Сидя в гостиной, Элен ждала их прихода. Но лишь в тот миг, когда Филемон Бигуа с Деспозорией появились в дверях, ее сердце поняло, что они действительно пришли и они здесь, настоящие.
От потрясения Элен, уронив голову на грудь, умерла.
Она знала, что смерть скоро настигнет ее, и все-таки надеялась на чудо — если оно свершится, она проживет еще долго. Завещания она не написала.
В день похорон Антуан рано утром пошел к полковнику и остался у него на обед, а потом на ужин «и навсегда», как сказал Бигуа. С согласия родственников Элен (которые жили в провинции) он оформил у нотариуса документ, закреплявший за ним статус опекуна мальчика вплоть до сто совершеннолетия. Родственники Элен решили, что этот богатый иностранец был ее любовником и, возможно, даже отцом Антуана. Долгое время они распространяли эти слухи на сотни километров вокруг Парижа, однако предпочли не расследовать, как все обстояло на самом деле, опасаясь выяснить, что Бигуа вел себя крайне благородно и все свидетельствует в его пользу — в таком случае на них ляжет бремя воспитания Антуана, а ведь они толком не знали мальчика, и вдобавок доставшееся ему от матери наследство было невелико.
Все семейство полковника, даже Джек и Фред— близнецы, похищенные в Лондоне, — облачилось в траур, «дабы почтить память покойной», по выражению Бигуа. Эрбен, увидев свою дочь в трауре, купил черную вуаль к ее шляпке.
Полковник был удручен, его терзали угрызения совести. Не он ли виноват в смерти Элен? Напрасно твердил он себе: «Разве жизнь идет по готовому сценарию?» Бигуа был печален. Серьезен и печален. Из опасения навлечь на себя беды, проистекающие от любви, он намеренно смотрел на Марсель с полным равнодушием.
Так тянулись еще два года в доме на сквере Лаборд и его окрестностях.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Эрбен развелся с женой, однако все медлил с отъездом в имение полковника. В конце месяца Бигуа часто встречал его, прогуливаясь утром по скверу Лаборд. Издалека он махал типографу рукой и каждый раз чувствовал, что нужно бы пригласить его на обед.
Полковник пригласил его. Бигуа не терпелось принять у себя настоящего отца Марсель, чтобы тот полюбовался дочкой в платье от Жанны Ланвен[9]. Вместе с тем мысль об обеде вселяла в него беспокойство. Увидев тогда в такси, как от ботинка Эрбена отвалилась подошва, полковник живо представлял себе — хотя теперь типограф был опрятен и одет добротно, — как отваливается и падает прямо на стол его манжета, или галстук, или одна из трех морщин на лбу.
Речь Эрбена была безукоризненна и грамотна. Когда он говорил, создавалось впечатление, что он аккуратно расставляет все знаки препинания, четко выводит каждую букву с положенными ей хвостиками, палочками и изгибами, а важные слова выделяет курсивом. Чувствуя в этом свое превосходство над семейством полковника, Эрбен смущенно ликовал и краснел каждый раз, когда Деспозория допускала ошибку.
Дети притихли и внимательно наблюдали, как он ест. Марсель сидела между отцом и полковником. То и дело она, позабыв об угощении, украдкой смотрела на Эрбена, и ее взгляд лучился нежностью. Она по-настоящему любила этого худого, нескладного человека с багровыми щеками, который называл себя ее отцом (и действительно был им), — любила его, неказистого и горемычного, несчастного и подарившего ей счастье ценой разлуки.
Эрбен уже собирался уходить, однако полковник на глазах у всех с серьезным видом отвел его в сторону и опустил ему в карман пальто «особый» конверт. Потом он пожал Эрбену обе руки — до того неестественно, отстраненно и бездушно, что даже воздух в прихожей стал отравленным.
Как только Эрбен вышел за порог, Бигуа, чтобы успокоиться — после широкого жеста вручения конверта его нервы были напряжены до предела, — поспешил к себе в комнату, сел за швейную машинку и принялся исступленно шить, сам не зная что. Он делал напрасную, бесполезную и, более того, вредную работу, загубив прекрасные отрезы синей и белой ткани.
Жизнь Марсель текла спокойно и благополучно. Изобилие, в котором она жила, — сдержанное, неброское, без излишеств, не вычурное и не выставленное напоказ, — а также образцовое поведение Деспозории, которую можно было застать на коленях за молитвой в любое время дня, в какой угодно комнате, и безупречные манеры Бигуа — все, казалось, готовило девочку к замужеству, причем оно, похоже, состоится в дальних краях, таких дальних, как бескрайняя пампа.
Деспозория стала молиться ревностнее обычного, поскольку тревожилась за здоровье мужа. Она полагала, что с появлением Марсель в доме чудачества полковника усугубились.
Какие мысли занимали его беспокойный ум, оставляя след на высоком лбу и в чертах лица, хотя Бигуа делал над собой усилие, стараясь не выпускать наружу то, что лежало на сердце, не дать выскользнуть ни одному чувству, взбаламутившему душу?
Что на самом деле происходило с полковником, который бродил по квартире в шляпе, хотя вовсе не собирался на улицу?
Иногда Деспозория мягким движением пыталась снять с него котелок, но каждый раз Бигуа вздрагивал, словно жена дотрагивалась до его обнаженного мозга.
