В углу стояло несколько поддонов кремового цвета, в которых лежало довольно много тушек птиц, конфискованных у Эдвина. Большинство из них до сих пор были запечатаны в пакеты для вещественных доказательств. Один из поддонов был завален пластиковыми пакетами с застежкой, набитыми перьями красногрудого плодоеда. На некоторых из них Эдвин нарисовал маркером улыбающиеся рожицы.
Наконец появились доктор Роберт Прис-Джонс и Марк Адамс. Хранители музейной коллекции явно были не в восторге от предстоящего обсуждения событий 23 июня 2009 года, особенно с защитником прав беженцев, который по совместительству решил провести любительское расследование кражи птиц.
Я начал с рассказа про одно любопытное мнение о научных музеях, которые услышал на соммерсетском фестивале. Некоторые вязальщики мушек спрашивали, зачем музеям, где хранятся сотни тысяч тушек, множество экземпляров птиц одного и того же вида. Не лучше ли их взять и продать людям, которые в них действительно нуждаются? Желая добиться ответа, я попытался спровоцировать хранителей коллекции, процитировав этих вязальщиков, что «делая мушки, они прославляют красоту этих птиц, – и это гораздо лучше, чем просто запереть их в подвале какого-нибудь музея».
– Соединенное Королевство тратит миллионы фунтов на музеи естествознания не для того, чтобы все это просто лежало! Это сохранение ресурса, имеющего огромное научное значение! – насупил брови Прис-Джонс, глядя на меня сквозь очки. – Мне сложно даже придумать что-то умное в ответ на такую чепуху!
Мир и так в долгу перед знаниями, полученными с помощью этих образцов, – объяснили они с коллегой. Именно эти тушки птиц помогли Уоллесу и Дарвину сформулировать теорию эволюции путем естественного отбора. В середине XX века ученые провели сравнение современных яиц с историческими образцами из музейной коллекции и доказали, что скорлупа стала значительно тоньше, что снижает выживаемость птиц. Это было вызвано применением пестицида ДДТ, который в итоге запретили. Позже, перья из коллекции морских птиц, которую собирали на протяжении ста пятидесяти лет, пригодились, чтобы зафиксировать постоянно растущий в океанах уровень ртути. Накопление ртути ведет к снижению численности популяций животных и угрожает здоровью людей, которые едят рыбу с высоким содержанием этого металла. Исследователи поэтично назвали эти перья «памятью океана».
Многие из этих птиц хранились в музейных шкафах еще до того, как в обиход вошло само слово «ученый». За сотни лет каждое открытие, – клеточного ядра, вирусов, естественного отбора, концепции генетической наследственности и революционное открытие ДНК – давало новый инструмент для исследования одной и той же птицы. Исследователь в начале XIX века, рассматривающий тушку в простой микроскоп, не мог даже предположить, что в XX веке будет открыто с помощью масс-спектрометров, или магнитно-ядреного резонанса и высокоэффективной жидкостной хроматографии в XXI. Ежегодно хранители коллекции музея предоставляли этих птиц сотням ученых из все более специализированных областей науки: биохимикам, эмбриологам, эпидемиологам, остеологам и популяционным экологам.
В наше время ученые могут выдернуть перо одного из хранящихся в Тринге образцов XVII века и, основываясь на концентрации изотопов углерода и азота, установить, чем питалась эта птица. В свою очередь, это позволяет воссоздавать целые исторические цепочки питания и понимать, как изменялись виды или куда они мигрировали, когда исчезал прежний источник пищи.
В настоящее время ДНК костей старых образцов из коллекции Тринга используется в работе по сохранению находящегося под угрозой вымирания калифорнийского кондора. Подающая надежды область био-возрождения, или восстановления вымерших видов, отчасти полагается на извлечение ДНК из музейных образцов, чтобы вернуть к жизни исчезнувших птиц вроде странствующего голубя.
Я понял, что сохранение музейных птиц, – это в некотором роде сохранение оптимистичного взгляда на будущее человечества. Хранители коллекции, поколение за поколением, защищали образцы от насекомых, солнечного света, немецких бомбардировщиков, пожара и краж, объединенные верой в то, что эта коллекция жизненно необходима для человечества, стремящегося к новым знаниям. Они понимали, что птицы хранят ответы на вопросы, которые еще даже не заданы.
Однако, во многом, их миссия зависела от того, что приезжающие изучать коллекцию тоже разделяют это убеждение. Эдвин воспользовался этим доверием, чтобы спланировать свое преступление. Так что теперь, когда столько тушек были утеряны или лишены своих ярлыков, в научной летописи образовалась ужасная дыра. Единственное, чем можно было восполнить эту утрату, – найти как можно больше украденных образцов, причем именно образцов с бирками.
Пытаясь пояснить свою точку зрения, Прис-Джонс подошел к поддонам с останками птиц и извлек оттуда полиэтиленовый пакет с тушкой огненного шалашника без бирки. Те семнадцать птиц, которые украл Эдвин, – объяснил он, – представляли собой не только всю коллекцию шалашника в самом Тринге, но более половины образцов этой птицы во всех коллекциях мира. Современной науке был нанесен непоправимый удар.
