелел. А тогда, как случается со многими и многими мужчинами, и особенно с простыми грубыми моряками, он забыл всякую сдержанность, все правила приличия, какие прежде кое-как соблюдал, и повел себя с юной девушкой совершенно непозволительно: отпускал двусмысленные шуточки и с хохотом вспоминал, как она выглядела, когда вспрыгнула на борт. А потому я был вынужден без лишних слов увести ее оттуда.

Она уцепилась за мой локоть.

— Я не хочу тут оставаться, Дэвид,— сказала она.— Возьмите меня с собой. Вас я не боюсь.

— И правильно, мой дружочек! — воскликнул я, чувствуя, что к глазам у меня подступают слезы.

— А куда вы меня ведете? — спросила она.— Только не оставляйте меня одну! Никогда больше не оставляйте!

— И верно, куда же я вас веду? — сказал я и остановился, так как шел вперед, не разбирая дороги.— Дайте сообразить. Но я вас не оставлю, Катриона. Да покарает меня бог, если я окажусь вам слабой опорой или навлеку на вас беду!

Вместо ответа она теснее прижалась ко мне.

— Здесь,— продолжал я,— самое тихое место, какое мы только видели в этом шумном улье. Давайте сядем вон под тем деревом и обсудим, что нам делать дальше.

Дерево (навряд ли я его когда-нибудь забуду) стояло у самого конца порта. Ночь выдалась темная, но окна домов были освещены, а ближе мерцали фонари на неподвижных судах. По одну руку виднелось светлое марево над городом и слышался неясный гул многих тысяч голосов и шагов, а по другую — царил мрак и о борта плескалась вода. Я расстелил мой плащ на камне и усадил Катриону. Она не хотела отпустить мою руку и никак не могла успокоиться. Но мне необходимо было обрести ясность мысли; высвободившись, я начал расхаживать перед камнем «походкой контрабандиста», как мы говорим, и напрягал мозг в поисках выхода. Мысли мои были в полном беспорядке, и внезапно я вспомнил, что, в негодовании и спешке покинув ресторацию, мы оставили шкипера Сэнга расплачиваться за наш ужин. Мне стало смешно, так как я счел это достойным ему наказанием, и машинально я сунул руку в карман, где лежал мой кошелек. Возможно, его украли в проулке, пока мы пробирались сквозь толпу женщин, но, как бы то ни было, кошелька в кармане не оказалось.

— Вы придумали что-то хорошее! — воскликнула Катриона, заметив, что я вдруг остановился как вкопанный.

Беда, которая нас постигла, прояснила мои мысли, и, словно в сильные очки, я увидел, что выбора у нас нет. Я остался совсем без денег, но в кармане у меня лежало письмо к лейденскому купцу, а добраться до Лейдена мы могли лишь одним способом — пешком.

— Катриона! — сказал я.— Вы смелы, я знаю, и, по-моему, вы сильны. Как вы думаете, сможете вы пройти тридцать миль по обычной дороге? (Путь, как оказалось, был на треть короче, но тогда мне на память пришло именно это расстояние.)

— Дэвид,— ответила она.— Если вы будете рядом со мной, я пойду куда угодно и сделаю все, что потребуется.

Но от моей стойкости не осталось ничего. Только не бросайте меня одну в этой ужасной стране, а на все остальное я согласна.

— Можете ли вы отправиться в путь сейчас и идти до утра? — спросил я.

— Я буду делать все, что вы скажете, и не спрашивать, зачем и почему! — воскликнула она,— Я вела себя с вами очень дурно и неблагодарно! А теперь распоряжайтесь мной, как сочтете нужным! И я думаю, что мисс Барбара Грант — самая лучшая девица в мире,— добавила она.— И не представляю, чтобы она вам в чем-нибудь отказала!

Последние ее слова были для меня полной загадкой, но ломать над ними голову я не стал. Слишком о многом нужно мне было подумать, начиная с того, как выбраться из города на лейденскую дорогу. Это оказалось нелегкой задачей, и решили мы ее лишь во втором часу ночи. Едва дома остались позади, как мы очутились в глубокой тьме, не озаряемой ни луной, ни звездами, но дорога смутно белела перед нами между двумя стенами мрака. Идти было тем труднее, что вдруг подморозило и земля у нас под ногами превратилась в каток.

— Ну, что же, Катриона, — сказал я.— Вот мы и бредем ночью, точно королевичи и старухины дочки в ваших горских сказочках. Скоро мы минуем «семь долин, семь вершин и семь трясин»! — Эту присказку я столько раз от нее слышал, что запомнил наизусть.

— Только тут нет ни долин, ни вершин,— ответила она.— Хотя, правду сказать, деревья и некоторые равнины у них красивы. Но все равно лучше нашего края нет нигде.

— Хотелось бы мне повторить то же про наших земляков,— заметил я, припомнив Спротта, Сэнга, да и самого Джеймса Мора.

— Я никогда не скажу ни одного дурного слова про родные края моего друга,— произнесла она с такой горячностью, что я словно бы увидел ее лицо.

У меня перехватило дыхание, и в награду за мои усилия я чуть было не растянулся на темном льду.

— Не знаю, как по-вашему, Катриона,— сказал я, кое-как удержавшись на ногах,— но более чудесного дня у меня еще не бывало! Конечно, нехорошо так говорить, когда вам он принес столько невзгод, но для меня это лучший день в моей жизни.

— День был хорошим, потому что я видела от вас столько любви! — сказала она.

— И все-таки мне стыдно чувствовать себя таким счастливым,— продолжал я,— когда вы идете по темной дороге в глухую ночь.

— Но где бы еще хотела я быть? — воскликнула она.— Мне спокойнее всего быть там, где я с вами.

— Значит, я совсем прощен? — спросил я.

— Только и вы простите меня и больше не упоминайте об этом! — вскричала она.— В моем сердце нет к вам ничего, кроме благодарности. Но я буду честной! — вдруг добавила она.— Этой барышне я никогда не прощу!

— Вы опять про мисс Грант? — спросил я.— Но вы же сами недавно сказали, что она лучшая девица в мире.

— Ну и пусть лучшая! — ответила Катриона.— Только я ей все равно не прощу. Никогда-никогда, и больше не говорите мне про нее ни словечка!

— Право, я ничего подобного в жизни не слыхал,— сказал я.— И только диву даюсь: вы ли говорите такой детский вздор? Благородная девица, которая и вам и мне была добрым другом, которая научила нас обоих одеваться по моде и держаться в обществе, что бросается в глаза всем, кто знал нас прежде...

Но Катриона остановилась как вкопанная.

— Как хотите! — сказала она.— Либо вы будете говорить о ней, а я вернусь назад, и пусть будет, что богу угодно, либо вы окажете мне любезность и начнете другой разговор!

Я был совершенно ошеломлен. Но тут же вспомнил, что ей необходима моя помощь, что она принадлежит к слабому полу и совсем еще девочка, и что мне подобает вести себя разумно за двоих.

— Дорогое мое дитя! — сказал я.— Вы поставили меня в полный тупик, но боже сохрани, чтобы я причинил вам огорчение. Разговаривать о мисс Грант у меня нет никакого желания, и, по-моему, начали вы сами. А если я вам отвечал, то лишь для того, чтобы предостеречь вас от пристрастности. Я ненавижу даже тень несправедливости. Нет, я рад, что у вас есть благородная гордость и женская деликатность чувств. Они вам подобают. Но вы даете им излишнюю волю...

— Вы кончили? — спросила она.

— Да, кончил,— ответил я.

— Вот и хорошо! — воскликнула она, и мы пошли дальше, но в молчании.

Идти в глубокой ночной тьме, не видя ничего, кроме смутных теней, и слыша только собственные шаги, было страшновато. Сначала, полагаю, мы сердились друг на друга, но темнота, холод и тишина, которую лишь изредка нарушал петушиный крик да лай деревенских собак, очень скоро заставили нас забыть про гордость. И я знаю, что готов был ухватиться за любую достойную возможность заговорить с ней.

Перед самым рассветом пошел довольно теплый дождь и смыл лед с дороги. Я снял плащ и хотел набросить его на Катриону, а она не без раздражения сказала, чтобы я оставил его себе.

— И не подумаю! — ответил я.— Одно дело я, крепкий, некрасивый мужлан, привыкший ко всякой погоде, и совсем другое вы — нежная, красивая барышня! Радость моя, не хотите же вы, чтобы я не знал, куда глаза девать от стыда?

Она молча позволила укутать ее в плащ, и в темноте я решился задержать руку на ее плече, почти его обнимая.

— Будьте терпеливее со своим другом,— сказал я.

Мне почудилось, что она на мгновение теснее прижалась к моей груди, но, может быть, это было лишь мое воображение.

— Вы такой добрый! — сказала она.

И мы вновь пошли дальше в молчании. Но теперь все изменилось, и в моем сердце пылало счастье, словно пламя в большом очаге.

На заре дождь утих, и вместе с сырым утром мы вошли в город Делфт. По обоим берегам канала живописно располагались красные дома с крутыми крышами; служанки уже поднялись и усердно скребли и терли каменную мостовую; над сотнями кухонных труб вился дым, и я вдруг почувствовал, что настало время утолить голод.

— Катриона,— сказал я,— если не ошибаюсь, у вас есть еще шиллинг и три полупенсовика?

— Они вам нужны? — воскликнула она и протянула мне свой кошелек.— Мне только жаль, что это не пять фунтов. Но зачем они вам?

— А почему мы всю ночь напролет брели по дороге, точно двое цыганских сирот? — сказал я.— Потому, что в этом злосчастном Роттердаме у меня украли кошелек со всеми моими деньгами. Я признался вам в этом сейчас, так как, по-моему, все худшее уже позади. Но нам предстоит еще немалый путь туда, где меня ждет еще один полный кошелек, и если вы не угостите меня ломтем хлеба, мне придется затянуть пояс потуже.

Она поглядела на меня, широко раскрыв глаза. Ее лицо в свете нового дня побледнело и даже словно почернело от усталости, и у меня сжалось сердце. А она — она засмеялась!

— Пытка моя! Так значит, мы нищие? И вы тоже? Да я бы ничего лучшего и не желала бы! И рада угостить вас завтраком. Но было бы еще приятнее, если бы я сплясала, чтобы накормить вас. Ведь не думаю, что они здесь знают наши танцы, и, наверное, согласились бы заплатить за такое невиданное зрелище!

Я готов был расцеловать ее за эти слова — но не как влюбленный, а просто в знак восхищения. Мужчине всегда становится теплее на душе, когда он видит женскую отвагу.

Мы напились молока у фермерши, только что приехавшей в город, а в пекарне купили превосходную, горячую, душистую булку, которую съели на ходу, продолжив наш путь. Дорога из Делфта в Гаагу оказалась прекрасной пятимильной аллеей между двумя рядами тенистых деревьев. По одну руку тянулся канал, а по другую раскинулись чудесные луга. Идти там было одно удовольствие.

— Так вот, Дэви,— сказала Катриона,— что вы думаете делать со мной дальше?

— Это нам и следует обсудить,— ответил я.— И чем скорее, тем лучше. В Лейдене я получу деньги, об этом беспокоиться нечего. Но вот как и куда пристроить вас, пока не приедет ваш батюшка? Прошлой ночью мне показалось, что вы словно бы не очень хотите расстаться со мной?

— Тут не нужны никакие «словно бы»! — ответила она.

— Вы очень молоденькая девушка, — сказал я.— И меня зрелым мужчиной назвать нельзя. Вот в чем трудность. Как ее обойти? Разве что вы согласитесь выдать себя за мою сестру?

— Почему бы и нет? — спросила она.— Если вы мне позволите!

— Если бы так было на самом деле! — вскричал я.— Будь у меня такая сестра, насколько лучше я стал бы! Но горе в том, что вы Катриона Драммонд.

— А теперь я буду Катрионой Бальфур,— ответила она.— Кому тут знать, что это неправда? Они же все иностранцы!

— Если вы так считаете, то пожалуй, — проговорил я с сомнением,— Но признаюсь, меня это тревожит. Мне бы очень не хотелось дать вам дурной совет.

— Дэвид, у меня тут, кроме вас, никого нет,— сказала она.

— Беда в том, что я слишком молод, чтобы быть вам другом,— сказал я.— И слишком молод, чтобы давать вам советы. А вы слишком молоды, чтобы разбираться в них. Не вижу, как иначе мы можем поступить. Но я обязан предостеречь вас.

— У меня нет выбора,— ответила она.— Мой отец, Джеймс Мор, поступил со мной не слишком хорошо, и не в первый раз. Я брошена вам на руки, как мешок с ячменной мукой, и решать должны вы, как лучше вам. Если вы возьмете меня с собой, это будет отлично. А если нет...— Она повернулась и положила руку мне на локоть.— Дэвид, я боюсь!

— Нет, но я обязан предостеречь вас...— начал я, и тут мне пришло в голову, что из нас двоих деньги есть только у меня и, значит, мне следует быть особенно деликатным.— Катриона,— продолжал я,— не толкуйте моих слов неверно. Я ведь только стараюсь исполнить свой долг по отношению к вам! Я отправился в этот чужой город в одиночестве, чтобы вести уединенную жизнь студента. И вот теперь судьба решила на некоторое время оставить вас со мной, чтобы вы там были мне как сестра. Неужели вы не понимаете, милая моя, что я этому только рад?

— Так вот же я! — сказала она.— И значит, толковать больше не о чем.

Я знаю, что обязан был объяснить ей все более прямо, я знаю, что поступил бесчестно, и могу считать себя счастливым, что не поплатился за это дороже. Но я помнил, как больно ранило ее щепетильность то место в письме Барбары, где упоминался поцелуй, так мог ли я разрешить себе даже большую смелость теперь, когда стал ее единственной опорой? К тому же я не видел иного выхода из положения. Ну и, возможно, на меня повлияло тайное желание не расставаться с ней.

Едва мы вышли из Гааги, как Катриона начала сильно хромать и дальше продолжала путь с большим трудом. Дважды она, совсем обессилев, присаживалась отдохнуть у дороги с очень милыми извинениями: утверждала, что такой слабостью позорит и Горную Шотландию, и свой род, а для меня становится тяжкой обузой. Правда, у нее есть оправдание, что она не привыкла ходить обутой. Я посоветовал ей снять башмаки и дальше идти босиком. Но она тут же возразила, что здешние женщины — и даже те, кого мы видели на проселках,— все обуты.

— Я не хочу, чтобы моему брату было за меня стыдно,— добавила она и продолжала весело шутить, хотя ее лицо говорило, что ей совсем не до шуток.

В городе, куда лежал наш путь, есть сад, где дорожки усыпаны чистым песком, а деревья высокие и тенистые. Одни из них подстрижены, ветви других переплетены, и взгляд радуют красивые аллеи и беседки. Там я оставил Катриону, а сам отправился на поиски моего доверенного. Я взял у него сумму на первые расходы, попросил рекомендовать мне какую-нибудь приличную обособленную квартиру, добавив, что мои вещи еще не прибыли, а потому не будет ли он так любезен поручиться за меня. Затем я объяснил, что со мной приехала моя сестра, которая пока будет вести наше хозяйство. И значит, нам нужны две комнаты. Чего бы лучше! Беда была в том, что в своем рекомендательном письме мистер Бальфур счел нужным коснуться множества подробностей, но ни единым словом не обмолвился ни о какой сестре. Я заметил, что мой голландец исполнился подозрений. Поглядывая на меня поверх оправы больших очков, этот слабый, щуплый старикашка, сильно смахивавший на дряхлого кролика, подверг меня настоящему допросу.

И тут я перепугался. Что, если он поверит мне, думал я, и пригласит мою сестру в свой дом, а я ее приведу? Хорошенький клубок придется мне разматывать! И как бы все не кончилось тем, что я брошу тень и на нее и на меня! И я поспешил рассказать ему про особенный характер моей сестры. Она, утверждал я, столь застенчива и так робеет чужих людей, что я оставил ее дожидаться одну в городском саду. Раз начав нанизывать ложь на ложь, я уже не мог остановиться, как бывает со всеми в подобных обстоятельствах, и совсем уж без нужды пустился описывать, какой болезненной была в детстве мисс Бальфур и в каком поэтому жила уединении. В самый разгар этих объяснений я вдруг опомнился и покраснел.

Старик не столько мне поверил, сколько проникся желанием поскорее от меня избавиться. Однако, будучи в первую очередь деловым человеком и памятуя, что в моих деньгах, в отличие от моего поведения, ничего сомнительного нет, он достаточно учтиво отрядил своего сына, чтобы тот помог мне в поисках жилища и поручился за меня. Волей-неволей мне пришлось познакомить молодого человека с Катрионой. Бедняжка к тому времени успела немного отдохнуть и выглядела и вела себя прелестно — оперлась на мою руку и назвала меня братцем с куда большей непринужденностью, чем я ее — сестрицей. Впрочем, и тут не все пошло гладко: думая помочь мне, она держалась с молодым голландцем весьма любезно, и мне подумалось, что мисс Бальфур как-то слишком уж внезапно избавилась от своей застенчивости. И еще одно обстоятельство меня смутило — заметное различие в манере нашей речи. Я говорил на нижне-шотландском наречии, взвешивая каждое слово, ее же интонация была горской, произношение напоминало английское, но только отличалось особой мелодичностью, а к соблюдению правил грамматики она относилась без малейшей строгости, так что, как брат и сестра, мы составляли довольно странную пару. Но молодой голландец оказался хмурым, неразговорчивым и настолько тупым, что даже не заметил ее красоты, чем заслужил мое глубокое презрение. Едва он нашел для нас кров, как тут же ушел, оказав нам тем самым вторую и более приятную услугу.