И Деспозория отступала и снова шла молиться.
Однажды, вернувшись из цирка Медрано[10], куда они ходили всей семьей — Эрбена позвали тоже, — Марсель переодевалась у себя в комнате и вдруг заметила, как с тихим скрежетом повернулась ручка двери, которую она заперла изнутри на ключ. Это была та дверь, что выходила в коридор.
Кто это? Может быть, мадам Бигуа — она всегда входила к Марсель без стука? Или Антуан? Смуглая горничная? Один из слуг? Что, если это полковник? Или Жозеф? Тот самый Жозеф, рослый, теперь уже семнадцатилетний юноша из соседней комнаты, которого мы пока так мало знаем. Но почему Жозеф внушает девочке такой страх?
Марсель всегда побаивалась этого паренька, уверенного, решительного, ловкого, и ей становилось не по себе от его тумаков — их значение понять было сложно, — какими он порой награждал ее в сумраке коридора. Здесь, в этой части квартиры, безраздельно властвовал его шершавый, еще немного детский голос, в котором звучали неясные упреки (предназначенные неизвестно кому).
Делая уроки, Жозеф хотел, чтобы все в доме разделяли его страдания, и зачастую из его комнаты или из коридора, который он мерил шагами, твердя заученное, доносились ругательства и яростная брань в адрес стихов Гомера, Вергилия или Расина. Дверь своей комнаты он распахивал резким движением, и почти всегда она со стуком ударялась о стену. По отношению к полковнику и его жене Жозеф балансировал на тонкой грани приличия — еще немного, и он заслужил бы справедливый упрек. За столом он накладывал себе еду так, словно ему причиталось все, что лежало на блюде, — это нетрудно было заметить по едва уловимому жесту, каким он подцеплял на вилку или загребал ложкой пищу. Звучно чавкал, положив локти на стол, и держал приборы так, точно это было готовое к бою оружие.
Однажды летом Жозеф залез через окно в комнату Марсель, чуть не сорвавшись вниз. И рассмеялся, когда застал ее только в одном чулке и в шелке пеньюара, едва прикрывавшем стыдливое девичество.
Если ему случалось увидеть Антуана в комнате Марсель, он немедленно приказывал мальчику отправляться к себе и корпеть над уроками. А потом этот юнец, чья гордость была уязвлена, поднимал крик:
— Во всем доме только я один тружусь, не разгибая спины!
Жозефу нравилось пугать близнецов, внезапно выскакивая из-за двери или из шкафа. Как-то раз он чуть не задохнулся, сидя в шкафу и поджидая Джека с Фредом! Или рыскал по всей квартире, рассчитывая застать врасплох Антуана и Марсель — она любила пересказывать мальчику разные истории из книг.
— Да кто он такой, наконец, этот Жозеф? Какова его история? Поделитесь скорее!
Однажды Бигуа бродил в окрестностях улицы Муфтар, высматривая ребенка-мученика. Он был настороже, прислушивался, не раздастся ли где детский плач или всхлипывание, и в любой момент был готов подняться по грязной лестнице, сжимая в кармане браунинг крупного калибра и фонарик, который рассечет темноту своим острым леденящим лучом. И действительно, спускаясь по улице Сансье, полковник уловил тихий плач, который доносился из открытого окна. Весь обратившись в слух, Бигуа вычислил, что звук доносится с пятого этажа. В мгновенье ока он взлетел по лестнице и увидел, что дверь одной из квартир приоткрыта, — кажется, это был именно пятый этаж, хотя полковник не поручился бы наверняка, до того он был встревожен.
Услышав стон, он вошел в квартиру. На кровати пластом лежал мальчик — его сильно лихорадило. Одеяло, простыня и даже матрас промокли насквозь и слиплись в одну серую массу. Прямо над головой ребенка с потолка свисал гнилой окорок — в комнате такие были повсюду, целая дюжина, наверное, а то и больше.
Подойдя к мальчику, Бигуа назвался врачом из городской больницы и расспросил его, что стряслось. Вдруг он почувствовал, как сверху падают какие-то холодные склизкие сгустки: сняв шляпу, он понял, что это черви с окороков. И обнаружил, что вся кровать ребенка кишит червями. Полковник схватил его в охапку прямо с прогнившими простынями и бросился вон из квартиры. Выбегая из комнаты с горячечным мальчиком на руках, он больно ударился лбом об окорок, который висел довольно низко.
Неподалеку, в стороне от посторонних глаз, полковника ждал его автомобиль.
Врач выявил у мальчика тиф. Три недели кряду Деспозория с мужем выхаживали ребенка, ничего не зная ни о нем самом, ни о его семье.
Жозеф никогда не рассказывал о своем прошлом, словно тиф вытравил из его памяти все, стер подробности жизни, протекавшей до того, как он оказался у Бигуа. Иногда посреди разговора с ним полковник вдруг переставал слушать и, глядя на мальчика, погружался в собственные мысли: внебрачный или законный? Может быть, сын грабителя или убийцы? Что, если у родителей сифилис? Квартира, где я обнаружил его, — их дом? Он и вправду ребенок-мученик, или я ошибся и Жозефа просто изолировали как заразного, а родители в общем и целом любили его и предпочли лечить дома, вместо