Наш разговор прервал телефонный звонок ее сына. Когда она закончила разговор, я спросил, сможет ли она снова открыть дело, если я найду, у кого остались птицы из Тринга.
Адель ответила, что ей бы пришлось обратиться в вышестоящие инстанции, и, в зависимости от того, где бы находились птицы, связаться с Европолом или Интерполом.
– Но да, если бы у нас появились доказательства, это было бы прекрасно. Мы бы попробовали вернуть эти тушки.
Покинув Англию, я сделал два вывода. Во-первых, вопреки утверждениям сообщества вязальщиков мушек, учет в музее Тринга был точным. У них до сих пор недоставало как минимум шестидесяти четырех тушек, потенциальной стоимостью в сотни тысяч долларов. Я не знал, были ли эти птицы ощипаны полностью, лишившись бирок, или до сих пор хранились на чердаке у какого-нибудь сообщника, ожидая, когда все утихнет и их можно будет разделать на продажу. Черт возьми, да Эдвин сам мог их спрятать в какой-нибудь камере долговременного хранения.
Во-вторых, никто не собирался заниматься розысками, кроме меня.
20За уликами на машине времени
Сначала история кражи из Тринга – полная одержимых чудаков, странных птиц, музеев, набитых экспонатами, допотопных схем мушек, викторианских шляпок, перьевых контрабандистов, расхитителей гробниц, где в центре всего оказался вор-флейтист, – была для меня желанным способом отвлечься от постоянного давления на работе, где я пытался помогать беженцам.
Я относился к этой истории, как к развлекательной головоломке, периодически начиная искать то одно, то другое, и в свободное время обращаясь к разным людям из сообщества вязальщиков мушек. Однако после моего визита в Тринг, когда я осознал масштаб кражи и размер потери, которую она нанесла научному обществу, когда я понял, сколько еще тушек не найдено, что-то изменилось. Развлечение превратилось в миссию, в поиск справедливости там, где этой справедливости не было.
Вернувшись в бостонскую квартиру, я прилепил скотчем листок с таблицей из Тринга и выдержки из разговора с Адель на стену рядом с компьютером.
Скоро передо мной начала вырисовываться стратегия. Поскольку Эдвин продолжал игнорировать посылаемые ему предложения о встрече, я решил сужать вокруг него круги, беседовать с теми, кто покупал у него птиц, узнавать имена других покупателей, уговаривать их переслать мне электронные письма криминального содержания и выяснять, был ли у него сообщник. Если Эдвин начнет думать, что у меня на него что-то есть, – прикидывал я, – он решит, что в его интересах рассказать свою версию событий.
До нынешнего момента у тех членов сообщества, которые покупали музейных птиц, не было никаких причин, чтобы разговаривать с чужаком вроде меня. Однако теперь, когда у меня были доказательства в виде выписки из полицейского протокола, некоторые из них запели по-другому.
Из тех четырех, что назвал Эдвин, двое немедленно принялись рассказывать мне все, что могли. Они пересылали сообщения, которые отправлял им Рист, делились фотографиями купленных птиц и показывали письма от хранителей коллекции Тринга, что купленные ими тушки птиц были среди девятнадцати возвращенных в музей. Других покупателей они тоже назвали.
Третьим был Мортимер, стоматолог, который во время пересадки в Лондоне встретился с Эдвином, посмотрел несколько тушек и оставил заказ на семь тысяч долларов. Он неохотно ответил на несколько вопросов и затих.
Последним человеком, которого Эдвин упомянул во время допроса, был голландец Энди Бёкхольт, – тот самый, который невольно стал причиной его краха. В 2010 году, на голландском фестивале лососевых мушек в Зволле, Бёкхольт похвастался приобретенной у Эдвина ошейниковой котингой одному ирландцу, который оказался сотрудником полиции на отдыхе. Этот так и не ответил на все мои письма.
Несмотря ни на что, я продолжил свои попытки и написал тем, кого назвали первые двое из списка. Они, в свою очередь выдали мне еще больше имен и доказательств.
Одним из таких имен оказалось имя Рухана Нифлинга, финансового директора «Montagu Dried Fruit & Nuts Trading Company», расположенной в небольшом городке на западном мысе Южной Африки. Вскоре после того, как я услышал, что он приобрел у Эдвина райских птиц на тридцать тысяч долларов, я сумел поговорить с ним по телефону.
В Монтагю уже было поздно, но Нифлинг щедро делился со мной своим временем. По его словам, он был профессиональным охотником, который помогал американцам и всем остальным иностранцам выслеживать в своей стране антилоп-прыгунов, импал, гну и куду. В начале 2000 года он помог основать две фермы по разведению дичи рядом с Национальным парком Кару, в паре сотен миль вглубь от побережья, куда охотники приезжали стрелять выведенную дичь. Позже он стал финансовым директором «Кока-кола» в Папуа-Новой Гвинее.