Глава 24ПОЛНАЯ ИСТОРИЯ ЭКЗЕМПЛЯРА ГЕЙНЕКЦИЯ

Квартира наша помещалась в верхнем этаже дома, задняя стена которого выходила на канал. Она состояла из двух комнат, причем дверь во вторую вела из первой. В обеих стояли печи, сложенные на голландский манер, а так как расположены комнаты были рядом, то вид из наших окон открывался один и тот же: вершина дерева в дворике внизу, канал, а на другом берегу — дома голландской архитектуры и колокольня. В ее звоннице висел полный набор колоколов, и слушать их музыку было одно удовольствие. А когда выглядывало солнце — что случалось совсем не часто,— оно светило прямо в наши две комнаты. Из соседней ресторации нам приносили отличную еду.

В первый вечер мы еле держались на ногах от усталости — особенно, Катриона,— а потому почти не разговаривали, и после ужина я сразу же отправил ее спать. Утром я написал Спротту, куда выслать ее вещи, и несколько строк Алану на адрес вождя его клана, отправил эти письма, распорядился, чтобы подали завтрак, и разбудил Катриону, только когда стол был накрыт. Она вышла в своем единственном платье, в чулках, забрызганных дорожной грязью, и я немного растерялся. Отсылая письма, я успел выяснить, что вещи ее прибудут в Лейден лишь через несколько дней, а ей необходимо было переодеться во что-нибудь как можно скорее. Сначала она возражала против того, чтобы я на нее тратился, но я напомнил ей, что она теперь сестра богатого человека и должна быть одета подобающим образом. Впрочем, не успели мы кончить покупки в первой лавке, как она вошла во вкус и глаза у нее засияли. Для меня было наслаждением наблюдать ее невинную безыскусственную радость. Но я никак не ждал, что сам предамся этому занятию с подлинной страстью: меня мучила мысль, что покупаю я слишком мало и не все самое лучшее, и мне не надоедало любоваться ею во все новых и новых нарядах. По правде сказать, мне стал понятен горячий интерес мисс Грант к одежде. Ведь есть особая красота в том, чтобы сделать красавицу еще краше. Должен сказать, что голландские материи оказались на удивление дешевыми и хорошими, но мне стыдно признаться, сколько я заплатил за ее чулочки. В целом я израсходовал на это удовольствие (иного слова я не нахожу) столь значительную сумму, что устыдился дальнейших трат и в возмещение решил не обставлять наши комнаты. На мой взгляд, ничего, кроме кроватей, нарядов для Катрионы да лампы, чтобы я мог ее видеть и по вечерам, нам нужно не было.

Когда мы кончили обходить лавки, я с некоторым облегчением оставил Катриону перед дверями нашего дома со всеми свертками, а сам отправился пройтись в одиночестве, чтобы прочесть себе нотацию. Я взял под свой кров и под свою опеку молоденькую девушку, к тому же редкостную красавицу, чья неискушенность и неопытность могли обернуться для нее погибелью. После разговора со старым голландцем и лживых россказней, к которым мне пришлось прибегнуть, я начал понимать, как могут истолковать мое поведение другие люди. Вот и теперь, покорившись столь сильному восхищению, я с бездумной неумеренностью накупал и накупал всякую мишуру с самой легкомысленной неосторожностью! Будь у меня и вправду сестра, позволил бы я себе что-нибудь подобное? Этот подсказанный раскаянием вопрос был слишком отвлеченным, и я задал себе другой: доверил бы я Катриону вот так, кому-нибудь другому? Ответом послужила жгучая краска, залившая мое лицо. Раз уж я сам попал и ее поставил в столь сомнительное положение, мне оставалось только вести себя с самой скрупулезной благопристойностью. Без меня ей нечего было бы есть и негде приклонить голову. Если я даже ненароком задену ее щепетильность, ей некуда деваться. Я ее защитник, а она — моя гостья. Пусть это произошло по воле не зависевших от меня обстоятельств — тем меньше у меня права искать ее благосклонности даже с самыми честными намерениями. Это значило бы злоупотребить своим положением, какого не потерпел бы ни один благоразумный отец. Я понял, что не должен допускать никакой фамильярной близости между нами, но в то же время не выглядеть слишком холодным и чопорным, так как она оставалась моей гостьей и мне надлежало быть обходительным и заботливым, хотя благородство строго требовало, чтобы в моем поведении не мелькнуло бы и тени намека на ухаживание. Я понимал, что тут требуется такт и опытность, каких нельзя требовать от молодого человека моих лет. Но раз уж я, очертя голову и не задумываясь о последствиях, поступил наперекор благоразумию и всем правилам приличия, у меня оставался только один выход: хотя бы теперь соблюдать их с величайшим тщанием. Я обдумал все мелочи своего дальнейшего поведения, помолился, чтобы у меня достало сил не отступать от моего плана, и в качестве более материальной опоры поспешил купить трактат по юриспруденции. Больше ничего мне придумать не удалось, и, покончив с этими серьезными размышлениями, я пришел в превосходное расположение духа и направился домой, словно ступая по воздуху. Когда я поймал себя на этом слове «домой» и представил себе образ той, кто ждет меня там, сердце у меня и вовсе взыграло.

Мои трудности начались с минуты моего возвращения. Катриона выбежала мне навстречу с искренней и трогательной радостью. К тому же она оделась во все новое и выглядела в наряде, который я ей купил, невообразимо прекрасной и тут же принялась прохаживаться и делать реверансы, чтобы показать, как хорош ее туалет, и выслушать похвалы. А я заставлял себя удерживаться от них и неловко хмурился.

— Ну,— сказала она,— если мои хорошенькие обновки вам неинтересны, поглядите, как я убрала наши комнаты.

Они были чисто подметены, вся пыль вытерта, и в обеих печках пылал огонь.

Я обрадовался случаю выговорить ей со строгостью, какой на самом деле не чувствовал.

— Катриона! Я очень вами недоволен,— начал я.— Никогда больше не убирайте мою комнату. Пока мы тут вместе, распоряжаться должен кто-то один. И это мое право, так как я мужчина и старше вас. И это мой первый приказ.

Она сделала мне еще один очаровательный реверанс.

— Раз вы сердитесь, Дэви,— сказала она,— мне надо быть с вами поучтивее! Я буду очень послушной, да и как же иначе, если все, чем я тут пользуюсь,— ваше.

Только вы не очень сердитесь, ведь теперь, кроме вас, у меня никого нет.

У меня просто сердце защемило,. и я поторопился загладить мое полезное назидание. Это было много легче, так как путь лежал под гору и освещался ее улыбкой. Я посмотрел на нее, озаренную огнем, такую красивую и милую, и, конечно, не смог устоять. Мы пообедали весело и были так нежны друг с другом, что даже наш смех казался лаской, но затем я опомнился, пробормотал какое-то нескладное извинение и невежливо уткнулся в книгу, которую купил.

Это был почтенный труд не так давно скончавшегося профессора Гейнекция. (Все последующие дни я постоянно в него углублялся, то и дело мысленно себя поздравляя, что некому меня спрашивать, какую премудрость я из него почерпнул.) Мне показалось, что она закусила губку, и меня охватила жалость. Ведь ей оставалось только изнывать от скуки в одиночестве, тем более что чтение ее не привлекало вовсе и в жизни у нее не было ни единой книги. Но что я мог?

И конец вечера прошел почти в полной тишине.

Я готов был избить себя. Всю ночь злость и раскаяние не давали мне уснуть, и я расхаживал по комнате босиком, пока совсем не простыл: печь давно погасла, а холод был лютый. Я думал о том, что она вот здесь, за стеной, и, может быть, даже слышит мои шаги, вспоминал свою бессердечность, твердя про себя, что честь требует, чтобы я и дальше держался с ней так же, и все эти мысли доводили меня до исступления. Я оказался между Сциллой и Харибдой. «Что она обо мне подумает?» — приходило мне в голову, и я был уже готов забыть свою решимость. «Что с нами будет?» — задавал я себе вопрос и преодолевал минутную слабость. Это была моя первая бессонная ночь непрестанного борения с собой, и впереди предстояло еще много таких ночей, когда я метался по комнате, точно безумец, порой рыдая, как несмышленыш, а порой молясь, как, уповаю, добрый христианин.

Но молиться-то нетрудно! Беда в том, что перейти от слова к делу куда труднее. Стоило мне допустить малейшую дружественность тона в ее присутствии, как мне было дано убедиться на опыте, я уже не имел власти над дальнейшим. Но сидеть целый день в одной с ней комнате и делать вид, будто я весь поглощен Гейнекцием, было свыше моих сил. А потому я прибегнул к другому средству и старался как можно чаще уходить — записался на лекции и аккуратно их посещал, хотя и без особого толку, чему недавно нашел доказательство: тетрадь тех дней, в которой запись ученых рассуждений внезапно прерывалась и далее следовали очень скверные стихи, но, правда, на довольно сносной латыни — мне даже не поверилось, что я настолько в ней преуспел. К несчастью, вред от такого маневра не уступал пользе. Время, пока я подвергался испытанию, сократилось, зато само испытание стало куда труднее. Проводя столько времени в одиночестве, Катриона встречала меня с такой радостью, что я готов был вот-вот сдаться. Мне приходилось отвечать на ее дружеские порывы грубой бесчувственностью, и порой это ранило ее столь жестоко, что я невольно смягчался и спешил искупить свое поведение ласковой заботливостью. Вот так это и продолжалось — то жар, то холод, стычки, обиды, и я (если можно выразиться так, не кощунствуя) чувствовал себя прямо-таки распятым на кресте. Корнем всех бед было удивительное простодушие Катрионы, которое меня не столько удивляло, сколько преисполняло жалостью и восхищением. Она будто ни на миг не задумывалась над нашим положением, не замечала моей внутренней борьбы, на каждое проявление моей слабости отзывалась радостью, а когда я вновь отступал за воздвигнутые мной стены, не всегда умела скрыть огорчения. Иногда я думал: «Будь она по уши влюблена и поставь себе целью поймать меня, то вела бы себя точно т;ак же» — и вновь дивился святой простоте женщин, чувствуя в такие минуты, насколько недостоин я был получить жизнь от одной из них.

Как ни странно, война наша сосредоточивалась, в частности, на том, во что одевалась она. Довольно скоро я получил свой багаж из Роттердама, а она свой — из Хеллевутслейса. Теперь у нее было, так сказать, два гардероба, и мы словно бы уговорились (как это произошло, объяснить не могу), что купленную мною одежду она надевала, когда бывала дружески ко мне расположена, а если нет, то носила cjboio. Последнее как бы знаменовало пощечину и подчеркивало, что ей не за что быть мне благодарной. В глубине души я это прекрасно понимал, но обычно у меня хватало благоразумия делать вид, будто я ничего не замечаю.

Но однажды я не удержался от выходки еще более детской, чем ее собственные. Произошло это так. Возвращаясь с лекций, я думал о ней с большой любовью и немалым раздражением, но оно мало-помалу стихло, и, увидев в окне лавки один из тех цветов, которые голландцы столь искусно умеют выращивать в зимнюю пору, я уступил порыву и купил его для Катрионы. Названия цветка я не знаю, но он был розовый, и, не сомневаясь, что ей он понравится, я пошел с ним домой, исполненный нежности. Когда я уходил, на ней была моя одежда, но, войдя, я увидел, что она переоделась во все свое и выражение ее лица ничего доброго не сулило. Я смерил ее взглядом с ног до головы, скрипнул зубами, распахнул окно, выбросил мой цветок во двор, а сам (вне себя от гнева, но прислушиваясь к голосу благоразумия) выскочил из комнаты, громко хлопнув дверью.

На крутой лестнице я чуть не упал, и это заставило меня опомниться. Я тотчас понял всю глупость своего поведения и, вместо того чтобы выйти на улицу, как собирался, свернул в пустующий дворик и увидел, что мой цветок (за который я заплатил куда дороже, чем он стоил) повис на оголенной ветви дерева. Я встал на берегу канала и уставился на лед. Мимо на коньках проносились деревенские жители, и я им завидовал. Мне казалось, что мое положение безвыходно: я даже не мог вернуться в комнату, откуда только что убежал. Я не сомневался, что полностью выдал тайну своих чувств, а кроме того (точно невоспитанный мальчишка), обошелся с моей беззащитной гостьей неучтиво.

Наверное, она увидела меня в открытое окно. По-моему, я простоял там совсем недолго, как вдруг услышал похрустывание снега и, обернувшись довольно злобно (я был не в том настроении, чтобы терпеть чье-то общество), увидел, что ко мне идет Катриона. Она снова переоделась в мои подарки, включая чулки со стрелками.

— Разве мы сегодня не пойдем гулять? — спросила она.

Я поглядел на нее в полной растерянности.

— Где ваша брошь? — сказал я.

Она поднесла руку к груди и порозовела.

— Я забыла,— воскликнула она.— Я сейчас сбегаю за ней, и мы пойдем гулять?

В ее голосе прозвучала такая мольба, что я был ошеломлен. Я не находил слов, да у меня и голоса не было, чтобы их произнести. Я сумел только кивнуть в ответ, а пока она ходила за брошью, залез на дерево, снял цветок и протянул ей, когда она вернулась.

— Я купил его для вас, Катриона,— сказал я.

Она приколола его на груди рядом с брошью, и мне показалось — с нежной бережливостью.

— Он не стал лучше от того, что я с ним сделал,— добавил я, краснея.

— Но из-за этого он мне нравится ничуть не меньше,— ответила она.

В этот день мы мало разговаривали. Она, казалось, что-то обдумывала, хотя и не сердилась. Я же, во время прогулки, и когда мы вернулись домой, и когда она поставила мой цветок в вазу с водой, размышлял о том, какая женщина загадка. То мне казалось поразительной нелепостью, что она не замечает моей любви, то я решал, что она, конечно, давным-давно ее заметила и, как благоразумная девица, наделенная деликатным пониманием приличий, скрывает это.

Гулять мы ходили ежедневно. На улице я чувствовал себя в большей безопасности и переставал соблюдать строгую осторожность. Да к тому же и Гейнекций оставался дома. А потому эти прогулки не только давали мне передышку, но и были почти единственным развлечением моей бедной девочки. Когда я возвращался в условленный час, она почти всегда встречала меня уже одетой для улицы, сияя от предвкушения удовольствия. Она старалась оттягивать возвращение домой как можно дольше, словно бы страшась (как страшился я) этой минуты, и, наверное, в окрестностях Лейдена не найдется луга или берега канала, а в самом городе — улицы или переулка, где мы не замедляли бы шаги. Все остальное время она по моему строгому наказу не выходила из дома, так как я опасался, что она может встретить какого-нибудь знакомого и это еще более затруднит наше положение. Из-за того же страха я запретил ей ходить в церковь и даже сам туда не ходил, довольствуясь вознесением молитв в уединении наших комнат — уповаю, что с чистой душой, хотя и томимой земными чувствами. Ведь признаюсь, мне особенно трудно было скрепить сердце, когда мы вот так наедине преклоняли колени перед богом, точно муж и жена.

Однажды разыгралась настоящая метель. Я решил, что о прогулке нам придется забыть, и был очень удивлен, когда Катриона встретила меня на пороге тепло одетая.

— Я не могу остаться дома! — воскликнула она.— Тут, Дэви, вы никогда не бываете добрым. И только под открытым небом мне с вами хорошо. Нам надо стать цыганами и бродить по дорогам без приюта!

Такой прекрасной прогулки мы еще не совершали. Снег продолжал валить, и Катриона крепко держалась за меня. Он облеплял нас, таял, капли блестели на ее разрумянившихся щеках и, точно слезы, стекали по ее смеющимся губкам. Глядя на нее, я ощущал в себе силу исполина. Мне казалось, я могу схватить ее и унести на край земли. И мы все время разговаривали так дружески и нежно, что невозможно вообразить.

Было уже совсем темно, когда мы подошли к двери нашего дома.

— От всего сердца благодарю вас за такие хорошие часы! — глубоким голосом сказала Катриона, прижимая мой локоть к своей груди.

Эти слова словно обдали меня ледяной водой, и я тотчас вспомнил, каким осторожным должен быть. А потому, едва мы вошли к себе и зажгли лампу, как Катриона увидела перед собой привычную упрямо насупленную физиономию поклонника Гейнекция. Несомненно, она была обижена больнее обычного, и я не забыл, как трудно было мне сохранить холодность. Даже за ужином я хранил молчание и старательно не смотрел на нее, а кончив, тут же погрузился в труд моего ученого законоведа с самой сосредоточенной миной, но понимал даже меньше, чем всегда. Я читал, а мне чудилось, что я слышу, как мое сердце отбивает удары, словно часы с восьмидневным заводом. Я усердно притворялся, будто занят только юриспруденцией, но мои глаза исподтишка косились на Катриону. Она сидела на полу возле моего большого баула, и отблески огня то озаряли ее, то одевали сумраком в переменчивом, чудесном мерцании. Иногда она смотрела на пламя, иногда на меня — и тогда Я, пугаясь себя, начинал перелистывать страницы Гейнекция, словно человек в церкви, который торопится найти библейский стих, названный священником.