В другом поддоне было то, что осталось от хранившихся в Тринге гватемальских квезалов. Из тридцати девяти птиц этого вида, находящегося под защитой CITES, музей вернул двадцать девять с бирками, – однако Эдвин срезал почти со всех изумрудные полуметровые хвосты. Рядом с целыми тушками лежали четырехлитровые пластиковые пакеты, набитые сотнями маленьких переливающихся перышек с зелеными кончиками, – судя по всему, выдранные из тех тушек, которые до сих пор не нашли.
Целый квезал достигает в длину, от клюва до хвоста, примерно метра двадцати сантиметров. В первых газетных заметках о преступлении полиция предполагала, что птиц унесли в шести больших мусорных мешках. Однако позже адвокат Эдвина утверждал, что у того был только один чемодан.
– Вы когда-нибудь задумывались, как именно он смог вытащить отсюда всех этих птиц? – спросил я.
– Мы очень много над этим думали! – воскликнул Прис-Джонс, на мгновение показав свои истинные эмоции, однако быстро спохватился и снова умолк.
– У нас нет ни доказательств, ни какой-то еще информации о том, как Рист это сделал, кроме того, что он рассказал полиции, – ответил Адамс. Пресс-секретарь поерзала в своем кресле.
– Как вы думаете, у него был сообщник?
– Как вы уже знаете, – заметил Прис-Джонс – Рист признал свою вину. Это значит, что расследование прекратили до того, как появилась возможность что-то узнать.
Фактически, признавшись, Эдвин остановил поиск недостающих тушек. Хотя хранители коллекции испытали некоторое облегчение, что хотя бы треть птиц была возвращена с бирками, Адель больше не могла помочь им с поиском всего остального.
Предположительно утраченного.
А что, если Маклейн был прав, и все детективы мира не смогли бы найти недостающие тушки, потому что в музее и сами не знали, сколько вообще птиц было украдено? Задавая этот вопрос, я чувствовал себя очень бестактно, – особенно, стоя рядом с остатками птиц, которые музей был должен хранить и защищать. Однако, я проделал слишком долгий путь, чтобы вернуться восвояси, так и не узнав правды. Я сказал, что, по мнению некоторых вязальщиков мушек, никаких недостающих птиц и не было, – тем утром, когда Эдвина арестовали, конфисковали все, что он украл.
– Они считают, что цифры расходятся из-за плохого учета, а вы просто строите догадки, – сказал я, поморщившись, когда пришлось добавить слова Маклейна «им просто нужно поискать в другом ящике».
Прис-Джонс взглянул на меня так, будто я дал ему пощечину.
– Да что он знает о Тринге? Ничего!
– Это просто говорит о том, что он и понятия не имеет, как работает музейная коллекция, – пробормотал Адамс.
На этом Прис-Джонс протянул мне распечатанную табличку, которую он захватил на интервью. В ней были скрупулезно указаны точное число тушек, найденных в квартире Эдвина в день его ареста (174 шт.), количество тушек с бирками (102 шт.) и без них (72 шт.) и количество тушек, которые впоследствии вернули почтой (19 шт.).
– Что, если я помогу вам вернуть недостающие тушки? – неожиданно для себя самого выпалил я.
Адамс сделал жест в сторону горки пакетов, наполненных бесполезными для науки перьями, и ответил, что имеет смысл возвращать только целые тушки, причем с прикрепленными бирками.
Когда пресс-секретарь вклинилась в разговор напомнить, что мое время истекло, я осознал, насколько оживился во время интервью, – так меня вдохновила идея снова начать расследование, закрытое тем утром, когда Эдвин был арестован. Я улыбнулся и сказал, что мне было бы тяжело сохранять проявленную Адамсом и Прис-Джонсом невозмутимость, если бы я оказался на их месте.
– Так мы англичане, а не американцы, – ответил Прис-Джонс.
– Но как вы себя чувствуете, зная, что Рист не провел в тюрьме ни дня? Что он все равно закончил Королевскую академию?
– А если бы он сел в тюрьму, как бы это с материальной точки зрения отразилось на нашей ситуации с наукой? – пожал он плечами.
– Разве это не принесло бы морального удовлетворения?
– Откуда у вас такой интерес к нашей эмоциональной реакции? – отрезал Прис-Джонс.
Повисла тишина. Наконец он признался.
– Это чувство полного отчаяния. Наше дело, – вечно хранить эти коллекции, чтобы они оставались доступными для науки. Невыносимо знать, что часть из них подверглась вандализму. Нам придется разбираться с этим десятилетиями, – продолжил он – пытаясь понять, какую информацию еще можно извлечь из некоторых образцов. Не факт, что у нас вообще что-то получится. Это десятки лет потраченного времени.
Он покачал головой.
– Это полная бессмыслица. Преступление, совершенное помешанными или одержимыми.
В конце нашей встречи Прис-Джонс вручил мне небольшую стопку распечаток, сверху которой лежали пресс-релизы музея. Поскольку я читал их уже столько раз, я сложил их пополам и засунул в задний карман.