Впервые я услышал про Эдвина Риста, стоя по пояс в воде Ред-Ривер, которая прокладывает себе путь через горы Сангре-де-Кристо в Нью-Мексико, на севере округа Таос. Я готовился закинуть наживку, и наполовину выпущенная леска энергично трепетала позади меня над ручьем, чтобы по мановению руки полететь вперед и выхватить из воды золотобокую форель. По мнению Спенсера Сейма, моего инструктора по рыбной ловле, эта форель абсолютно точно пряталась где-то посередине потока, за валуном со средних размеров автомобиль. Спенсер чувствовал рыбу под бревнами, в белой пене бурных течений, в черноте глубоких омутов и в хаосе бурлящих водоворотов. Сейчас он предсказывал, что тридцатисантиметровая форель плещется недалеко от поверхности воды в ожидании жирной мухи, и просто обязана клюнуть, если я правильно закину удочку.
– Он забрался в музей, чтобы украсть… что?! – Я так удивился, что у меня сорвалась рука. Леска хлестнула по воде, и любая форель, которая там была, метнулась прочь. – Тушки птиц?
До сих пор мы переговаривались шепотом, чтобы не испугать рыбу, и аккуратно подбирались, следя за солнцем и отбрасываемой тенью. Но я просто не смог сдержать свое удивление. Спенсер еще не начал ничего толком рассказывать, а история уже казалась одной из самых странных, что я слышал.
Обычно во время рыбалки ничто не способно нарушить мою концентрацию. Если я не рыбачу, то считаю недели и дни до момента, когда смогу натянуть рыболовные сапоги и забраться в реку. Я оставляю мобильник надрываться в багажнике, пока не сядет аккумулятор, сую в карман горсть орехов, чтобы заглушить голод, и пью прямо из реки, когда чувствую жажду. В удачный день я могу идти по течению часов восемь без перерыва, не встретив ни единой живой души. Только это на время и вносит спокойствие в тот вихрь неурядиц, в который превратилась моя жизнь.
Семь лет назад я работал в Ираке, координатором по восстановлению города Фаллуджи, под началом Агентства США по международному развитию. Там я заработал посттравматический синдром. Однажды, во время отпуска, я впал в состояние диссоциативной фуги и выпал из окна во время приступа лунатизма, разбившись едва ли не насмерть. У меня были сломаны челюсть, нос и оба запястья, и буквально расколот череп. Мое лицо пересекали шрамы от ран, и я боялся спать, чтобы мозг опять не сыграл со мной злую шутку.
Пока я восстанавливался, моих иракских коллег – переводчиков, инженеров-строителей, учителей и врачей, – начали преследовать и убивать свои же сограждане, за то, что те «продались» Соединенным Штатам. Я дал об этом интервью в «Los Angeles Times», наивно полагая, что кто-нибудь из сильных мира сего сможет все быстро исправить, выдав пострадавшим визы, позволяющие перебраться в США. Я совершенно не ожидал, что после интервью на меня обрушатся тысячи писем из Ирака с просьбами о помощи. В то время я сам был безработным и ночевал на матрасе в подвале тетушкиного дома. О помощи беженцам я не знал ровным счетом ничего, поэтому просто начал составлять список тех, кто мне писал.
Через месяц я основал некоммерческую организацию «List Project» и следующие несколько лет боролся с Белым Домом, обхаживал сенаторов, собирал добровольцев и клянчил пожертвования, чтобы платить зарплату своим сотрудникам. За эти годы нам удалось перевезти в безопасное место тысячи беженцев, но было ясно, что мы не сможем спасти всех. На одну победу приходилось пятьдесят прошений, замороженных государственной бюрократией, которая видела в каждом бегущем из Ирака потенциального террориста. К осени 2011 года, по мере приближения официального конца войны, я запутался в сетях своего собственного создания. Десятки тысяч иракцев и афганцев продолжали бежать, спасая свои жизни. Требовался не один десяток лет, чтобы помочь им всем, но мне никогда не удавалось собрать средств больше, чем на год работы. С «окончанием войны», – в представлении американского обывателя, – это должно было стать еще тяжелее.
Каждый раз, когда мне казалось, что я готов сдаться, я получал еще одну безнадежную просьбу от одного из бывших иракских коллег, и начинал стыдиться своей слабости. Однако правда была в том, что у меня действительно заканчивались силы. После несчастного случая я не мог просто так взять и заснуть, так что выстраивал в бесконечную очередь самые скучные сериалы, которые только мог найти на Нетфликсе. Каждое утро я просыпался навстречу новой волне просьб о помощи.
Внезапно, некоторое облегчение мне начала приносить рыбалка. На реке не было ни звонков журналистам, ни поиска спонсоров, только течение и насекомые, да играющая форель, которую надо было ловить. Даже время текло не так, как всегда: пять часов пролетало за пять минут. Закрывая глаза после дня, проведенного в болотных сапогах, я видел лишь неясные очертания рыбы, сонно плещущейся где-то вверху на реке, и проваливался в глубокий сон.