Внезапно Катриона воскликнула:

— Ах, почему не едет мой отец?! — и залилась слезами.

Я вскочил, швырнул Гейнекция в огонь, подбежал к ней и обнял ее содрогающиеся от рыданий плечи.

Она оттолкнула меня.

— Вы не любите своего дружочка,— сказала она.— А я могла бы чувствовать себя такой счастливой, если бы мне позволили! Что я сделала? За что вы меня так ненавидите?

— Ненавижу вас?! — вскричал я и крепко ее обнял.— Слепая девочка! Неужто вы не можете заглянуть в мое измученное сердце? Неужто вы полагали, что я, когда сидел тут и читал эту глупую книгу, которую сейчас сжег,— будь она проклята! — думал о чем-нибудь, кроме вас? Вечер за вечером я плакать был готов, глядя, как вы сидите такая грустная! Но что мне было делать? Вы здесь под охраной моей чести, так за что же карать меня? И за это вы оттолкнете любящего слугу?

При последних словах она внезапно чуть прильнула ко мне и подняла лицо. Я поцеловал ее, а она прижалась лбом к моей груди и крепко меня обняла. В голове у меня все закружилось, точно у пьяного. И тут я услышал ее голосок, приглушенный обшлагом моего кафтана.

— А ее вы целовали? — спросила она.

Я даже вздрогнул от удивления.

— Мисс Грант? — вскричал я в полной растерянности.— Да, я попросил ее поцеловать меня на прощание, что она и сделала.

— Ну что же! — сказала Катриона.— Во всяком случае, меня вы тоже поцеловали!

Это непривычное сладостное слово заставило меня опомниться. Я вдруг сообразил, что мы сидим на полу, вскочил и помог подняться ей.

— Мы не должны! — сказал я.— Никогда больше! О, Катрин, Катрин! — Некоторое время я не мог продолжать, но наконец сказал: — Идите спать! Идите спать, оставьте меня одного!

Она послушно пошла к двери, точно маленькая девочка, но на пороге остановилась.

— Спокойной ночи, Дэви! — сказала она.

— Спокойной ночи, любовь моя! — вскричал я, вложив в эти слова всю свою душу, вновь обнял ее за талию так крепко, что она задохнулась, но тут же вытолкнул ее за дверь, а дверь с силой захлопнул и остался стоять один посреди комнаты.

Слово вылетело, взять его назад было невозможно, правда вышла наружу. Я коварно вкрался в сердце бедняжки, она была словно хрупкая драгоценность, которую я мог сломать или сберечь. А какое средство спасения осталось мне? Было нечто символичное в том, что Гейнекций, моя надежная броня, погиб в огне. Я раскаивался и все же не считал справедливым винить себя за этот губительный порыв. Разве можно было устоять перед такой простодушной смелостью, перед ее слезами и искушением утешить ее? Однако все эти оправдания делали мой проступок только чернее — ведь я воспользовался своим преимуществом перед совсем беззащитным созданием!

Что с нами будет теперь? Во всяком случае жить дальше под одним кровом нам нельзя. Но куда я могу перебраться? Или она? Не по нашей воле и не по нашей вине жизнь свела нас в этих тесных комнатах. Мне пришла в голову безумная мысль немедленно жениться, и тут же я отбросил ее, негодуя на себя. Она еще ребенок; она не способна судить о чувствах; я застал ее врасплох в минуту слабости и ни в коем случае не должен воспользоваться этим; я обязан не только уберечь ее от малейшего повода к злословию, но и оставить такой же свободной, какой она была до встречи со мной.

Сидя перед огнем, я размышлял, каялся и тщетно напрягал мозг в поисках выхода. Около двух часов утра, когда в печи дотлевали лишь три уголька, а дом и город давно погрузились в сон, я услышал в соседней комнате тихий плач. Она думала, что я сплю, бедняжечка! Сожалела о своей слабости и, быть может, о том, что (господи, смилуйся над ней!) считала своей нескромностью, а потому искала утешения в слезах. Нежные и горькие чувства, любовь, раскаяние, жалость боролись в моей душе. Я был обязан осушить эти слезы.

— Простите меня, если сможете! — вскричал я.— Умоляю вас! Забудем то, что произошло,— во всяком случае, попробуем забыть!

Она не ответила, но рыдания стихли. Я еще долго стоял, стиснув руки, но затем ночной холод пробрал меня до костей и, пожалуй, вернул мне благоразумие.

«Так ты ни до чего путного не додумаешься, Дэви,— сказал я себе.— Ложись-ка и попробуй уснуть. Утро вечера мудренее,— может быть, ты что-нибудь и придумаешь».

Глава 25ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЖЕЙМСА МОРА

Перед рассветом я было погрузился в тяжелый, беспокойный сон, но вскоре меня разбудил стук в дверь. Я поспешил открыть ее и едва не упал в обморок от нахлынувших на меня противоречивых и главным образом неприятных чувств: на пороге в грубом плаще и огромной шляпе с галунами стоял Джеймс Мор!

Быть может, мне следовало только обрадоваться, ибо в некотором смысле его появление выглядело удивительно своевременным. Всю ночь я твердил себе, что нам с Катрионой следует расстаться, и тщетно ломал голову, придумывая способ, как это осуществить. И вот способ сам пришел ко мне, а я не ощутил ни малейшей радости. Однако следует вспомнить, что он, если и снимал с меня бремя забот о будущем, зато настоящее делал еще более черным и угрожающим, и, по-моему, при виде его я пошатнулся, словно подстреленный.

— А! — сказал он.— Вот я и нашел вас, мистер Бальфур!

Он протянул мне свою крупную красивую руку. И я, вновь твердо встав на пороге, словно собираясь преградить ему путь, пожал ее с некоторым сомнением.

— Право, можно только удивляться,— продолжал он,— как нас сводит судьба. Но я должен принести вам извинения за злополучное вмешательство в ваши дела, причиной которому был вкравшийся в мое доверие лгун и обманщик Престонгрейндж. Мне стыдно признаваться вам, что я положился на слово судейского крючкотвора! — Он пожал плечами на французский манер.— Но, правда, этот негодяй умеет быть убедительным,— добавил он.— И вот теперь я узнаю, что вы великодушно взяли на себя попечение о моей дочери, поиски которой привели меня к вам.

— Мне кажется, сударь, — сказал я растерянно,— нам с вами необходимо объясниться.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.— Мой доверенный, мистер Спротт...

— Ради бога, говорите потише! — воскликнул я.— Ей не следует ничего слышать, пока мы не объяснимся между собой.

— Она здесь? — вскричал он.

— За той дверью,— ответил я.

— Вы тут с ней один? — осведомился он.

— Но кого я мог поселить с нами? — воскликнул я.

Надо отдать ему справедливость, он побледнел.

— Странное положение! — сказал он.— Очень, очень странное. Вы правы, нам следует объясниться.

С этими словами он прошел мимо меня в комнату, и, не могу отрицать, в это мгновение высокая фигура старого плута выглядела полной достоинства. Теперь его взгляду открылась моя комната, и я взглянул на нее его глазами. В окно падал луч утреннего солнца, освещая мою кровать, баулы и таз для умывания. Погасшая печь и некоторый беспорядок в моей одежде (на мне были только штаны и рубашка) дополняли впечатление убогости. Жилище это выглядело холодным, нищенским и отнюдь не подходило для девицы из благородной семьи. Тут же мне вспомнились наряды, которые я ей накупил, и я сообразил, как дурно может быть истолковано такое сочетание скаредности и мотовства.

Он еще раз оглядел комнату в поисках сиденья и, не найдя ничего другого, опустился на край кровати, а я, затворив дверь, вынужден был последовать его примеру. Чем бы ни кончился наш разговор, вести его следовало так, чтобы не разбудить Катриону, а для этого нам пришлось сесть рядом и не повышать голоса. Но какое странное мы, должно быть, являли зрелище! Он в широком плаще — самом подходящем костюме для моей простывшей комнаты, я стучу зубами в одной рубашке. У него вид неумолимого судьи, а я (не знаю уж, как я выглядел) испытываю все чувства человека у подножия эшафота.

— Ну? — спросил он.

— Ну...— начал было я, но не нашел, что сказать дальше.

— Итак, она здесь? — спросил он, но уже с некоторым нетерпением, которое помогло мне взять себя в руки.

— Она в этом доме,— ответил я.— И не отрицаю, что это можно назвать странным. Но вспомните, каким странным все обернулось с самого начала. Юная девушка высаживается на европейский берег с двумя шиллингами и тремя полупенсами. Она отыскивает в Хеллевутслейсе дом Спротта. Вы назвали его своим доверенным. Я же могу ответить только, что при одном упоминании вашего имени он разразился проклятиями и отказался что-нибудь сделать. Мне даже пришлось заплатить из собственного кармана, чтобы он позаботился о ее багаже. «Странное положение»,— сказали вы только что. Так вот, мистер Драммонд, поставить ее в такое положение, раз уж вы выбрали это слово, было варварством.

— Вот этого-то я и не могу понять,— заявил Джеймс.— Мою дочь поручили заботам весьма почтенных людей, чью фамилию я забыл.

— Их фамилия Гебби,— ответил я.— И без сомнения, мистер Гебби был обязан проводить ее на берег в Хеллевутслейсе. Но он не согласился, мистер Драммонд, и мне кажется, вам следует поблагодарить бога, что я оказался там и мог его заменить.

— В самое ближайшее время я побеседую с мистером Гебби,— сказал он.— А что до вас, то, по-моему, вам следовало бы подумать, что для подобных обязанностей вы слишком молоды.

— Но ведь речь шла не о выборе между мной и кем-нибудь еще! — воскликнул я.— Кроме меня, не было никого! Никто другой не вызвался проводить ее вместо меня, и должен признаться, не замечаю, чтобы вы были благодарны мне, хотя иначе она оказалась бы совсем одна в чужой стране.

— Прежде мне надо подробнее разобраться в том, чем я вам обязан,— ответил он.

— Ах так? А по-моему, это видно с первого взгляда,— сказал я.— Ваша дочь всеми покинута, брошена с двумя шиллингами в стране, языка которой не знает. Хорошенькое дельце, ничего не скажешь! Я назвал ее своей сестрой и заботился о ней так, как если бы это было правдой. Разумеется, мне пришлось пойти на кое-какие расходы, но, полагаю, о них не стоит упоминать. Они были необходимы для сохранения ее репутации, к которой я отношусь с величайшим уважением, и, по-моему, будет странно, если я начну петь ей хвалы ее отцу!

— Вы молоды...— начал он.

— Вы уже мне это говорили! — воскликнул я с жаром.

— Вы очень молоды,— повторил он,— иначе вы понимали бы, что означает подобный поступок.

— Вам легко говорить! — вскричал я.— Но что мне оставалось делать? Пожалуй, я мог бы нанять какую-нибудь честную бедную женщину и поселить ее с нами, но, право же, мне это пришло в голову только сейчас! Да и где бы я нашел ее тут — я, иностранец? И позвольте напомнить вам, мистер Драммонд, что платить ей мне пришлось бы из собственного кармана. В конце концов все сводится именно к этому: я должен был тратить деньги, не считая, из-за вашей небрежности. И ей есть только одно объяснение: вы не любите свою дочь и так скверно о ней заботились, что бросили ее на произвол судьбы.

— Тому, кто живет в стеклянном доме, не следует швыряться камнями, — сказал он.— Прежде кончим расследовать поведение мисс Драммонд, а уж потом будем судить ее отца.

— На такой крючок я не попадусь,— ответил я.— Поведение мисс Драммонд не может требовать никаких расследований, и уж ее отцу это должно быть известно лучше всех! Как и мое! Потрудитесь это запомнить. У вас есть только два выхода. Либо поблагодарить меня, как один благородный человек другого, и прекратить этот разговор. Либо (если вы настолько щепетильны, что вас ни в чем убедить невозможно) возместить мне мои расходы и покончить с делом.

Он помахал рукой, словно успокаивая меня.

— Ну-ну,— сказал он.— Вы слишком торопитесь, мистер Бальфур, слишком торопитесь! Хорошо, что я научился терпению. И мне кажется, вы забыли, что я еще не видел своей дочери.

После этих слов мне стало легче на душе — тем более, что я заметил, как изменилась его манера держаться, едва речь зашла о деньгах.

— Мне кажется, будет приличнее (прошу извинить мою бесцеремонность: я должен буду одеться в вашем присутствии), если я уйду и дам вам возможность встретиться наедине,— сказал я.

— Чего я вам не извиню! — воскликнул он и притом весьма учтиво.

Это мне понравилось еще больше и, натягивая чулки, я вспомнил, каким попрошайкой он себя показал в приемной Престонгрейнджа, а потому решил одержать, как мне казалось, окончательную победу.

— Если вы намереваетесь задержаться в Лейдене,— сказал я,— то располагайте этой комнатой, а я без труда подыщу себе другую. Это ведь будет много проще и избавит вас от хлопот с переездом.

— Вот что, сударь,— сказал он, выпятив грудь,— я не стыжусь бедности, в которую вверг себя, верно служа моему королю. Я не скрываю, что мои дела довольно запутаны и в настоящую минуту уехать отсюда мне было бы затруднительно.

— До того времени, когда вы снесетесь со своими друзьями,— сказал я,— не сделаете ли вы мне честь считать себя моим гостем.

— Сударь,— сказал он,— когда я слышу прямодушное приглашение, я отвечаю на него столь же прямодушно. Вашу руку, мистер Дэвид! Вы внушаете мне большое уважение и принадлежите к тем немногим, от кого джентльмен может принять одолжение без дальних объяснений. Я старый солдат,— продолжал он, оглядывая мою комнату довольно брезгливо,— и вам не следует опасаться, что я стану вам в тягость. Слишком часто я ел на траве у дороги, пил из канав и кровом мне служили дождевые тучи.

— Мне следует предупредить вас,— сказал я,— что завтрак нам обычно присылают в это время утра. С вашего разрешения я схожу без промедления в харчевню и распоряжусь, чтобы они добавили третий прибор и подождали бы час, так что вы успеете поговорить с дочерью наедине.

Мне почудилось, что при этих словах его ноздри затрепетали.

— Целый час? — переспросил он.— Это, пожалуй, лишнее. Полчаса, мистер Дэвид, или, скажем, двадцать минут. Мне этого вполне достаточно. И кстати,— добавил он, беря меня за отворот кафтана,— что вы пьете по утрам? Пиво или вино?

— По чести говоря, сударь,— ответил я,— пью я одну только чистую холодную воду.

— Фу! — воскликнул он.— Это же гибель для желудка, поверьте слову ветерана многих походов. Наиболее полезен, пожалуй, наш родной напиток, но раз уж придется обойтись без него, то рейнвейн или белое бургундское почти могут его заменить.

— Я позабочусь, чтобы вам его подали,— сказал я.

— Вот и отлично! — объявил он.— Мы еще сделаем из вас настоящего мужчину, мистер Дэвид!

К этому времени я уже пропускал мимо ушей почти все, что он говорил, и лишь иногда спрашивал себя, какого найду в нем тестя. Думал я теперь только о его дочери и решил, что ее необходимо предупредить. А потому я подошел к ее двери и, постучав в филенку, крикнул:

— Мисс Драммонд! Наконец-то приехал ваш батюшка!

Затем я отправился в харчевню, умудрившись какими-то двумя словами испортить для себя все дело.

Глава 26ВТРОЕМ

Следовало ли меня винить или жалеть, пусть судят другие. Моя сметливость (на которую я отнюдь не могу пожаловаться) изменяет мне, чуть дело касается прекрасного пола. Бесспорно, с той минуты, когда я разбудил Катриону, я думал главным образом о том, каким мое поведение может представиться Джеймсу Мору, и когда после моего возвращения мы втроем сели завтракать, я продолжал держаться с ней почтительно и без тени фамильярности, что было, как я и поныне убежден, наиболее правильным и разумным. Ее отец бросил тень сомнения на чистоту моей дружбы, и я был обязан доказать, насколько безосновательны были его подозрения. Однако для Катрионы тоже есть оправдание. Накануне между нами произошла бурная сцена, были взаимные нежные ласки, я оттолкнул ее, а ночью окликнул из своей комнаты, она несколько часов провела в бессоннице и слезах, и, разумеется, мысли ее были сосредоточены на мне. Я же утром бужу ее, называя с холодной учтивостью мисс Драммонд! А потом держусь с не менее холодной почтительностью! Все это внушило ей совершенно ложное представление о моих истинных чувствах, и обида ее была столь глубока, что, каким невероятным это ни покажется, она вообразила, будто я переменился к ней и стараюсь выпутаться из положения, в которое попал.

