Позже тем вечером я зашел в паб «Эйкмен» за пинтой Трингского красного эля. По вкусу он был похож на смесь диетической кока-колы без газа и еще более выдохшегося пива. На другой стороне улицы, рядом с полицейским участком, располагалось местное туристическое бюро, заполненное буклетами о местных достопримечательностях. Среди них висел хвастливый плакат о происхождении Джорджа Вашингтона, прадед которого был родом из Тринга. В 1656 году он отплыл торговать в Виржинию, но его корабль разбился на реке Потомак, и он так и остался в Америке.
С трудом глотая эль, я пытался сопоставить допущения, высказанные вязальщиками мушек, с тем, что мне показали Адамс и доктор Прис-Джонс. У вязальщиков мушек были очевидные причины заявлять, что в Тринге не знали, сколько именно птиц украл Эдвин. Если никаких недостающих птиц не было, значит, преступление не могло продолжаться, а все последствия кражи из Тринга ложились на плечи одного человека, – Эдвина Риста.
Хранители музейной коллекции утверждали, что на допросе Эдвину предъявили список птиц, и он признал его точным. Показанная мне таблица не только дала мне уверенность в подсчетах Тринга, но и опровергла мысль, что в сообществе вязальщиков Эдвин был единственной паршивой овцой. После ареста Эдвина его покупателями в музей было отправлено всего девятнадцать птиц, что составляло 6 % от их общего числа. Сколько их еще ходит по сообществу, а владельцы держат у себя краденое имущество, зная об этом?
До посещения Тринга единственное число, которое я узнал из сообщений в прессе, было сто девяносто один, – количество изъятых тушек. Согласно таблице Тринга, в тот же день по почте было возвращено еще две тушки, так что число доходило до ста девяноста трех. Поскольку общее количество украденных образцов составляло двести девяносто девять, мне предстояло отыскать еще сто шесть птиц.
Но что насчет пластиковых пакетов, набитых кусками птиц и отдельными перьями, которые тоже были найдены у Эдвина в квартире? В одной из статей я видел фотографию улики из полицейского участка, на которой рядом с пятью грудками красногрудого плодоеда лежал плюмаж огненного шалашника, срезанный со спины птицы. Эдвин отрезал куски с наиболее ценными перьями от тушек, которые, скорее всего, выбросил, так что теперь они валялись на какой-нибудь свалке близ Лондона. Это бы снизило число недостающих тушек, правда?
К счастью, таблица из Тринга содержала колонку, где было отмечено «приблизительное кол-во образцов, представленных перьями и фрагментами тушек» для каждого вида птиц. Мне было очень жаль сотрудников, которые были вынуждены проводить такую оценку. Вряд ли во время обучения их готовили к тому, чтобы отвечать на возникшие вопросы: сколько перьев в гватемальском квезале? Можно ли считать одним образцом два крыла райской птицы, без тушки? Тщательно прочесав все пакеты, сотрудники пришли к заключению, что ненайденными оставались шестьдесят четыре тушки.
Эта табличка была словно половина карты, открывающей побережье неведомой страны. Столбец, обозначающий количество и вид так и не найденных птиц, сиял, как точка старта в пути, который вел в Terra incognita все продолжающегося преступления.
Мысленно я пробежался по всем возможным препятствиям к поиску. Чтобы отыскать покупателей Эдвина, я должен был понять, как найти доказательства продаж в объявлениях, которые были удалены. Нужно было как-то убедить Риста поговорить со мной. Нужно было понять, работал ли он один или с сообщником. Нужно было пробить стену молчания, окружавшую кражу из Тринга в сообществе вязальщиков мушек и завоевать достаточно доверия, чтобы они начали делиться со мной своими секретами.
Я отвлеченно листал стопку пресс-релизов, которую дал мне Прис-Джонс, не ожидая найти там ничего нового. Однако последней оказалась страничка под названием «Протокол полицейского допроса Эдвина Риста».
Официальная версия, выдвинутая адвокатами Эдвина, сразу же начала разваливаться. В статьях, которые цитировали их судебные замечания, действия Эдвина выставлялись импульсивными и любительскими. Адвокаты утверждали, что он потратил «всего лишь пару недель» на планирование. Но в протоколе была описана вся хронология планов Эдвина, в том числе то, что впервые он под ложным предлогом написал музею в феврале 2008 года, за целых пятнадцать месяцев до кражи. Рист признавал, что за три месяца до своего первого посещения музея, когда он сделал фотографии птиц, он обсуждал по скайпу свои планы с соседом по квартире. За месяц до кражи он купил стеклорез и коробку шариков от моли. Кроме того, во время допроса Эдвин признался, что повесил на дверь дополнительный замок, чтобы сохранить птиц, и приобрел полторы тысячи пластиковых пакетов с застежкой, чтобы торговать перьями.
Во второй части документа был перечень людей, которых Эдвин назвал в качестве своих покупателей, вместе с ценами, по которым он продавал товар. В нем было четыре покупателя и девять птиц с итоговой суммой в семнадцать тысяч долларов. Подозрительно, что он не упоминал о перьях красногрудого плодоеда, объявление о которых я видел на ClassicFlyTying.com. Если Эдвин не рассказал о них на допросе, что еще ему удалось скрыть? Кто еще мог покупать у него тушки? Все ли из четырех упомянутых покупателей вернули приобретенных птиц в Тринг?