Страсть к вязанию мушек у него появилась гораздо позже, чем у Эдвина, однако быстро его захватила. В первый же год, когда он начал этим заниматься, – 2009 год – он сделал пятьдесят пять мушек. Обычно на мушку уходит около десяти часов, так что он провел над тисками полных двадцать три дня. Особенно ему удавались мушки в свободном стиле, для которых не используются традиционные викторианские схемы. Мушка под названием «Элвис покинул здание»[41] была украшена изумрудным пером королевской райской птицы в форме монетки. Другая мушка, «Синий Разочарованный», была вдохновлена брачными танцами синей райской птицы. Оба вида значились в списке птиц, которые пропали из Тринга.
Большинство вязальщиков мушек меня опасались и немедленно начинали защищаться и настаивать, что не имели никакого отношения к преступлению Эдвина, либо соглашались говорить только на условиях полной анонимности. Нифлинга же, казалось, ничто не беспокоило. Когда я упомянул, что слышал, будто он купил у Эдвина райских птиц на десятки тысяч долларов, он рассмеялся.
– Нет-нет-нет! Зачем бы мне это делать? Я жил в Папуа-Новой Гвинее! Это очень смешно! – ответил он словно отец, которого развеселил глупый вопрос ребенка.
Он утверждал, что это были перья с папуасских национальных головных уборов, либо он доставал их у охотников, когда мотался по небольшим островкам на побережье в поисках птиц, устанавливая связи в сообществе Папуа.
– Мне пришлось сильно потрудиться, чтобы найти людей, которые знали людей, которые смогли добыть для меня эти перья, – сказал он.
Однако, нельзя сказать, чтобы он совсем не покупал птиц из Тринга. Он охотно признал, что Эдвин продал ему кусок красногрудого плодоеда за три тысячи долларов и полную тушку ошейниковой котинги за шесть сотен. По его словам, в конце 2010 года он заказал отдельные перья, но посылку так и не получил, – судя по всему, Эдвина арестовали до того, как он успел ее отправить.
– Должно быть, вы были шокированы, когда узнали об этом, – предположил я, имея в виду преступление.
– Сам факт, что что-то такое произошло, – совсем не показался, – ответил он. – Когда что-то в дефиците, люди становятся изобретательными.
Когда я спросил, не считает ли он такой поступок возмутительным, стало ясно, что с его точки зрения это не такое уж и серьезное преступление.
– Добро есть добро, а зло есть зло, – сказал он. – Но это не сильно хуже, чем зайти в магазин и украсть оттуда пару штанов.
Я спросил, что сталось с красногрудым плодоедом и котингой.
– Возможно, у меня до сих пор что-то лежит, – беспечно ответил он.
Но, поскольку он уже выдрал перья из тушки, он считал, вряд ли они пригодятся Трингу.
Цитируя его же самого, я ответил:
– Если добро есть добро, а зло есть зло, почему бы не вернуть их в музей?
– Я верну, если музей сможет объяснить, что он с ними собирается сделать, и как это поможет науке. Тогда я их верну.
После долгой паузы он добавил:
– Желательно, чтобы они в деталях объяснили, зачем конкретно им пригодятся эти перья.
Я был немного ошарашен. Почему законный владелец должен объяснять тому, у кого оказалось краденое, что он заслуживает возвращения своей собственности?
Готовясь к разговору, я провел некоторое время на странице Нифлинга в Фейсбуке, так что знал, что он регулярно размещает сообщения из странной группы милленаристов[42] под названием «Второе восьминедельное служение». Я спросил, влияют ли на его отношение к природе религиозные убеждения, он ответил «да, конечно!».
– То есть, идея вымирания видов вас не волнует?
– Нет, вообще никак.
– Но почему?
– Все в любом случае исчезнет.
– Разве это не просто нигилизм? – не унимался я. – Разве это снимает с нас ответственность за то, что нам дано Богом, даже если Вознесение рано или поздно уничтожит всю нашу планету?
– Абсолютно снимает! – радостно ответил он, будто я наконец-то увидел свет Божий.
– И вас это устраивает?
– Мы отвечаем за то, чтобы привести наш мир в соответствие с Божьим. Его воля не в том, чтобы этот мир существовал вечно. Не в том, чтобы он пережил следующие пятьдесят или еще сколько-то там лет.
Уже предвидя ответ, я спросил, верит ли он в эволюцию.
– Нет, вообще нет. Ни капельки. Ископаемые не подтверждают вообще ничего! Хотите поговорить о вере? Эволюция, – это такая же религия, и ничего больше! Она просто была придумана. Знания о ней людям дали падшие Стражи, – ангелы, не согласные с Богом!
Я спросил, как же тогда все эти виды приобрели такую уникальность, если не путем эволюции. Ответ для него был очевиден:
– Такими их сделал Бог.
В Монтагю уже перевалило за полночь. На фоне я слышал трескотню южноафриканских сверчков. В последний раз я попытался отстоять дело Тринга, рассказывая Нифлингу о разных случаях, когда их коллекция помогла человечеству, в том числе о подтверждении растущего в океане уровня ртути.