Беда была в том, что, если я (едва увидев его огромную шляпу) думал только о Джеймсе Море и его подозрениях, то она как бы вовсе не придавала им ни малейшего значения и сосредоточивалась в своих страданиях и поступках на нашем объяснении накануне. Отчасти причина была в простодушии и смелой прямоте ее натуры, а отчасти в том, что Джеймс Мор — который, не преуспев в разговоре со мной и приняв мое приглашение, был вынужден помалкивать — ни словом не выразил ей хотя бы малейшее неудовольствие. И вот за завтраком скоро выяснилось, что ее цель прямо противоположна моей. Я думал, что она наденет собственную одежду, а она, словно забыв про отца, облачилась в лучший из купленных мною нарядов, который, как она знала (или полагала), по моему мнению, был ей особенно к лицу. Я думал, что она переймет мою учтивую церемонность и будет держаться чинно и холодно, однако ее щеки пылали, движения были порывистыми, глаза блестели ярче обычного, взгляд казался страдальческим, выражение лица вее время менялось, с тоскливой нежностью она называла меня по имени и справлялась о моих мыслях и желаниях, словно заботливая или провинившаяся жена.

Но продолжалось это недолго. Видя, как она пренебрегает своим благополучием, которое я поставил под угрозу, а теперь старался спасти, я удвоил свою холодность для того, чтобы она поняла суть дела. Чем сильнее она устремлялась ко мне, тем больше я отстранялся, чем откровеннее выдавала степень нашей дружеской близости, тем суше и учтивее становился я, и даже ее отец, не будь он столь увлечен завтраком, мог бы заметить эту дисгармонию. Но внезапно она совершенно переменилась, и я с облегчением подумал, что наконец-то ей стали ясны мои намеки.

Весь день я провел на лекциях и в поисках жилья. Хотя наступивший час нашей обычной прогулки вверг меня в уныние, все же я, скорее, радовался, что мой путь расчищен, что она вновь находится под надлежащей опекой, что ее отец удовлетворен или, во всяком случае, смирился и я могу искать ее взаимности, не нарушая законов чести. За ужином — как, впрочем, всякий раз, когда мы садились за стол,— говорил один Джеймс Мор. Бесспорно, речи его были бы интересны, если бы только я мог ему верить. Но я еще расскажу о нем подробнее. Когда мы кончили ужинать, он встал, взял плащ и, глядя на меня (как мне показалось), объявил, что его ждут дела. Я уловил в этом намек, что мне пора отправляться восвояси, и поспешил встать. Катриона, когда я пришел, едва поздоровалась со мной, но тут она обратила на меня взор, требовавший, чтобы я остался. Я замер между ними, как вытащенная из воды рыба, и смотрел то на него, то на нее, но они как будто меня не видели: она устремила глаза в пол, а он застегивал плащ,— и я не знал, куда девать я от смущения и тревоги. Ее безразличный вид означал, что она очень рассержена и вот-вот перестанет сдерживаться, а его равнодушие чрезвычайно меня встревожило, и я не сомневался, что и тут в любой миг может разразиться гроза. Эта опасность представлялась мне гораздо серьезней, и, повернувшись к нему, я, так сказать, отдал себя в его руки.

— Не могу ли я чем-нибудь вам служить, мистер Драммонд? — осведомился я.

Он подавил зевок, что мне также показалось лицедейством.

— Что же, мистер Дэвид,— ответил он,— раз уж вы столь любезны, то не проводите ли меня до кабачка (он упомянул название), где я надеюсь встретить старых товарищей по оружию?

Ответить мне было нечего, и, взяв шляпу и плащ, я приготовился сопровождать его.

— Ты же, — сказал он дочери,— ложись поскорее спать. Я вернусь поздно, а глазки яснее у той девицы, что рано встает и рано ложится.

Затем он поцеловал ее с большой нежностью и выпроводил меня за дверь впереди себя. Проделано это было так (и я убежден — нарочно), что проститься мы не могли. Впрочем, она на меня даже не смотрела — из страха перед Джеймсом Мором, решил я.

До кабачка путь был неблизкий, и, пока мы шли туда, Джеймс Мор говорил о всякой всячине, которая меня нисколько не интересовала, а у дверей простился со мной с пустой учтивостью. Я направился в свое новое жилище, где не было даже печи, чтобы согреться, и никакого общества, кроме моих собственных мыслей. Впрочем, пока они оставались достаточно веселыми, так как мне и пригрезиться не могло, что Катриона полна гнева на меня. Я думал, что мы почти помолвлены, я думал, что наша дружеская близость, наши откровенные разговоры, полные взаимной нежности, не позволят ничему и никому встать между нами, а тем более мерам, принять которые настоятельно требовало благоразумие. Тревожила меня лишь мысль, что я обзавожусь таким тестем, какого по доброй воле никогда себе не выбрал бы, а заботил лишь вопрос, как скоро следует мне объяснить ему мои намерения,— вопрос щекотливый во многих отношениях. Во-первых, стоило мне вспомнить, насколько я молод, как я краснел до ушей и меня охватывало желание подождать. Однако, если бы они покинули Лейден прежде, чем я объяснился, мне, возможно, пришлось бы расстаться с ней навсегда. А во-вторых, нельзя было забывать о двусмысленности нашего положения и зыбкости заверений, какие утром я дал Джеймсу Мору. В конце концов я решил, что отсрочка не повредит, но должна быть не слишком долгой, и лег в холодную постель со спокойным сердцем.

На следующий день Джеймс Мор пожаловался на неуютность моей бывшей комнаты, и я предложил обставить ее получше, а когда явился днем с носильщиками, тащившими столы и стулья, застал Катриону в полном одиночестве. Она вежливо поздоровалась со мной, но тотчас удалилась к себе в комнату и захлопнула дверь. Я отдал необходимые распоряжения, расплатился с носильщиками и отпустил их, полагая, что она, едва услышит, что они ушли, тотчас выйдет поговорить со мной. Напрасно подождав некоторое время, я постучался к ней.

— Катриона! — позвал я.

Не успел я произнести ее имя, как дверь распахнулась с такой быстротой, что, решил я, она стояла возле нее и слушала. Однако она застыла на пороге, глядя на меня с выражением, которое мне трудно описать. Казалось, ее грызет жестокое горе.

— Разве мы и сегодня не пойдем гулять? — робко спросил я.

— Благодарю вас,— сказала она.— Но теперь, когда мой отец вернулся, мне совсем не хочется гулять.

— Но ведь он ушел и оставил вас одну? — продолжал я.

— По-вашему, это очень добрые слова? — спросила она.

— Сказаны они были по-доброму,— ответил я. — Что с вами, Катриона? Что я сделал? Почему вы меня отталкиваете?

— Я вас вовсе не отталкиваю,— произнесла она, как заученный урок.— Я всегда буду благодарна моему другу, который так усердно обо мне заботился, и навсегда останусь его другом, насколько это для меня можно. Но теперь, когда мой отец Джеймс Мор опять со мной, все переменилось и, мне кажется, многое из того, что было сказано и сделано, следует забыть. Только я навсегда останусь вашим другом, насколько это для меня можно, а если это не то... если это меньше... Ну, да вам все равно! Но мне не хотелось бы, чтобы вы думали обо мне плохо. Вы давеча сказали правду, что я слишком молода и не могу решать сама, и, надеюсь, вы будете помнить, что я была совсем ребенком, Я ведь ни в коем случае не хочу лишаться вашей дружбы.

Когда она начала эту речь, ее лицо было очень бледным, но теперь оно пылало огнем: не только ее слова, но и жгучий румянец и дрожащие руки умоляли меня быть с ней добрым. Мне в первый раз стало ясно, как дурно я поступил, поставив ее, совсем еще ребенка, в такое положение, что она невольно уступила минутной слабости, а теперь стояла передо мной вся во власти мучительного стыда.

— Мисс Драммонд...— сказал я, запнулся и повторил: — Мисс Драммонд... Если бы вы могли видеть мое сердце! — вскричал я.— Вы прочли бы в нем, как велико и неизменно мое уважение к вам. Если бы это было возможно, оно стало бы только еще больше! Остальное же лишь следствие ошибки, которую мы сделали, но изменить ничего нельзя, а потому лучше ничего не говорить. Обещаю вам, что про нашу жизнь здесь я никогда никому не скажу ни единого слова. И хотел бы обещать, что даже сам никогда не стану о ней вспоминать, но не в силах: эти воспоминания навеки для меня драгоценны. И перед вами стоит сейчас друг, который всегда будет готов умереть за вас!

— Я благодарю вас,— сказала она.

Некоторое время мы молчали, и я оплакивал про себя свою судьбу: все мои мечты пошли прахом, моя любовь отвергла меня и я вновь остался в мире совсем один.

— Во всяком случае,— сказал я наконец,— мы останемся друзьями. И все же это прощание навеки. Я всегда буду к услугам мисс Драммонд, но навеки прощаюсь с моей Катрионой.

Я смотрел на нее, но словно бы не видел; она, казалось, стала ослепительно прекрасной, и я совсем потерял голову, потому что еще раз произнес ее имя, сделал шаг вперед и простер к ней руки.

Она отпрянула, словно от удара, ее лицо запылало, но не успела кровь прилить к ее щекам, как я почувствовал, что вся моя кровь отхлынула к сердцу и оно сжалось от раскаяния и тревоги. Я не нашел слов, чтобы извинить мой поступок, но лишь глубоко поклонился ей и ушел, унося смерть в груди.

Дней пять прошли без перемен. Я видел ее только за столом и, разумеется, в обществе Джеймса Мора. Если мы оставались наедине хотя бы на мгновение, я становился еще более почтительным и удваивал учтивые знаки внимания, потому что перед моими глазами все время вставал ее образ, когда она отпрянула и вспыхнула жгучим румянцем. И мое сердце переполняла неописуемая жалость к ней. Да, я жалел и себя, но к чему говорить об этом? За несколько секунд меня повергли ниц, сбросили с высоты самых заветных моих надежд, и все же ее я жалел не меньше, чем себя, и даже не сердился на нее, если не считать редких вспышек невольного гнева. Ее довод оставался неопровержимым: она была всего лишь ребенком, она оказалась в невыносимом положении и, если обманывалась сама и обманывала меня, ничего другого ожидать не следовало.

К тому же она теперь почти все время проводила в полном одиночестве. Отец обходился с ней ласково, но дела и удовольствия постоянно отзывали его из дома, и он, без малейших угрызений совести и даже не предупредив ее, проводил ночи в кабачках, стоило у него появиться деньгам, что случалось чаще, чем я мог объяснить, а как-то даже не пришел к ужину, и мы с Катрионой в конце концов вынуждены были сесть за стол вдвоем. Час был уже поздний, и, едва мы поели, я поспешил уйти, сказав, что ей, вероятно, хочется побыть одной, с чем она тотчас согласилась, и я (как ни странно) ей поверил. Правду сказать, я полагал, что ей противно смотреть на меня — ведь мое лицо служило напоминанием о минутной слабости, даже мысли о которой она теперь чуралась. И вот она вновь осталась одна в комнате, где мы с ней так весело коротали время, и смотрела на пламя в печи, свет которого озарял столько наших нежных и трудных минут. Она сидела одна и вспоминала, как она, юная девушка, забыв девичью скромность, открыла свои чувства и была отвергнута. А я в своем одиночестве читал себе проповеди (едва во мне вспыхивал гнев) о слабостях человеческих и женском непостоянстве. Короче говоря, мне кажется, еще никогда не бывало двух таких дурачков, которые так терзались бы из-за чистейшего недоразумения.

Что до Джеймса, то он о нас словно бы и не думал вовсе — как ни о чем другом, кроме своего кармана, своего желудка и высокопарных речей. Не прошло и полусуток, как он занял у меня небольшую сумму, а менее чем через полторы попробовал занять еще, и получил отказ. И деньги и отказ он принял с одинаковым невозмутимым благодушием. Вообще он умел напускать на себя удивительное благородство, что не могло не производить впечатления на его дочь. То, каким он постоянно представлял себя в своих речах, его внушительная внешность и исполненные достоинства манеры отлично между собой сочетались. Люди, не имевшие с ним никаких дел, лишенные проницательности или заранее предубежденные в его пользу, могли легко вдаться в обман. Я же после двух наших первых разговоров видел его насквозь. Мне стало ясно, что он так себялюбив, что даже сам об этом не подозревает, а потому его хвастливые разглагольствования (и военные походы, и «старый солдат», и «бедный, бедный джентльмен из Горной Шотландии», и «опора моей родины и моих друзей») я выслушивал, словно болтовню попугая.

Как ни странно, но мне кажется, он сам отчасти верил в свои россказни — во всяком случае, по временам. Думается, он был фальшив до мозга костей и даже не замечал, что лжет. Но вот в минуты уныния притворство его кончалось. Порой он бывал удивительно молчаливым, нежным, беспомощным, цеплялся за руку Катрионы, точно большой младенец, и умолял меня не покидать его, если я питаю к нему хотя бы чуточку любви. Питать-то я ее питал, но не к нему, а только к его дочери. Он требовал, нет, умолял, чтобы мы развлекли его разговором (что из-за нашкх отношений было нелегко), или же принимался жалобно оплакивать свой родной край и друзей, а то начинал петь по-гэльски.

— Это одна из печальных песен моей родины,— говорил он.— Вас может удивить, что старый солдат проливает слезы, но ведь он видит в вас друга! Впрочем, звуки этих песен живут в моей крови, слова их вырываются из самой глубины моего сердца. И стоит мне вспомнить мои красные горы, и голоса лесных птиц, и бегущие с крутизны потоки, так я, пожалуй, не постыжусь заплакать и в присутствии моих врагов.— Затем он вновь принимался петь и переводить мне слова песни, сильно путаясь и всячески понося английский язык.— Тут говорится,— объяснял он,— что солнце зашло, битва кончилась, доблестные вожди кланов потерпели поражение. А дальше повествуется, что звезды видят, как они уплывают в чужие страны или лежат мертвые на красной горе, и больше уже никогда не прозвучит их боевой клич и не омоют они ноги в горных ручьях. Но если бы вы понимали этот язык, то заплакали бы тоже, ибо слова его непередаваемы и пытаться растолковать вам их смысл по-английски — пустая затея.

Да, во всем этом, думалось мне, пустоты было предостаточно, но к ней приплеталось и искреннее чувство, за что, по-моему, я его особенно ненавидел. Мне становилось невыносимо смотреть, как Катриона сострадает старому плуту и плачет вместе с ним: ведь я не сомневался, что тоскует он больше с похмелья после пьяной ночи в кабачке. Порой меня охватывало искушение одолжить ему круглую сумму, чтобы уже больше никогда его не видеть. Но это значило бы, что я больше никогда не увижу и Катрионы, а к этому я вовсе не был готов. Да к тому же совесть не позволяла мне одарить своими честными деньгами старого бездельника, чтобы он их промотал.

Глава 27ВДВОЕМ

По-моему, на пятый день — во всяком случае, когда Джеймс вновь впал в уныние — я получил три письма. Первое от Алана, предлагавшего приехать ко мне в Лейден, и два из Шотландии, касавшиеся одного и того же события — смерти моего дяди и полного моего утверждения в моих правах. Письмо Ранкейлора, разумеется, было чисто деловым, а в письме мисс Грант, как обычно, остроумие брало верх над благоразумием — оно изобиловало упреками мне за молчание (но как я мог писать при подобных обстоятельствах?) и поддразниваниями по адресу Катрионы, читать которые в ее присутствии мне было невыразимо тягостно.

Понятно, что письма я нашел у себя в комнате, когда пришел обедать, и поведал о своих новостях, едва прочитав о них. Они приятно развлекли всех нас троих, и кто бы мог предвидеть, к каким дурным последствиям это приведет! По чистой случайности все три письма пришли в один день, и я вскрыл их в присутствии Джеймса Мора, но порожденные этой случайностью события (которые я, кстати, мог бы предвидеть, придержи я свой язык) были предопределены судьбой, еще когда Агрикола не приплывал в Шотландию, а Авраам не пускался в свои странствования.

Естественно, первым я прочел письмо Алана и столь же естественно упомянул, что он намерен навестить меня. Однако я заметил, что Джеймс сразу насторожил уши.

— Не тот ли это Алан Брек, которого подозревали в аппинском убийстве? — осведомился он.

Я ответил, что да, тот самый, и он некоторое время не давал мне взяться за остальные два письма, расспрашивая, как мы познакомились, как Алан живет во Франции (о чем я знал весьма мало), а также о его предполагаемом приезде.

— Все мы, изгнанники, тяготеем друг к другу,— объяснил он.— А к тому же я знаком с этим джентльменом, и хотя происхождение его сомнительно и именоваться Стюартом он, собственно, не имеет права, в день Драмосси он снискал общее восхищение, показав себя истинным солдатом. Если бы некоторые, чьи имена можно не называть, вели себя так же, исход был бы не столь грустен. В тот день двое сделали все, что было в их силах, и потому нас навсегда связали узы доблести.

Я с трудом удержался, чтобы не показать ему язык, и почти пожалел, что Алан не случился рядом, чтобы поподробнее коснуться вопроса о своем происхождении. Впрочем, говорят, оно действительно окутано некоторым мраком.