В один из подобных побегов от реальности меня занесло к горному потоку на севере Нью-Мексико. Запрыгнув в свой потрепанный кабриолет, я отправился из Бостона в Таос, писать книгу о пережитом в Ираке. Я рассчитывал остановиться в небольшом квартале, где обычно жили всякие творческие люди. В первый же день у меня начался писательский ступор. У меня не было заключено никаких договоров на книгу, я никогда ничего не писал, а мой сомнамбулический литературный агент оставлял без ответа все мои панические просьбы что-нибудь объяснить. Список беженцев, между тем, все рос. Мне недавно исполнился тридцать один год, я не понимал, какого черта я делаю в Таосе, и еще меньше, – что я вообще должен делать. Когда стресс стал зашкаливать, я отправился на поиски того, кто смог бы показать мне окрестные реки.
Со Спенсером я встретился на рассвете, на заправке у выезда с шоссе 522. Он стоял, опираясь на свой внедорожник марки «Toyota 4Runner», с бампера которого сквозь грязь едва проглядывал стикер с Большим Лебовски «Мужик, только не на ковер!».
Спенсеру было около сорока, и он носил короткую стрижку и длинные бакенбарды. У него оказался заразительный смех, и, как это обычно бывает с хорошими гидами, с ним было очень легко общаться. Мы мгновенно нашли общий язык. Пока мы рыбачили, он научил меня нескольким приемам и долго рассуждал про цикл жизни местных насекомых. Не было ни одного камня, птицы или жука, которых этот скаут-орел[3] не мог бы назвать. Казалось, он лично знаком с каждой здешней форелью. «В прошлом месяце я уже ловил эту заразу на ту же самую удочку, не могу поверить, что она снова клюнула!»
Неудачным броском я запутал леску вместе с искусственной мушкой в кустах можжевельника, растущего по берегам реки, и содрогнулся. Нахлыстовые мушки для ловли форели, – эти небольшие кусочки лосиной шерсти и кроличьего меха, вместе с плюмажем из петушиных перьев обернутые вокруг крохотного крючка – уже обошлись мне в целое состояние. Они должны были изображать разных насекомых, чтобы обмануть рыбу и заставить ее заглотить наживку.
Спенсер только лишь рассмеялся. «Закидывай мои. Вот, все эти я сделал сам». Он раскрыл выдвижной ящичек, и перед моими глазами предстали сотни поплавков, спиннеров, стримеров, нимф, эмеджеров, стимуляторов и сухих мушек[4]. Там были и черви Санхуан, разрисованные в индейском стиле, и яйца насекомых, покрашенные под кристаллы метамфетамина из сериала «Во все тяжкие». Спенсер варьировал цвет ниток и размеры крючков, чтобы мушки получались похожими на насекомых, обитающих у различных ручьев и рек, в которых он ловил рыбу. Мушки для ловли в мае отличались от августовских.
Увидев мое изумление, он открыл отдельный ящичек и достал оттуда нечто прекрасное и удивительное: нахлыстовую лососевую мушку Джока Скотта[5]. Эту мушку Спенсер собрал по схеме, придуманной полтора столетия назад. Чтобы ее сделать, понадобились перья десятка разных птиц, – по мере того, как Спенсер поворачивал мушку в пальцах, она отблескивала то багровым, то канареечным желтым, то бирюзовым, то закатно-оранжевым. Все сооружение венчала ошеломительная золотая спираль, закручивающаяся вокруг хвостовика, а сам хвостовик заканчивался ушком, сплетенным из внутренностей тутового шелкопряда.
– Что это еще за черт?
– Это викторианская лососевая мушка. На нее идут перья самых редких птиц в мире. – Объяснил Спенсер.
– Как ты их достал?
– У нас есть небольшое интернет-сообщество, где занимаются вязанием таких мушек, – ответил он.
– Так на них еще и рыбу ловят? – изумился я.
– Да нет. Народ, который этим занимается, как правило, вообще ничего ловить не умеет. Скорее, это что-то вроде искусства.
Мы пробирались вверх по течению, пригибаясь как можно ниже, когда приближались к участку, где могла водиться рыба. Это хобби казалось мне очень странным, – искать редкие перья, чтобы связать мушку для рыбной ловли, когда сам даже не знаешь, как забрасывать удочку.
– Если думаешь, что это они странные, – погугли про паренька по имени Эдвин Рист. Один из лучших вязальщиков во всем мире. Он забрался аж в Государственный естественно-научный музей, чтобы спереть оттуда тушки экзотических птиц.
Не знаю, может быть, имя Эдвин звучало слишком по-викториански, или эта история была слишком нелепой, или просто мне отчаянно нужно было что-то менять в жизни, – но с того самого момента я стал буквально одержим этим преступлением. Весь оставшийся день, пока Спенсер прилагал все усилия, чтобы я хоть что-нибудь поймал, я не мог сосредоточиться ни на чем, кроме случившегося в ту ночь в Тринге.
Чем больше я узнавал, тем запутанней мне казалась вся эта история, – и тем сильнее становилось мое желание все распутать. Я и не подозревал, что моя погоня за справедливостью заставит меня так глубоко погрузиться в нелегальную торговлю перьями, весь этот мир перьевых дилеров и неистовых вязальщиков мушек, кокаинистов, охотников за крупной дичью, бывших детективов и подпольных стоматологов.