Я не знаю, намеренно ли в музее мне отдали этот документ, но это было самое веское из имевшихся у меня доказательств, которое открывало сразу несколько путей для расследования.
Когда я вышел наружу на морозный воздух, у меня зазвонил телефон. Это была сержант уголовной полиции Хопкин, которая согласилась встретиться со мной на следующий день. Воодушевленный близостью места преступления, которое я теперь точно собирался раскрыть, я свернул на «общественный пешеходный путь 37» в поисках того места, где Эдвин перелезал через стену.
Стояла кромешная темнота, издалека сквозь холодный воздух доносился призрачный звон колоколов церкви Святых Петра и Павла. Я ускорил шаг, и кирпичные стены вокруг пешеходной дорожки начали отражать каждый шаркающий звук, так что вслед мне неслось эхо моих шагов. Я был удивлен, как сильно у меня бьется сердце, когда наконец оказался позади корпуса Орнитологии и, широко раскрыв глаза, огляделся. Никто бы его здесь не увидел. Никто бы не услышал звук разбившегося стекла, если бы не проходил мимо. Хотя высокий человек вполне мог в этом месте перелезть стену, лично я бы хотел, чтобы меня кто-нибудь страховал. Встав на цыпочки, я попытался рассмотреть окно, чтобы понять, насколько большой чемодан Эдвин смог бы в него протащить, но мне не хватило обзора.
На мгновение я даже подумал, не залезть ли наверх, но потом представил свой разговор с охраной, если бы она как раз проходила с другой стороны.
– Я по старой полицейской привычке навела о вас справки, – с усмешкой сказала Адель, на следующее утро встретив меня на дорожке около музея. Во время моего приезда фасад Корпуса Орнитологии находился на реконструкции, и здание было опутано лесами и синей сеткой, защищающей рабочих от падающих кусков облицовки. С лесов свисали большие таблички «PERMANEX SECURITY», украшенные логотипом в виде хмурого белоголового орлана.
Адель говорила очень коротко: она опускала местоимения и сообщала только важные детали.
– Очевидно, бывал здесь раньше. Затем прошел здесь, – сказала она, имея в виду Эдвина и показывая на часть стены, проходившую за музеем. – Пролез вверх. Здесь резал стекло.
При свете дня я смог разглядеть, что на окне, которое разбил Эдвин, теперь стояла решетка, но в колючей проволоке все еще красовалась прорезанная им дыра. Адель показала место, где нашла кусок латексной перчатки, стеклорез и следы крови.
– Как вы думаете, он действовал в одиночку? – спросил я, глядя на дыру в колючей проволоке.
– Я спрашивала, был ли кто-нибудь еще, – ответила следователь. У нее на поясе тихо пищала рация. – Я никогда не смогу доказать, что он действовал самостоятельно. Но и обратное не смогу доказать. Я работаю с тем, что у меня есть. Так что…
– Вы спрашивали его про недостающие тушки? – поинтересовался я.
Она сказала, что Эдвин назвал несколько имен, – те же самые, что были в документе, который мне отдали хранители коллекции Тринга, – но, якобы, он затруднялся вспомнить, что именно он им продал. Поиски полиции ограничились обращением к публике. На него откликнулось несколько человек, которые вернули тушки, но проблема была в том, что «это были люди из разных точек мира, так что проводить дальнейшее расследование было нелегко».
Почувствовав, что я несколько разочарован ее ответом, Адель повторила тоже самое, что и доктор Прис-Джонс: признание Эдвином вины фактически положило конец расследованию. Она сказала, что они проверили одного канадца и пару американцев, чьи имена всплыли в ходе расследования, но разыскивать каждую пропавшую тушку у нее не было ни времени, ни ресурсов. Она должна была раскрыть преступление, и она это сделала.
– Но разве вам не кажется, что справедливость не восторжествовала? – продолжал давить я, намекая на то, что Эдвин так и не попал в тюрьму.
– Когда ты работаешь в полиции, то делаешь свою работу, а дальше уже дело Королевской прокуратуры. Все эти переговоры с адвокатами и так далее, мне не обязательно этим заниматься. Я могу быть не со всем согласна, но это уже не моя часть истории.
Из статей про судебные заседания я знал, что диагноз синдрома Аспергера, поставленный д-ром Барон-Коэном, сыграл ключевую роль в том, чтобы спасти Эдвина от тюрьмы. Однако каждый раз, когда я спрашивал вязальщиков мушек, которые его знали, был ли у него этот синдром, они только смеялись над моей наивностью. Поскольку именно Адель допрашивала Эдвина, я спросил ее, что она думает.
– Да, это вопрос на миллион долларов! И я не могу на него ответить, – она взяла паузу, думая, что сказать дальше. – Однако, если бы у меня был синдром Аспергера, я бы очень разозлилась на того, кто сказал, что этот синдром сделал его преступником. Иначе все бы с синдромом Аспергера совершали бы преступления.