Тем временем я развернул письмо мисс Грант и не сумел сдержать восклицания.

— Катриона! — вскричал я, впервые после приезда ее отца не назвав ее мисс.— Наконец-то я вступил во владение своим наследством! С этих пор я бесспорный лэрд Шоса. Мой дядя все-таки умер.

Она захлопала в ладоши и вскочила со стула, однако в следующую секунду нам обоим вспомнилось, как мало причин нам осталось для радости, и мы замерли, печально глядя друг на друга.

Но Джеймс тут же показал, что лицемерия ему не занимать стать.

— Дочь моя,— сказал он,— так-то моя кузина учила тебя приличным манерам? Мистер Дэвид лишился близкого родственника, и нам должно выразить ему наши соболезнования.

— Право, сударь! — воскликнул я гневно, повернувшись к нему. Я не стану делать печального лица. Весть о его смерти — одна из самых приятных в моей жизни.

— Такова философия хорошего солдата,— сказал Джеймс.— Это общий жребий, да, общий для нас всех. И если покойный вовсе не был вам дорог, тем лучше! Но во всяком случае, мы можем поздравить вас со вступлением во владение вашим поместьем.

— Я и с этим не могу согласиться,— ответил я с тем же гневом.— Поместье отличное, но к чему оно одинокому человеку, которому достаточно того, что у него есть? Я сейчас получаю доход, более чем достаточный для моих скромных нужд. И помимо его смерти, которой я, к моему стыду, радуюсь, не вижу, какую пользу и кому принесет эта перемена.

— Ну-ну! — сказал он.— Вас это известие поразило сильнее, чем вы готовы признаться, иначе вы не стали бы жаловаться на свое одиночество. Вот три письма, свидетельствующие, что у вас есть трое доброжелателей. И я могу добавить к ним и еще двоих — вот здесь, в этой самой комнате. Я вас знаю не так давно, но Катриона, когда мы с ней остаемся вдвоем, не устает петь вам хвалы.

Тут она бросила на него такой взгляд, что он сразу же переменил тему и заговорил о возвращенном мне родовом имении, с интересом меня расспрашивая, пока мы не кончили обедать. Но как он ни притворялся, уловки его были достаточно грубы и я знал, что последует дальше. Едва мы встали из-за стола, он прямо выдал свои намерения, отослав Катриону с каким-то поручением.

— Полагаю, ты вернешься не позже, чем через час,— добавил он,— и наш друг Дэвид не откажет составить мне компанию до твоего возвращения.

Она, не сказав ни слова, поспешила исполнить его приказание. Не знаю, догадывалась ли она, но думаю, что нет. Я же твердо знал, что последует, и постарался хорошенько собраться с мыслями.

Едва дверь за ней закрылась, как ее отец откинулся на спинку кресла и заговорил со мной, превосходно изображая спокойную непринужденность. Лишь одно выдавало его: крохотные капельки пота, вдруг заблестевшие у него на лице.

— Рад, что нам представился случай потолковать с вами наедине,— начал он,— поскольку наша первая беседа кое в чем ввела вас в заблуждение и я уже давно хотел объясниться с вами. Моя дочь выше всех подозрений. Как и вы. И я шпагой докажу это любому клеветнику. Но, милый Дэвид, мы живем в беспощадном мире, и кому это знать, как не мне, кого еще с дней моего покойного отца, господи упокой его душу, бессовестно чернили и чернят?

Мы должны посмотреть правде в глаза. Вы и я обязаны считаться с этим. Да, обязаны! — И он торжественно кивнул, словно проповедник на кафедре.

— В каком смысле, мистер Драммонд? — спросил я.— Будьте столь добры, перейдите прямо к делу.

— Да-да! — воскликнул он со смехом.— В этом весь ваш характер! То, что больше всего меня в нем восхищает! Но дело, любезный мой юноша, несколько щекотливо.— Он налил себе вина.— Впрочем, между нами, между такими добрыми друзьями, можно не опасаться недоразумений. Дело это, как вы, конечно, понимаете, касается моей дочери. И я сразу же хочу сказать, что нисколько вас не виню. В столь злополучных обстоятельствах что еще могли вы сделать? Я, во всяком случае, не знаю.

— Благодарю вас,— сказал я очень осторожно.

— Кроме того, я постарался узнать вас поближе,— продолжал он.— У вас много достоинств, вы обладаете сносным состоянием, что всегда неплохо, а потому... короче говоря, я с удовольствием могу сказать вам, что из двух возможных выходов решил избрать второй.

— Боюсь, я не слишком сообразителен,— заметил я.— Какие выходы имеете вы в виду?

Он грозно наклонился ко мне, оставив прежнюю небрежную позу.

— Мне кажется, сударь,— объявил он,— джентльмен в вашем положении не может не понимать, что либо я должен перерезать вам глотку, либо вы должны жениться на моей дочери.

— Наконец-то вы соблаговолили заговорить прямо! — сказал я.

— Мне казалось, что я говорил прямо с самого начала! — загремел он.— Я заботливый отец, мистер Бальфур, но, благодарю бога, я благоразумен и терпелив! Другой отец, сударь, тотчас же предложил бы вам выбирать между алтарем и дуэлью. Мое уважение к вашим достоинствам...

— Мистер Драммонд! — перебил я.— Если вы питаете ко мне малейшее уважение, то, прошу вас, умерьте свой голос. Нет никакой надобности кричать, если собеседник находится с вами в одной комнате и слушает вас со всем вниманием.

— Совершенно справедливо! — сказал он, сразу изменив тон.— Но вы должны извинить отцовское волнение.

— Таким образом, мне следует понять...— продолжал я.— Будем считать, что я ничего не слышал про первый выход, о котором вам, пожалуй, не стоило бы упоминать... Таким образом, если я попрошу у вас руки вашей дочери, вы даете мне право надеяться?

— Трудно выразить лучше то, что я имел в виду,— ответил он.— Вижу, что мы отлично поладили.

— Там посмотрим, — ответил я.— Но в любом случае мне незачем скрывать, что я питаю к упомянутой вами барышне глубокие чувства и даже во сне мне не может пригрезиться счастье большее, чем повести ее к алтарю.

— Я в этом не сомневался, я был уверен в вас, Дэвид! — вскричал он и протянул мне руку.

Я не пожал ее.

— Вы слишком торопитесь, мистер Драммонд,— сказал я.— Прежде надо обсудить условия, а главное, есть трудность, которую преодолеть мы, возможно, не сумеем. Я уже сказал вам, что готов вступить в брак с вашей дочерью, но у меня есть причины сомневаться в ее согласии.

— Это все вздор,— ответил он,— За ее согласие я поручусь!

— Мне кажется, мистер Драммонд,— сказал я,— что даже в разговоре со мной вы позволили себе два-три неприемлемых выражения. И я не потерплю, чтобы вы разговаривали так с ней. Говорить и думать за нас обоих выпало мне, и я хочу, чтобы вы поняли: я так же не позволю навязать мне жену, как не позволю, чтобы ей навязали мужа.

Он только хмуро смотрел на меня, видимо растерявшись и очень сердясь.

— Короче говоря,— заключил я,— если мисс Драммонд даст свое искреннее согласие, я женюсь на ней, и с великой радостью. Но если, как у меня есть все основания опасаться, согласие это будет хотя бы чуть-чуть вынужденным, я никогда на ней не женюсь.

— Хорошо-хорошо,— сказал он.— Это пустяки. Как только она вернется, я немножко ее пощупаю и, надеюсь, смогу вас уверить...

Но я снова его перебил.

— Ни в коем случае, мистер Драммонд, иначе я сразу же откажусь, и вы можете искать мужа для вашей дочери, где вам будет угодно,— сказал я.— Я сам проверю ее чувства и буду судить о них. И сам решу без чьего-либо посредничества, и уж во всяком случае — без вашего.

— Клянусь честью, сударь! — вскричал он.— Да кто вы такой, чтобы судить?

— Жених, мне кажется,— ответил я.

— Не играйте словами! — возразил он.— Вы закрываете глаза на факты. У моей дочери не осталось выбора. Ее репутация погублена.

— Прошу извинить меня,— сказал я,— но до тех пор, пока все остается между нами тремя, ничего еще не погибло.

— Но что мне может служить порукой? — воскликнул он.— Неужто я допущу, чтобы репутация моей дочери зависела от воли случая?

— Об этом вам следовало бы подумать прежде,— сказал я.— До того, как вы по собственной вине не встретили ее. Но теперь, когда уже поздно, я отказываюсь считать себя ответственным за ваше небрежение и никому не позволю запугивать себя. Мое решение твердо, и, что бы ни произошло, я ни на волос от него не отступлю. Мы с вами составим тут друг другу компанию до ее возвращения. А тогда мы с ней сразу же — без единого вашего слова или взгляда — пойдем прогуляться, чтобы поговорить без помех. И если я удостоверюсь, что она отдаст мне свою руку охотно, то поведу ее к алтарю, а если нет, то нет.

Он вскочил с кресла, как ужаленный.

— Я вижу вас насквозь! — крикнул он.— Вы себя поведете таким образом, что она откажется!

— Может быть, так, а может быть, не так,— ответил я. — Но иного выбора у вас нет.

— А если я не позволю? — вскричал он.

— Тогда, мистер Драммонд, мы займемся перерезанием глоток,— сказал я.

Глядя на его рост, на длину его рук и помня, что, по слухам, он отменно владеет любым оружием, я произнес эти слова не без трепета, тем более что при всем при том он был отцом Катрионы. Но я напрасно тревожился. Убогость снятого мной жилища (наряды дочери ему ничего не сказали — ведь для него они все были равно новыми) и мое нежелание ссужать его деньгами внушили ему мысль, что я беден. Однако едва он убедился в своей ошибке, как у него тотчас возник новый план, и, думается мне, ради его выполнения он готов был пойти на что угодно, лишь бы избежать необходимости кончить дело дуэлью.

Он еще некоторое время спорил со мной, но тут я нашел довод, заставивший его замолчать.

— Если ваше намерение не допустить, чтобы я объяснился с вашей дочерью наедине, столь твердо,— сказал я,— мне остается только заключить, что вы не менее меня сомневаетесь в ее согласии.

Он пробормотал какое-то невнятное извинение.

— Но этот разговор равно испытывает терпение, как ваше, так и мое,— добавил я,— и мне кажется, нам обоим благоразумнее будет помолчать.

И до ее возвращения мы молчали, вероятно — если кто-нибудь мог бы нас увидеть тогда — представляя собой весьма смешную пару.

Глава 28,В КОТОРОЙ Я ОСТАЮСЬ ОДИН

Дверь Катрионе открыл я и не дал ей войти.

— Ваш батюшка желает,— сказал я,— чтобы мы погуляли, как было у нас заведено.

В ответ на ее взгляд Джеймс Мор кивнул, и, словно хорошо вымуштрованный солдат, она повернулась и вышла вместе со мной из дома.

Мы направились путем, которым не раз ходили прежде и были тогда счастливы настолько, что это не поддается никакому описанию. Теперь я отстал на полшага, чтобы незаметно наблюдать за ней. Стук ее башмачков звучал так мило и так грустно! Мне в голову пришла странная мысль, что оба возможные конца совсем близки и я вот-вот узнаю, какая из двух судеб мне уготована, а пока неизвестно, в последний ли раз я слышу эти шаги, или они будут вновь и вновь звучать рядом со мной до нашего смертного часа.

Катриона избегала смотреть на меня и глядела прямо перед собой, словно догадываясь о том, что сейчас произойдет. Я понимал, что разговор следует начать сейчас же, пока мужество мне окончательно не изменило, но не знал, как к нему приступить. В этом тягостном положении, когда ее буквально толкали в мои объятия, любая настойчивость, после того что уже было между нами, казалась бесчестной, но каким холодным буду я выглядеть, если сумею сохранить бесстрастность! Эти две крайности меня парализовали, я готов был грызть себе пальцы, и когда все-таки заговорил, то спотыкался на каждом слове.

— Катриона,— сказал я,— мое положение, то есть наше с вами положение, очень мучительно, и я буду весьма вам обязан, если вы обещаете дать мне договорить до конца, не перебивая.

Она сказала, что обещает.

— Так вот,— начал я,— говорить мне очень трудно, и я знаю, что у меня нет права на это. После того, что произошло между нами в прошлую пятницу, у меня не осталось ни малейшего права... Мы оба так запутались — и все по моей вине,— что мне, по меньшей мере, следовало бы хранить молчание, и я так и хотел и совсем не намеревался снова вам докучать. Но, милая моя, теперь это необходимо и другого выхода нет. Видите ли, я вступил во владение своим поместьем, а потому я теперь не такая уж плохая партия и... и выглядеть это будет уже не столь смешно, как раньше. Ну, а мы оба так запутались... Я уже это говорил, и лучше бы оставить все, как есть. По-моему, этой стороне дела придают излишне большое внимание, и на вашем месте я бы и думать ни о чем таком не стал. Но мне пришлось об этом упомянуть, так как на Джеймса Мора это, бесспорно, оказало некоторое влияние. И мне кажется, первое время, когда мы поселились в этом городе, нам было не так уж плохо. По-мо-ему, мы отлично ладили. Если вы оглянетесь на эти дни, милая моя...

— Я не стану ни оглядываться назад, ни заглядывать вперед,— перебила она.— Скажите мне только одно: это все мой отец?

— Он одобряет...— ответил я.— Он одобряет, чтобы я просил вашей руки...— Я продолжал, собираясь воззвать к ее чувствам, но она вновь меня перебила, даже не выслушав.

— Это он вам велел! — вскрикнула она.— И не отрицайте! Вы сами сказали, что совсем не намеревались! Он вам велел!

— Ну, он первым заговорил об этом...— начал я.

Она шла очень быстро, устремив взгляд вперед, но тут она тихо ахнула и почти побежала.

— Иначе,— продолжал я,— после того что вы сказали в прошлую пятницу, я бы никогда не посмел докучать вам своим предложением. Но после того, как он столь любезно посоветовал, чтобы я... Что мне оставалось делать?

Она остановилась как вкопанная и повернулась ко мне.

— Во всяком случае ответом может быть только отказ! — вскричала она.— Вот и все!

И она быстро пошла вперед.

— Наверное, я ничего лучше не заслужил, — сказал я.— Но мне кажется, вы могли бы говорить со мной мягче, раз уж все кончено. Не понимаю, зачем вам нужно быть такой жестокой. Я вас так любил, Катриона! Нет ничего дурного, если я в последний раз назову вас по имени! Я старался поступить как лучше. Стараюсь и сейчас — и только жалею, что ничего лучше сделать не могу. Мне непонятно, почему вам нравится обходиться со мной столь сурово.

— Я думаю не о вас,— сказала она,— а об этом человеке, о моем отце.

— И это тоже! — воскликнул я.— Тут я могу быть вам полезен. Я должен помочь вам. Милая, нам необходимо поговорить о вашем отце. Джеймс Мор страшно рассердится, когда узнает, чем кончился наш разговор.

— Потому что я опозорена? — спросила она, вновь остановившись.

— Он так считает,— ответил я.— Но я уже говорил вам, чтобы вы ничего подобного не думали.

— Мне все равно! — вскричала она.— Я предпочту быть опозоренной!

Я не нашелся, что сказать, и промолчал.

Казалось, что-то продолжало кипеть в ее сердце, и через мгновение она снова воскликнула:

— Что все это означает? Почему на меня обрушился весь этот стыд? Да как вы посмели, Дэвид Бальфур]

— Милая моя, — сказал я,— но что мне оставалось делать?

— Я не ваша милая! — возразила она.— И не смейте называть меня этим словом.

— Я не думаю о своих словах,— сказал я.— У меня сердце разрывается от жалости к вам, мисс Драммонд. Что бы я ни говорил, не сомневайтесь, что я всей душой сострадаю вашему трудному положению. Но мне хотелось бы, чтобы вы не забывали об одном... и попробовали бы спокойно это обсудить. Ведь когда мы с вами вернемся домой, предстоит буря. Поверьте мне, только вдвоем мы сможем довести это дело до мирного конца.

— А-а! — сказала она, и на ее щеках вспыхнули два красных пятна.— Он вызвал вас?

— Ну да,— ответил я.

Она засмеялась нехорошим смехом.

— Во всяком случае, теперь все стало понятно! — вскричала она.— Мы с отцом,— продолжала она, глядя на меня в упор,— отличная парочка. Но я благодарю бога, что нашелся кто-то еще хуже нас! Я благодарю бога, что он показал мне вас таким! Не найдется девушки, которая не отвергла бы вас с презрением!

Я многое снес терпеливо, но это превосходило всякие пределы.

— Вы не имеете права так говорить со мной,— сказал я.— В чем я провинился? В том, что делал все, как лучше для вас, или, по крайней мере, старался? И вот мне награда? Нет, это уж слишком!

Она продолжала смотреть на меня со злой улыбкой.

— Трус! — сказала она.

— Не вам и не вашему отцу произносить это слово! — вскричал я.— Я уже бросил ему сегодня вызов ради вашего блага. И вызову его еще раз, гнусного мерзавца! И мне все равно, кто из нас падет! Мы сейчас же вернемся,— продолжал я,— чтобы побыстрее разделаться со всем этим! И я избавлюсь от всей вашей горской компании! Посмотрите, каково вам будет, когда я погибну!

Она покачала головой все с той же нестерпимой улыбкой.

— Улыбайтесь, улыбайтесь! — крикнул я.— Нынче я видел, как ваш батюшка улыбается по-другому. Нет, конечно, я не говорю, что он испугался,— поспешил я поправиться,— а только, что он предпочел другой выход.

— О чем вы? — спросила она.

— О том, что я его вызвал! — ответил я.

— Вызвали Джеймса Мора! — воскликнула она.

— Да,— сказал я, — а он уклонился. Не то разве мы с вами были бы сейчас здесь?

— Вы что-то не договариваете! — сказала она.— Так что же?

— Он намеревался заставить вас дать мне согласие,— ответил я.— Но я и слышать об этом не хотел. Я сказал, что вы должны быть свободны в своем выборе и я должен поговорить с вами наедине. Только я никак не думал, что разговор у нас будет таким! «А если я не позволю?» — говорит он. «Тогда мы займемся перерезанием глоток,— ответил я.— Я так же не позволю навязать мне жену, как не позволю, чтобы ей навязали мужа». Вот что я сказал, и это были слова друга. Хорошо же мне за них заплатили! Вы отказали мне по собственной воле, и никакой отец, будь он с шотландских гор или откуда-нибудь еще, не сможет настоять на этом браке! Я позабочусь, чтобы ваши желания уважали. Сделаю это своей целью, как и было до сих пор. Но по-моему, вам хотя бы приличия ради следовало притвориться, будто вы мне благодарны. А я-то думал, что вы меня знаете! Я не всегда вел себя с вами, как требовал долг чести, но это было слабостью. Но поверить, что я трус, и такой трус!.. Девочка моя, подобного удара я не ждал!

— Дэви, но откуда же мне было знать? — воскликнула она.— Как ужасно! Я и мои близкие (при этом слове она застонала) недостойны говорить с вами! Я готова упасть перед вами на колени тут, на улице, и поцеловать вам руку, лишь бы вы меня простили!

— Я сохраню те поцелуи, которые вы мне уже подарили,— перебил я.— Я сохраню те, которыми дорожу, которые чего-то стоили. Поцелуи в знак раскаяния мне не нужны!

— Что вы можете думать об этой несчастной девчонке? — сказала она.

— Я все время только одно хотел вам втолковать,— сказал я,— что вам лучше забыть обо мне (ведь несчастней вы меня сделать уже не можете!), а вспомнить про Джеймса Мора, своего отца, с которым вам предстоит нелегкое объяснение!

— За что я обречена скитаться по миру с таким человеком! — вскрикнула она, но затем сумела справиться с собой.— Только пусть вас это больше не заботит,— продолжала она.— Он не знает, на что я способна. И дорого заплатит мне за этот день. Дорого, очень дорого!

Она повернулась и пошла назад. Я последовал было за ней, но она остановилась.

— Я пойду одна,— сказала она.— Я должна поговорить с ним наедине.

Некоторое время я в бешенстве бродил по улицам и твердил себе, что ни с одним молодым человеком во всем подлунном мире не обходились столь плохо, как со мной. Гнев душил меня, и тщетно я пытался вздохнуть всей грудью, — казалось, в Лейдене не хватает для меня воздуха, и я даже подумал, что вот-вот лопну, как утопленник на морском дне. Тут я остановился на каком-то углу и начал смеяться над собой — я громко хохотал целую минуту, и какой-то прохожий уставился на меня во все глаза. Это меня отрезвило.

«Ну что же,— подумал я,— слишком долго мне пришлось быть дурачком и слюнтяем. Пора кончать! Вот хороший урок — не иметь никакого дела с проклятыми юбками, которые погубили мужчину в начале времен и будут продолжать губить его потомков до скончания века. Бог свидетель, я был достаточно счастлив, пока не увидел ее, и бог свидетель, я снова буду счастлив, после того как увижу ее в последний раз».

Вот что казалась мне самым нужным: чтобы они поскорее убрались из Лейдена. Я вцепился в эту мысль, а потом злорадно представил себе, каково им придется, когда Дэвид Бальфур перестанет быть их дойной коровой. И тут, к моему собственному величайшему удивлению, в душе у меня все переменилось. Я был по-прежнему в ярости, я по-прежнему ненавидел ее, но пришел к выводу, что ради себя обязан позаботиться, чтобы она не испытывала никакой нужды.

Я сразу же поспешил на свою прежнюю квартиру и увидел, что вещи их сложены и ждут у двери возчика, а отец и дочь, по-видимому, совсем недавно жестоко ссорились, Катриона была как деревянная кукла, а Джеймс Мор тяжело дышал, лицо его усеивали белые пятна, нос скривился. Едва я вошел, как она обратила на него пристальный взгляд> выразительный, суровый взгляд, вслед за которым вполне могла последовать пощечина. Это был намек более презрительный, чем приказание, и я с изумлением увидел, что Джеймс Мор покорно смирился с ним. Очевидно, ему устроили хорошенькую головомойку, и я понял, что в ней сидит бес, о котором я и не догадывался, а ему свойственна уступчивость, какой я в нем не предполагал.

Как бы то ни было, он заговорил первым, называя меня мистер Бальфур и словно повторяя затверженный урок. Но долго говорить ему не пришлось: при первом же высокопарном обороте Катриона его перебила.

— Я объясню вам, что хочет сказать Джеймс Мор,— объявила она.— Он хочет сказать, что мы навязались вам, нищие, и вели себя с вами не лучшим образом и что мы стыдимся своей неблагодарности и низости. Теперь мы хотим только одного: уехать и чтобы нас забыли. Но мой отец так дурно распоряжался своими делами, что мы даже этого не сможем сделать, если вы не подадите нам еще милостыни. Такие уж мы — нищие и попрошайки.

— Если вы разрешите, мисс Драммонд,— сказал я,— мне хотелось бы поговорить с вашим батюшкой с глазу на глаз.

Она прошла к себе в комнату и, не обернувшись, захлопнула за собой дверь.

— Вы должны извинить ее, мистер Бальфур,— тут же сказал Джеймс Мор. — У нее совсем нет деликатности чувств.

— Я пришел к вам не для того, чтобы обсуждать подобные вещи, а чтобы избавиться от вас. Но для этого мне придется коснуться вашего положения. Видите ли, мистер Драммонд, я следил за вашими делами пристальнее, чем вам хотелось бы. Я знаю, что у вас были собственные деньги, когда вы занимали мои. Я знаю, что здесь, в Лейдене, вы получили их еще, хотя скрыли это даже от собственной дочери.

— Остерегитесь! Больше я не намерен терпеть,— перебил он.— И она и вы вот где у меня сидите! И что это за проклятая участь быть отцом! Мне осмеливаются в глаза говорить...— Он прервал начатую фразу и продолжал, прижав руку к груди: — Сударь, тут бьется сердце солдата и отца, оскорбленного солдата и оскорбленного отца! И вновь повторяю вам: остерегитесь!

— Если бы вы не помешали мне докончить,— сказал я,— то услышали бы кое-что для себя выгодное.

— Мой милый друг! — воскликнул он.— Я знал, что могу положиться на ваше великодушие!

— Дайте же мне договорить! — сказал я.— Мне точно не известно, бедны вы или богаты. Но насколько я понимаю, ваши доходы не только загадочного происхождения, но и недостаточно велики, а я не желаю, чтобы ваша дочь терпела нужду. Если бы я смел заговорить об этом с ней самой, не сомневайтесь: я и не подумал бы довериться вам, потому что знаю вас как свои пять пальцев и ваша похвальба для меня лишь звук пустой. Однако я верю, что по-своему вы все еще сохраняете остатки отцовского чувства, и мне придется положиться на них, какой бы зыбкой такая опора ни была.

После чего мы с ним условились, что он будет сообщать мне о месте их пребывания и о здоровье Катрионы, я же взамен буду выплачивать ему небольшое содержание.

Он выслушал меня с большой охотой и, когда с делом было покончено, вскричал:

— Мой милый, любезный сын! Вот это похоже на вас! И я буду служить вам с верностью солдата...

— Ну, довольно! — перебил я.— Из-за вас у меня при слове «солдат» возникает тошнота. Мы заключили сделку, а теперь я ухожу, но вернусь через полчаса, когда, надеюсь, мои комнаты будут очищены от вашего присутствия.

Я дал им достаточно времени, потому что больше всего боялся еще раз увидеть Катриону — мое сердце готово было уступить слабости и слезам, и я берег свой гнев, как единственное средство спасти мое достоинство.

Прошел час, солнце закатилось, и следом за ним по алой полосе заката опускался тонкий серп молодого месяца. На востоке уже мерцали звезды, и мои комнаты, когда я наконец вернулся туда, были полны синего мрака. Я зажег свечу и оглядел их. В первой не осталось никаких напоминаний о тех, кто покинул их, но во второй я увидел в углу на полу ворох одежды, и у меня оборвалось сердце. Она не взяла с собой ни единого моего подарка. Этот удар оказался самым тяжким, возможно, потому, что был заключительным. Я упал ничком на платья и... Даже рассказывать не хочется, как глупо я себя вел.

Поздно ночью, стуча зубами от холода, я наконец немного взял себя в руки и задумался, как мне поступить. Вид этих отвергнутых нарядов, ленточек, накидок, чулок со стрелками был мне невыносим, и, чтобы вернуть себе душевное спокойствие, я должен был от них избавиться еще до утра. Сначала я было хотел затопить печку и сжечь, но бессмысленное транжирство всегда было чуждо моей натуре, а к тому же предать огню одежду, которую она носила, было бы чудовищно. В этой комнате имелся чуланчик, и я решил убрать их туда. Справился я с этим делом быстро, складывая каждое платье очень неумело, но со всем тщанием и частенько орошая их слезами. Силы совсем меня покинули. Я так устал, словно пробежал без передышки несколько миль, и испытывал ломоту во всем теле, точно меня избили. Но тут, складывая платок, который она часто повязывала на шею, я заметил, что его кончик аккуратно отрезан. Мне хорошо запомнился этот платок с красивым узором, и в памяти у меня всплыло, как однажды я сказал ей, что она носит мои цвета,— в шутку, конечно. И теперь на меня нахлынула волна сладкой надежды, однако в следующий миг я вновь погрузился в отчаяние — в стороне на полу я увидел смятый в комок отрезанный лоскуток.

Но когда я подумал, то вновь ободрился. Отрезала она этот лоскуток, повинуясь детскому порыву, но порыву нежному. Что потом она его бросила, было вполне понятно, но она все-таки его отрезала, и я радовался ее желанию сохранить уголок платка на память больше, чем огорчался из-за того, что в приливе естественного раздражения она его смяла и швырнула на пол.

Глава 29МЫ ВСТРЕЧАЕМСЯ В ДЮНКЕРКЕ

Несколько следующих дней мою тоску вновь и вновь смягчали внезапные проблески надежды, и, с усердием взявшись за занятия, я кое-как коротал время, ожидая Алана или весточки о Катрионе от Джеймса Мора. Всего со времени их отъезда я получил от него три письма. Одно извещало об их благополучном прибытии во французский город Дюнкерк, откуда Джеймс Мор вскоре отбыл один по каким-то своим делам. Отправился он в Англию к лорду Холдернессу, и меня до сих пор язвит мысль, что расходы по поездке он оплачивал моими честными деньгами. Но, садясь ужинать с дьяволом — или с Джеймсом Мором,— надо запасаться очень длинной ложкой! Следующее письмо ему полагалось отправить как раз в те дни, когда он отсутствовал, а так как от этого зависело, будет ли он и дальше получать свое содержание, он написал его заблаговременно и поручил Катрионе отослать его в назначенный срок. Узнав таким образом о том, что мы переписываемся, она заподозрила неладное, и не успел ее отец отправиться в путь, как она сломала печать. Послание, которое я получил, было написано Джеймсом Мором:

«Любезный сэр! Ваши высоко ценимые щедроты получены, о чем согласно нашему условию и спешу вам сообщить. Все будет полностью потрачено на мою дочь, которая находится в добром здравии и просит кланяться ее доброму другу. Она пребывает в меланхолическом расположении духа, но уповаю, что с божьей милостью к ней вернется ее веселость. Живем мы тут в большом уединении, но утешаемся грустными напевами наших родных гор и прогулками по берегу моря, омывающего и Шотландию. Куда более счастлив я был, когда лежал с пятью ранами на Глэдсмурском поле. Я нашел себе занятие на конном заводе, принадлежащем французскому вельможе, где мои познания и опыт весьма и весьма уважаются. Но, любезный сэр, вознаграждение настолько смехотворно, что мне стыдно его назвать, и поэтому ваше вспомоществование тем более необходимо для того, чтобы моя дочь легче переносила невзгоды, хотя, полагаю, встреча со старыми друзьями была бы ей даже еще полезнее.

Остаюсь, любезный сэр,

вашим покорнейшим слугой,

дружески к вам расположенный

Джеймс Макгрегор Драммонд».

Дальше следовала приписка рукой Катрионы:

«Не верьте ему, это одна только ложь.

К. М. Д.»

Она не только добавила эту строку, но, по-видимому, чуть было вообще не порвала письмо,— во всяком случае, оно пришло много позже положенного срока, и третье я получил почти следом за ним. В промежутке приехал Алан, и его веселые разговоры совсем изменили мою жизнь. Он представил меня своему родичу — шотландцу, служившему в голландском полку и употреблявшему спиртные напитки в количествах, превосходивших всякое воображение, в остальном же ничем не интересному. Меня часто приглашали на обильные обеды, и я сам дал несколько, но мою печаль это не развеивало. Мы с ним — с Аланом, а отнюдь не с его родственником — много говорили о моих отношениях с Джеймсом Мором и его дочерью. Я, разумеется, избегал подробностей, тем более что рассуждения Алана меня мало располагали к дальнейшей откровенности.

— Я ничего не понимаю! — восклицал он.— Однако как ни погляжу, а ты свалял большого дурака. Не много найдется людей, способных потягаться опытом с Аланом Бреком, но и я слыхом не слыхивал о подобных девицах. Послушать тебя, так выходит что-то вовсе ни с чем не сообразное. Не иначе, Дэвид, как ты все запутал и напортил!

— Порой я и сам так думаю,— отвечал я.

— А самое-то странное то,— продолжал Алан,— что ты вроде бы питаешь к ней любовь!

— Такую сильную, какой не бывает, Алан,— ответил я.— И думаю, что сойду с ней в могилу.

— Да уж, не ждал я от тебя такого! — заканчивал он разговор.

Я показал ему письмо с припиской Катрионы.

— Ну вот! — воскликнул он.— В честности и здравом смысле этой „твоей Катрионе как будто не откажешь! А что до Джеймса Мора, так он пуст, как барабан: одно брюхо да трескучие слова. Спору нет: при Глэдсмуре он дрался неплохо и про пять ран тут написано верно. Но пустой он человек, вот в чем вся его беда.

— Значит, ты понимаешь, Алан, как мне тяжело оставлять ее в таких руках? — сказал я.

— Да, хуже их не отыщешь,— согласился он.— Только ты-то что можешь сделать, Дэви? Видишь ли, так уж заведено между мужчинами и женщинами. Женщине что ни толкуй, она будет стоять на своем. Либо ты ей нравишься, и тогда все хорошо, либо нет, и уж тогда можешь и не стараться — проку все равно не будет. Женщина либо последнюю рубашку продаст ради тебя, либо сразу свернет с дороги, коли увидит, что ты по ней идешь. Так уж они устроены, а твое горе в том, что ты не умеешь разбираться, что у них на уме.

— Боюсь, тут ты прав,— сказал я.

— А ведь это легче легкого! — воскликнул Алан.— Я бы тебя в одночасье научил, но ты, как погляжу, родился слепым, и уж тут ничего не поделаешь!

— А ты бы мне не помог? — спросил я.— Раз уж так в этом поднаторел?

— Но ведь меня же с вами не было, Дэвид! — ответил он.— Я будто офицер перед битвой, у которого все дозорные и лазутчики слепые. Но сдается мне, что ты понаделал глупостей. И на твоем месте я бы попытал ее еще раз.

— Правда, Алан? — спросил я.

— Слово даю,— ответил он.

Третье письмо принесли, когда мы вели один из этих разговоров, и пришлось оно удивительно к случаю, как вы сами убедитесь. Джеймс выражал некоторое беспокойство по поводу здоровья дочери — без малейшей на то причины, как мне теперь известно,— не скупился на изъявления самых добрых ко мне чувств, а в заключение пригласил меня навестить их в Дюнкерке.

«Сейчас у вас должен гостить мой старый собрат по оружию мистер Стюарт,— писал он.— Так почему бы вам не сопроводить его до этого города, когда он вернется во Францию? У меня есть важное для него известие, хотя и без этого я был бы рад повидать испытанного товарища-солдата, да еще столь доблестного, как он. Что до вас, любезный сэр, моя дочь и я будем счастливы принять нашего благодетеля, на которого смотрим как на брата и сына. Французский вельможа оказался самым низким скрягой, и я был вынужден покинуть его завод. По этой причине вы найдете нас в бедной харчевне некоего Базена среди дюн. Но местоположение ее приятно, и, полагаю, мы могли бы провести неплохую недельку: мы с мистером Стюартом вспоминали бы былые дни, а вы с моей дочерью нашли бы себе развлечения, более подобающие вашему возрасту. Во всяком случае, я настоятельно прошу мистера Стюарта заехать сюда. Мое дело к нему распахивает очень важную дверь».

— Что ему надо от меня? — воскликнул Алан, дочитав письмо.— От тебя ему нужны деньги, это понятно. Но для чего ему понадобился Алан Брек?

— А, это только предлог! — ответил я.— Он все еще старается женить меня на ней — и я бы ничего лучшего не пожелал! А тебя он зовет потому, что иначе, по его мнению, мне легче будет отказаться от его приглашения.

— Все-таки хотелось бы мне знать...— сказал Алан.— Мы с ним никогда приятелями не были, только скалились друг на друга, точно волынщики на состязаниях. Важное для меня известие!.. Ну может, кончится тем, что я его важно отделаю! Только почему бы и не съездить туда, не посмотреть, чего ему надо? Заодно я бы и на твою красавицу взглянул. Что скажешь, Дэви? Проводишь Алана во Францию?

Разумеется, я не отказался, а так как отпуск Алана подходил к концу, то мы не мешкая отправились вместе в Дюнкерк.

Когда мы наконец добрались до этого города, уже сгущались январские сумерки. Оставив лошадей на почтовой станции, мы нашли человека, который взялся отвести нас в харчевню Базена, которая находилась за городскими стенами. Уже наступила полная темнота, и мы покинули крепость последними. Когда мы шли по мосту, ворота позади нас с лязгом захлопнулись. По ту сторону моста лежало освещенное предместье. Миновав его, мы свернули на темный проселок, и вскоре наши ноги начали вязнуть в глубоком песке, а из мрака все явственнее доносился шум моря. Мы шли так некоторое время, следуя указаниям нашего проводника, и я уже заподозрил, что он завел нас совсем в другую сторону, когда мы поднялись на пригорок и впереди тускло засветилось окошко.

— Voila Tauberge a Bazin[57],— объявил проводник.

Алан причмокнул.

— Глухое местечко,— сказал он, и по его тону я догадался, что это не слишком ему нравится.

Вскоре мы уже вошли в нижнее помещение харчевни, занимавшее весь первый этаж, где сбоку была лестница, ведшая в комнаты наверху, у стены стояли столы и скамьи, в глубине топился очаг, а напротив располагались полки с бутылками и виднелась откидная дверца над спуском в погреб. Базен, угрюмого вида верзила, сказал нам, что мосье шотландец куда-то ушел — он не знает куда,— но мадемуазель у себя в комнате, и он ее сейчас к нам позовет.

Я вынул хранившийся у меня на груди платок без уголка и повязал его на шею. Я слышал, как стучит мое сердце, и, когда Алан похлопал меня по плечу, отпустив смешную прибаутку, я с трудом удержался от резкого ответа. Но ждать пришлось недолго. Я услышал вверху над нами ее шаги и увидел, как она появилась на лестнице. Лицо ее показалось мне бледным. Спускалась она очень тихо, а со мной поздоровалась с таким унынием или даже тревогой, что я совсем пал духом.

— Мой отец, Джеймс Мор, скоро вернется. И будет вам очень рад,— сказала она. И вдруг щеки ее вспыхнули, глаза засияли, а слова замерли на устах. Я понял, что она заметила платок у меня на шее. Власть над собой она утратила лишь на мгновение, но мне почудилось, что в ее голосе, когда она повернулась поздороваться с Аланом, прозвучало радостное оживление.

— А вы, конечно, его друг Алан Брек? — вскричала она.— Сколько раз он мне о вас рассказывал! И я уже люблю вас за вашу доброту и вашу доблесть!

— Ну-ну,— сказал Алан, удерживая ее руку в своих и не спуская с нее глаз.— Так вот какова эта барышня! Дэвид, плохо же ты умеешь описывать истинную красоту!

Никогда еще я не слышал от него столь покоряющей речи. А голос его звучал как песня.

— Как? Он вам про меня говорил? — воскликнула Катриона.

— С тех пор, как я приехал из Франции, он ни о чем другом разговаривать не хотел! — ответил Алан.— А началось это еще в Шотландии, как-то ночью в лесочке у Силвермилса. Но не огорчайтесь, душа моя. Вы даже еще прекраснее, чем он утверждал. И одно можно сразу сказать: мы с вами будем друзьями. Я ведь самый преданный слуга нашего Дэви, я — как верный его пес: кто дорог ему, тот дорог и мне, и, клянусь небесами, они должны полюбить и меня. Теперь вы понимаете, кем вы стали для Алана Брека, и убедитесь, что худа вам от этого не будет. Он собой неказист, душа моя, но верен тем, кого любит.

— От всего сердца благодарю вас за ваши добрые слова,— сказала она.— Храброго, благородного человека я так почитаю, что найти подобающего ответа не в силах.

Воспользовавшись свободой, положенной путешественникам, мы не стали дожидаться Джеймса Мора и сели ужинать — все вместе. Алан усадил Катриону рядом с собой, чтобы она за ним ухаживала. Он потребовал, чтобы она отпила из его стакана, осыпал ее галантными любезностями, но ни разу не подал мне хотя бы малейшего повода для ревности. И он все время поддерживал разговор в таком веселом тоне, что и она и я забыли про всякое смущение. Тот, кто увидел бы нас впервые, конечно, подумал бы, что Алана она знает давным-давно, а меня ей представили лишь перед ужином. Да, у меня и прежде было много причин любить этого человека и восхищаться им, но никогда еще моя любовь и восхищение не были столь сильны, как в этот вечер. Я сказал себе (о чем порой был склонен забывать), что он не только обладает большим житейским опытом, но по-своему очень талантлив. Катриона же казалась совсем завороженной. Ее смех звенел колокольчиком, лицо сияло, точно майское утро. И признаюсь, хотя я был очень этому рад, мне слегка взгрустнулось при мысли, каким скучным и неуклюжим выгляжу я по сравнению с моим другом и как мало подхожу для юной девушки: ее веселость, казалось мне, угасала, стоило ей взглянуть в мою сторону.

Но в такой роли я оказался не одинок: неожиданно вернулся Джеймс Мор, и Катриона сразу словно окаменела. До конца вечера, пока она не ушла к себе, сославшись на усталость, я все время следил за ней и могу засвидетельствовать, что она ни разу не улыбнулась, не проронила почти ни слова и почти не отводила взгляда от крышки стола перед собой. Я же только изумлялся тому, как столь преданная в прошлом любовь сменилась столь жгучей ненавистью.

Про Джеймса Мора рассказывать особенно нечего. Вы уже узнали его достаточно хорошо — то, что можно было о нем узнать,— а мне претит повторять его лживые измышления. Достаточно будет сказать, что пил он без меры и не скупился на пустое краснобайство. Разговор же с Аланом он отложил на утро, когда они смогут уединиться.

Мы легко на это согласились, потому что устали после целого дня пути, и ушли спать почти сразу же вслед за Катрионой.

В нашей комнате, где нам предстояло устроиться на единственной постели, Алан поглядел на меня со странной улыбкой.

— Ну и дурак же ты! — сказал он.

— Почему ты называешь меня дураком? — воскликнул я.

— Почему? Почему я тебя так называю? — произнес он.— Даже странно, Дэвид, до чего же ты можешь быть глуп!

Я снова попросил объяснить эти намеки.

— Ну так вот! — сказал он.— Помнишь мои слова про тех женщин, которые ради тебя последнюю рубашку продадут, и про прочих? Вот бы ты и попробовал сам разобраться, дружок мой. А что это у тебя за тряпица на шее?

Я объяснил.

— Так я и думал,— сказал он и больше не проронил ни слова, как я его ни упрашивал.

Глава 30ПИСЬМО С КОРАБЛЯ

При свете дня мы увидели, что харчевня расположена очень уединенно. Море было, несомненно, очень близко, но его, как и всё вокруг, заслоняли унылые дюны. Собственно говоря, взгляд мог остановиться лишь на двух мельничных крыльях, поднимавшихся позади одного из песчаных гребней, точно ослиные уши, когда самого осла не видно. Едва задул ветер (с утра воздух был совсем неподвижен), они начали вертеться, и было странно видеть, как эти огромные лопасти проплывают в небе друг за другом. Вблизи не оказалось ни единой дороги, но от дверей мосье Базена в разные стороны вились десятки тропок. Дело в том, что занятий у него имелось множество — причем ни одного честного,— и уединенное местоположение его заведения служило ему лучшим источником доходов. У него находили приют контрабандисты, тут политические агенты и изгнанники ждали случая переправиться через пролив, а возможно, харчевня видела дела и похуже: ведь в ее стенах можно было зарезать целую семью и никто ничего не узнал бы.

Спал я мало и плохо. Еще не рассвело, когда я осторожно встал с постели, чтобы не разбудить Алана, и то грелся у огня, то нетерпеливо прохаживался перед дверью. День занялся пасмурный, но вскоре поднялся западный ветер, разорвал покров туч, так что в прорехах засияло солнце, и закрутил мельничные крылья. В солнечном свете было что-то веселое, а может быть, весна пробралась ко мне в сердце, и меня чрезвычайно развлекало зрелище этих крыльев, появляющихся над дюной и скрывающихся за ней. По временам до меня доносился их скрип, а в половине девятого в доме запела Катриона, и я чуть было не подбросил шляпу к потолку от радости. Теперь это угрюмое, пустынное место показалось мне раем.

Но время шло, к нашей двери никто не подходил, и мной начала овладевать неясная тревога. Словно к нам подкрадывалась беда. Теперь мне чудилось, что мельничные крылья, описывая круги, подглядывают за нами. Но и по самому трезвому размышлению казалось непонятным, зачем потребовалось привозить в это глухое и подозрительное место молоденькую девушку.

За поздним завтраком я скоро понял, что Джеймс Мор не то в затруднении, не то чего-то опасается и что Алан тоже это заметил и принялся внимательно следить за ним. Наблюдая двоедушие одного и настороженность второго, я ощутил себя на раскаленных углях. К концу завтрака Джеймс принял решение и начал сыпать извинениями. У него спешное дело в городе — с тем самым французским вельможей, пояснил он мне, — и он вынужден оставить нас одних до полудня. После чего он отвел дочь в дальний конец комнаты и принялся что-то ей растолковывать, а она слушала без всякой охоты.

— Этот Джеймс мне нравится все меньше и меньше,— сказал Алан.— Что-то с ним не так, с этим Джеймсом, и я не удивлюсь, если Алан Брек хорошенько его сегодня отделает. Хотелось бы мне взглянуть на этого французского вельможу, Дэви! Ты легко подыщешь себе занятие — должен же ты потолковать с барышней! Поговори с ней прямо, скажи, что с самого начала вел себя, как последний дурак. И еще на твоем месте — если бы к слову пришлось — я бы намекнул, что тебе грозит опасность. Женщины на это податливы.

— Я не умею лгать, Алан, и к слову у меня это никак не придется,— сказал я, передразнивая его.

— Вот и опять ты выходишь дурак! — ответил он.— Ну, так объясни, что это я тебе посоветовал. Она засмеется, что тоже будет совсем неплохо. Но погляди-ка на них! Если бы я не был уверен в этой девочке, в том, что Алан ей куда как нравится, то подумал бы, что там стряпается дельце не из хороших.

— А, так ты ей нравишься, Алан? — спросил я.

— И очень! — ответил он.— Я ведь не ты — это я сразу вижу. И Алан ей нравится, очень нравится. Так ведь мне он и самому по душе. А теперь с твоего разрешения, Шос, я пойду прогуляться по дюнам — погляжу, куда собрался Джеймс.

Вскоре, оставив меня за столом одного, они все трое ушли — Джеймс в Дюнкерк, Алан следом за ним, а Катриона вверх по лестнице к себе в комнату. Я понимал, почему она старается не оставаться со мной наедине, но вовсе не радовался и твердо решил подстеречь ее до того, как вернутся остальные двое. Мне представилось, что разумнее будет последовать примеру Алана. Если я скроюсь из виду между дюнами, она, конечно, захочет пойти погулять в такое погожее утро, а уж тогда я выберу удобный случай!

Сказано — сделано. И мне недолго пришлось томиться в укромной ложбине. Катриона появилась в двери, поглядела по сторонам и, никого не увидев, пошла по тропинке, ведущей прямо к морю. Я последовал за ней, но особенно не торопился: ведь чем дальше она отойдет, прежде чем я нагоню ее, тем больше времени будет у меня для объяснений. Песок же полностью приглушал звук моих шагов.

Тропка поднималась все выше и наконец вывела меня на вершину пригорка, и я наглядно убедился, в каком унылом и пустынном месте приютилась эта харчевня. Нигде не было видно ни человеческого жилья, ни следов человеческого присутствия, если не считать базеновской харчевни да ветряной мельницы. Впереди совсем близко раскинулось море, и я увидел два-три корабля, красивых, как на картинке. Один находился в такой опасной для большого судна близости от берега, что меня молнией пронзило новое подозрение: я узнал такелаж «Морского конька». Что понадобилось английскому военному кораблю в прибрежных водах Франции? Зачем Алана с такой настойчивостью приглашали сюда, в глухое место, где не от кого было ждать помощи? И случайно ли дочь Джеймса Мора отправилась сегодня погулять у моря?

Следом за ней я обогнул последнюю дюну, заслонявшую пляж, и тут же из-за кустика жесткой травы увидел почти напротив вытащенную на песок военную шлюпку. Возле нее расхаживал офицер, словно в ожидании. Я приготовился наблюдать, что произойдет дальше. Катриона направилась прямо к шлюпке, офицер учтиво ей поклонился, они обменялись десятком слов, она взяла какой-то пакет и пошла назад. Тотчас, словно других дел у них на европейском берегу не было, шлюпка отчалила и полетела по волнам к «Морскому коньку». Однако офицер в нее не сел, а зашагал по пляжу к дюнам и скрылся между ними.

Все это мне очень не понравилось, и чем больше я размышлял, тем сильнее становилась моя тревога. Не Алана ли ищет офицер? Или дело у него было только к Катрионе? Она приближалась, опустив голову, не отрывая глаз от песка, и была так прелестна, что у меня недостало сил ее подозревать. В тот же миг она подняла голову, увидела меня, поколебалась, но продолжала идти, только медленнее и, мне показалось, порозовев. Одолевавшие меня опасения, подозрения, страх за жизнь друга — все сразу куда-то исчезло, и я вскочил на ноги, опьяненный надеждой.

Я пожелал ей доброго утра, и она ответила мне тем же, храня спокойный вид.

— Вы простите, что я пошел за вами? — спросил я.

— Вами всегда руководят добрые побуждения, я знаю,— ответила она и вдруг произнесла с волнением: — Но зачем вы посылаете ему деньги? Не надо!

— Я посылал их не ему,— ответил я,— а вам, и вы это отлично понимаете.

— Вы не должны их посылать ни ему, ни мне,— сказала она.— Дэвид, это нехорошо.

— Да, это очень плохо! — воскликнул я.— И молю бога, чтобы он надоумил этого глупца, как все поправить, если это возможно! Катриона! Такая жизнь не для вас. И прошу меня простить за такие слова, но он плохой отец.

— Не говорите о нем, никогда про него не упоминайте! — вскричала она.

— Больше не буду. Я ведь не о нем думаю, поверьте! — ответил я.— Я думаю только об одном. Я долго оставался в Лейдене в одиночестве, но и на лекциях думал только об этом. Потом приехал Алан, и его друзья солдаты устраивали для нас обеды, а у меня в голове была лишь одна мысль. Та самая, которая не оставляла меня, пока там были вы. Катриона, видите платок у меня на шее? Вы отрезали от него конец, а потом выбросили. Теперь это ваши цвета. Я ношу их в своем сердце. Милая моя, я не могу без вас жить. Не гоните меня!

Я встал перед ней, словно преграждая ей путь.

— Не гоните меня! — повторил я.— Попытайтесь стерпеться со мной.

Но она молчала, и меня оледенил страх, подобный страху смерти.

— Катриона! — вскричал я, глядя на ее руку.— Я вновь ошибся? И для меня нет никакой надежды?

Она подняла лицо, прерывисто дыша.

— Я вам правда нужна, Дэви? — прошептала она, и я почти не расслышал ее слов.

— Да! — сказал я.— Неужели вы не понимаете? Больше всего на свете.

— Мне нечего ни дать, ни удержать,— сказала она.— Я была бы вашей с первого же дня, если бы вы того захотели!

Мы стояли с ней на гребне пригорка, открытого всем ветрам и взглядам, нас могли увидеть даже с английского корабля, но я упал перед ней на колени, обнял ее ноги и разразился такими рыданиями, что, казалось, вот-вот умру. Буря чувств смела все мои мысли, я не помнил, где нахожусь, я забыл, почему я так счастлив, и знал только, что она нагнулась, прижалась ко мне лицом и говорит что-то, но слышал ее, как в тумане.

— Дэви! — говорила она.— Ах, Дэви, вы правда обо мне так думаете? Правда, что все время меня любили? Ах, Дэви, Дэви!

Тут она тоже расплакалась, и наши слезы смешались в бесконечной радости.

Наверное, было уже часов десять, когда я наконец поверил, какое счастье пришло ко мне. Мы сидели, обнявшись, я держал ее руки в своих, смотрел на ее личико и, смеясь, как ребенок, называл ее смешными, нежными именами. В жизни я не видывал краше места, чем эти дюны под Дюнкерком, а крылья мельницы, воспарявшие за холмом, были точно музыка.

Не знаю, сколько еще мы просидели бы так, забыв обо всем на свете, кроме нас самих, если бы я случайно не упомянул про ее отца и это не заставило бы нас опомниться.

— Дружочек мой! — Я называл ее так снова и снова, воскрешая прошлое, и радуясь, и чуть-чуть отстраняясь, чтобы лучше ее видеть.— Дружочек мой, теперь вы моя, совсем моя, дружочек мой, а он больше не в счет!

Ее лицо внезапно побелело, и она отняла у меня свои руки.

— Дэви, увезите меня от него! — воскликнула она.— Что-то нехорошее происходит. Он вероломен. Происходит что-то нехорошее, и у меня сердце сжимается от ужаса. Какие могут быть у него дела с королевским кораблем? Что в этом письме? — Она показала мне пакет.— Боюсь, Алану грозит беда. Вскройте его, Дэви, вскройте и прочтите!

Я взял пакет, посмотрел на него и покачал головой.

— Нет,— сказал я,— это мне противно. Я не могу вскрыть чужое письмо.

— Даже чтобы спасти своего друга? — вскричала она.

— Не знаю,— ответил я.— Наверное, нет. Будь я хотя бы уверен!

— Вам же надо только сломать печать! — сказала она.

— Конечно,— сказал я.— Но мне это противно.

— Так дайте его сюда,— сказала она.— Я сама его вскрою.

— Нет,— ответил я.— Вам этого и вовсе нельзя. Речь ведь идет о вашем отце, об его чести, жизнь моя, и в ней мы оба сомневаемся. Бесспорно, место здесь глухое, а у берега стоит английский военный корабль, и вашему отцу послано с него письмо, а офицер остался на берегу. И значит, не он один. С ним должны быть и другие. Наверное, за нами сейчас следят. Да, пакет необходимо вскрыть, но ни вам, ни мне этого сделать нельзя.

Я еще не успел договорить, удрученный мыслью об опасности и притаившихся поблизости врагах, как вдруг увидел Алана: он шел один среди дюн, по-видимому бросив выслеживать Джеймса. На нем, разумеется, был офицерский мундир, очень щегольской, но я невольно вздрогнул, подумав, как мало толку будет от этого мундира, если Алана схватят, бросят в шлюпку и доставят на борт «Морского конька» — дезертира, мятежника, а теперь еще и убийцу, приговоренного судом к смерти.

— Вон,— сказал я,— тот, у кого больше всех прав вскрыть письмо или не вскрывать его, как он сочтет за благо.

Я окликнул Алана, и мы выпрямились, чтобы он увидел, куда идти.

— Но если это так, если откроется новый позор... выдержите ли вы? — спросила она, устремив на меня пылающий взор.

— Мне задали почти такой же вопрос, когда я видел вас один-единственный раз,— сказал я.— Как, по-вашему, я ответил? Я сказал, что, если вы и дальше будете нравиться мне так же — только нравитесь вы мне теперь бесконечно больше! — я женюсь на вас даже у подножия виселицы.

Кровь бросилась ей в лицо, она прижалась ко мне, держа меня за руку, и так, почти обнявшись, мы ждали, пока Алан не подошел к нам. На лице у него играла лукавая улыбка.

— Ну, что я тебе говорил, Дэвид? — сказал он.

— Всему свое время, Алан,— ответил я.— И сейчас нам не до шуток. Что ты узнал? Можешь говорить прямо, она наш друг.

— Эту прогулку я совершил понапрасну,— сказал он.

— Ну, так мы оказались удачливее,— начал я.— Суди сам, насколько важно то, что нам удалось узнать. Вон посмотри! — добавил я, указывая на корабль.— Это «Морской конек» под командованием капитана Пел-лисера.

— Уж этот корабль я и в темноте опознал бы,— заметил Алан.— В Форте он мне порядком намозолил глаза. Но чего ему понадобилось так близко от берега?

— Зачем он вообще сюда подошел, я тебе сейчас объясню,— сказал я.— Чтобы доставить вот это письмо Джеймсу Мору. Ну, а почему он сейчас ждет, в чем тут дело, и для чего в дюнах прячется офицер с него, и один ли он там, попробуй сам догадаться.

— Письмо Джеймсу Мору? — переспросил он.

— Ему самому,— сказал я.

— Ну, я могу кое-что добавить,— продолжал Алан.— Вчера ночью, пока ты крепко спал, я слышал, как он переговаривается с кем-то по-французски, а потом дверь харчевни отворилась и затворилась.

— Алан! — воскликнул я.— Ты всю ночь спал без просыпу, чему я свидетель!

— Так-то так, но я бы не стал особенно доверять Алану, и когда он бодрствует, и когда спит! — сказал он.— Но дело как будто скверно. Поглядим, что в письме.

Я протянул ему пакет.

— Катриона,— сказал он,— прошу у вас прощения, душа моя, но ставка тут — мои бренные косточки, а потому я должен сломать эту печать.

— Я ничего другого и не хочу,— ответила она.

Он вскрыл пакет, прочел письмо и взмахнул рукой.

— Хорек проклятый! — воскликнул он и сунул бумагу в карман.— Надо собирать вещи. Не то мне здесь и конец.

Он пошел в сторону харчевни.

Первой молчание нарушила Катриона.

— Он вас продал?

— Продал, душа моя,— ответил Алан.— Но, благодаря вам и Дэви, я его еще одурачу! Только дайте мне вскочить на моего коня!

— Катриона едет с нами,— сказал я.— Она не должна больше иметь никакого дела с этим человеком. Мы с ней решили пожениться.

При этих словах она прижала мою руку к боку.

— Вот как? — воскликнул Алан, оглядываясь через плечо.— Ну молодцы! И, детки мои, парочка из вас выйдет красивая!

Тропинка, которую он выбрал, привела нас к мельнице, и я увидел, что какой-то человек в матросских брюках, прячась за ее углом, наблюдает за тропинкой. Но только мы-то зашли ему со спины.

— Алан, видишь? — шепнул я.

— Ого-го! — сказал он.— Ну, это мое дело.

Матрос, несомненно, несколько оглох от скрипа мельницы, и мы были уже совсем рядом, когда он что-то заподозрил и обернулся. Это оказался рыжий детина с багрово-красной физиономией.

— По-моему, сэр, вы говорите по-английски,— сказал ему Алан на этом языке.

— Нон[58], мусью,— ответил детина с неописуемым акцентом.

— «Нон, мусью»...— передразнил его Алан.— Так-то вас обучают французскому на «Морском коньке»? Вот попробуй шотландского сапога, английская ты безмозглая скотина!

И, бросившись на матроса, прежде чем тот успел опомниться, он дал ему такого пинка, что бедняга клюнул землю носом. Алан, отступив на полшага, с яростной улыбкой смотрел, как он кое-как поднялся и опрометью бросился к дюнам.

— Пора мне убираться подальше от этих пустынных мест! — заметил Алан и быстро зашагал к задней двери харчевни. Мы еле поспевали за ним.

По воле судьбы, переступив порог, мы лицом к лицу столкнулись с Джеймсом Мором, который только что вошел в другую дверь.

— Быстрее! — сказал я Катрионе.— Бегите наверх и уложите свои вещи. Вам не следует быть при том, что здесь произойдет.

Джеймс с Аланом сошлись на середине длинной залы. Катриона проскользнула мимо них к лестнице, на ступеньках обернулась и еще раз поглядела на них, но не остановилась. А поглядеть на них стоило! Алан шел навстречу Джеймсу Мору с самым учтивым и дружеским выражением, и все же с таким воинственным, что Джеймс учуял опасность, как люди чуют занявшийся в доме пожар, и замер на месте, готовый ко всему.

Время бежало. Алан находился среди врагов в пустынном месте, где некому было прийти ему на помощь. Такое положение смутило бы и Цезаря, но он нисколько не переменился и начал разговор с обычной веселой насмешливостью.

— Еще раз желаю вам доброго дня, мистер Драммонд,— сказал он.— Так какое же у вас ко мне дело?

— Ну, разговор этот секретный и долгий,— ответил Джеймс.— И я думаю, прежде нам следует перекусить. Торопиться некуда.

— Разве? — сказал Алан.— Да нет, либо теперь, либо никогда. Мы с мистером Бальфуром получили некое известие и собираемся в дорогу.

Я уловил в глазах Джеймса легкое удивление, но он сумел взять себя в руки.

— Мне достаточно произнести одно слово, и вы думать об отъезде забудете,— сказал он.— Просто назвать свое дело.

— Так назовите! — воскликнул Алан.— Теперь же. Дэви нам не помеха.

— Оно обогатит нас обоих,— сказал Джеймс.

— Да неужто! — вскричал Алан.

— Можете не сомневаться, сударь,— подхватил Джеймс.— Говоря попросту, это клад Клюни.

— Быть того не может,— ахнул Алан.— Вы что-нибудь про него узнали?

— Мне известно место, мистер Стюарт, и я могу вас туда проводить,— сказал Джеймс.

— Лучше некуда! — заметил Алан.— Ну и рад же я, что приехал в Дюнкерк! Вот, значит, какое у вас ко мне дело? Каждому, полагаю, по половине?

— Да, дело это,— ответил Джеймс.

— Отлично,— сказал Алан и продолжал тем же тоном детского любопытства: — А «Морской конек» к нему отношения не имеет?

— Что-что? — переспросил Джеймс.

— И тот молодец, которому я только что дал пинка у мельницы? — добавил Алан.— Фу! Довольно вранья! У меня в сумке письмо Пеллисера. Тут тебе и конец, Джеймс Мор. Больше ты уже не посмеешь втираться к честным людям!

Джеймс растерялся. Он побледнел и мгновение стоял, как каменный, а затем запылал злобой.

— Ты смеешь так со мной говорить, ублюдок? — взревел он.

— Подлый боров! — крикнул Алан и отвесил ему звонкую пощечину. И сразу же их клинки скрестились.

Едва сталь лязгнула о сталь, как я невольно отпрянул. Но тут же увидел, как Джеймс парировал удар в самый последний миг — я даже подумал, что он убит. Тут мне пришло в голову, что он — отец Катрионы и потому почти мой собственный, и, выхватив свою шпагу, я бросился к ним.

— Назад, Дэви. Ты с ума сошел! Черт тебя побери! Назад! — рявкнул Алан.— Ну, так сам будешь виноват!

Я дважды разъединял их клинки. Меня отшвырнули к стене, но я опять встал между ними. Словно не замечая меня, они наносили удары, как безумные. Не понимаю, каким образом меня не закололи или я сам не заколол одного из этих двух Родомонтов. Все происходило словно во сне, но тут со стороны лестницы донесся пронзительный крик, и Катриона заслонила своего отца. В тот же миг острие моей шпаги во что-то воткнулось, и, отдернув ее, я увидел, что кончик побагровел. А платок Катрионы, завязанный на шее, покраснел от крови. И я замер, вне себя от ужаса.

— Вы же не убьете его у меня на глазах! — вскричала она.— Все-таки я его дочь!

— Душа моя, я кончил,— сказал Алан и сел на ближайший стол, скрестив руки, но по-прежнему сжимая в правой обнаженную шпагу.

Она продолжала стоять, как стояла, грудь ее тяжело вздымалась, глаза были широко открыты. Внезапно она повернулась лицом к отцу.

— Уходи! — крикнула она.— Унеси с собой свой позор, а меня оставь с чистыми людьми. Я дочь Альпина! Ты покрыл стыдом сынов Альпина! Уходи!

Это было сказано с такой страстью, что я очнулся от оцепенения и на миг даже забыл о своей окровавленной шпаге. Они стояли друг против друга, у нее на платке расплывалось красное пятно, а он был белей полотна. Я достаточно хорошо знал его и понимал, как больно хлестнули его эти слова, но он тут же прибегнул к браваде.

— Ну, что же,— сказал он, вкладывая шпагу в ножны, однако поглядывая на Алана,— если эта стычка кончена, я возьму мой саквояж...

— С саквояжем отсюда уйду только я,— перебил его Алан.

— Сударь! — вскричал Джеймс.

— Джеймс Мор,— продолжал Алан,— эта барышня, ваша дочь, выходит замуж за моего друга Дэви, а потому я отпускаю вас с целой шкурой. Но послушайте моего совета и убирайтесь отсюда, пока она невредима! Как ни странно, но и у моего терпения есть предел.

— Черт вас побери, сударь! — крикнул Джеймс.— В нем же все мои деньги!

— Досадно, конечно,— ответил Алан с самой своей веселой улыбкой,— только, видите ли, они теперь мои.— Затем он добавил уже серьезно: — Убирайтесь-ка отсюда поскорее, Джеймс Мор, покуда можно.

Джеймс поколебался, но, по-видимому, ему не хотелось вновь скрестить шпаги с Аланом,— во всяком случае, он внезапно снял шляпу и сказал нам несколько прощальных слов с лицом грешника в аду. А потом он ушел.

И тут с меня словно спали чары.

— Катриона! — вскричал я.— Это моя шпага... Вы сильно ранены?

— Я знаю, Дэви, и еще больше люблю вас за эту боль. Ведь вы защищали этого дурного человека, моего отца! Поглядите! — воскликнула она и показала мне кровоточащую царапину.— Поглядите, вы сделали из меня настоящего солдата, и я с честью буду хранить следы этой раны!

От радости, что все обошлось царапиной, от восторга перед ее храбростью я совсем утратил власть над собой. И обнял ее, и поцеловал в ранку.

— А я что же, останусь без поцелуев, хотя до сих пор ими меня никто не обделял? — сказал Алан, отстранил меня и взял Катриону за плечи.

— Душа моя,— продолжал он,— ты настоящая дочь Альпина. Все сказания согласны, что был он редким молодцом, и он бы гордился тобой. Если я когда-нибудь вздумаю жениться, то выберу в матери моим сыновьям точно такую же, как ты, если смогу ее найти. А я ношу имя короля и говорю правду.

Он произнес все это с таким искренним восхищением, что Катриона будто глотнула целебного бальзама — а с нею и я. Он словно смыл с нас позор коварства и бесчестности Джеймса Мора. Но тут же Алан вновь стал самим собой.

— А теперь с вашего разрешения, детки,— сказал он,— как ни хорошо с вами, но до виселицы Алану Бреку чуть ближе, чем ему хотелось бы. Пора убираться отсюда подобру-поздорову.

Мы немного опомнились. Алан сбегал наверх и вернулся с нашими седельными сумками и саквояжем Джеймса Мора, я подхватил узелок Катрионы, который она уронила на лестнице, и мы уже собирались покинуть этот опасный дом, как вдруг нам путь преградил Базен, крича и размахивая руками. Едва блеснули обнаженные шпаги, как он залез под стол, но теперь смелостью мог бы потягаться со львом. А кто заплатит ему по счету? Вон стул сломали! Алан уселся на обеденный прибор. Джеймс Мор сбежал.

— Вот, бери! — крикнул я.— Заплатишь себе сам! — И швырнул ему несколько луидоров, решив, что сейчас не время проверять счета.

Базен бросился подбирать монеты, а мы кинулись мимо него в дверь. С трех сторон к харчевне бежали матросы, чуть ближе к нам стоял Джеймс Мор и отчаянно размахивал шляпой, поторапливая их, а позади него поворачивались крылья мельницы, словно вскидывал руки какой-то глупец.

Алан только взглянул на все это и припустил во весь дух. Саквояж Джеймса Мора оказался очень тяжелым, но, по-моему, Алан готов был расстаться с жизнью, только бы не лишиться добычи — ведь в этом была его месть. И он бежал так прытко, что я еле успевал за ним, дивясь и радуясь тому, как легко бежит рядом со мной Катриона. Едва враги нас увидели, как перестали соблюдать осторожность и кинулись за нами с воплями и улюлюканьем. Но нас разделяло двести ярдов, и не кривоногим морякам было угнаться за нами. Думаю, что у них нашлись бы пистолеты, но они предпочли не пускать их в ход на французской земле. Едва я обнаружил, что расстояние между нами не только не сокращается, но даже немного увеличивается, как тревога моя улеглась. Тем не менее с нас градом лил пот, а до Дюнкерка было еще далеко. Но тут мы взобрались на пригорок и увидели прямо перед собой гарнизонную роту, проводившую какие-то учения. Я мог бы повторить возглас Алана, который тотчас остановился и утер лоб.

— Хороший все-таки народ французы! — сказал он.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Предыдущая Стр. 44 из 47 Следующая