Когда стало всходить северное солнце, и со свинцового неба начал просачиваться бледный свет, я все еще не мог заснуть. Оставив Мари-Жози в кровати, я на цыпочках пробрался в гостиную, где прикрепил микрофон к кофейному столику. Второй диктофон был спрятан под стоявшим рядом пуфиком, а третий – под телевизором. Я не собирался полагаться на волю случая.
Телохранитель Клаус явился в десять, за час до прихода Эдвина. Он полностью соответствовал своей роли, – амбал ростом метр девяносто и весом сто пятнадцать килограмм, в спортивном костюме, стриженый под ежик, выглядящий, будто он бреется ножом и едва способный связать по-английски два слова. Он показал на кресло, стоящее в темном углу коридора, извлек откуда-то из куртки две рации и с успокаивающим видом протянул одну мне.
Вернувшись в комнату, я растянулся на диване и засунул рацию за одну из подушек. Пока я просматривал заготовленный список вопросов, в моей голове проносились разные версии Эдвина Риста, возникавшие, пока я занимался расследованием. Эдвин Рист, совершивший преступление века в истории естествознания. Эдвин Рист, который был гением и организовал кражу, принесшую ему сотни тысяч долларов. Эдвин Рист, который был виртуозным флейтистом. Эдвин Рист, просто сделавший глупость, как и многие подростки. Эдвин Рист, страдающий каким-то расстройством, возможно, синдромом Аспергера. Эдвин Рист, который отчаянно нуждался в деньгах, чтобы обеспечить семью. Эдвин Рист, олицетворявший будущее вязания мушек. Эдвин Рист – черное пятно на этом сообществе. Эдвин Рист, который был импульсивен. Эдвин Рист, самый лучший из всех. Эдвин Рист, страдающий нарциссизмом. Эдвин Рист, бывший преступником. Эдвин Рист, не работающий в одиночку. Эдвин Рист, который был всего лишь марионеткой. Эдвин Рист, который где-то хранит украденное, чтобы продать, когда пройдут десятки лет. Эдвин Рист, который обманул судебную систему…
Из глубокого сна меня вырвал телефонный звонок. «Эдвин Рист ожидает вас в вестибюле» – доложил портье. Заспанная Мари-Жози зашла в гостиную, пока я нервно включал диктофоны. Я показал ей, как пользоваться рацией, вернул ее на место и пошел встречать гостя.
Проходя по коридору, я бросил Клаусу предупреждающий взгляд. Когда я завернул на лестницу, он отступил, скрываясь в тени. На улице стоял май, но все еще было достаточно холодно, так что Эдвин пришел в полупальто. Он оказался выше, чем я ожидал, – около ста восьмидесяти сантиметров ростом. На лице у него была трехдневная щетина, он носил дизайнерские очки и тонкую серебряную цепочку на шее. Тускло улыбнувшись, он протянул мне руку.
С момента преступления прошло пять лет, четыре – со времени ареста и три – после вынесения приговора. Я задумался, понимает ли он, насколько я оказался поглощен тем, что он сделал. Пока мы шли к номеру, я гадал, почему он все-таки появился. Что он получит от разговора со мной? Неужели он думает, что сможет меня перехитрить? Сможет ли он действительно меня перехитрить?
– Эдвин, это моя жена, Мари-Жози. – Мари-Жози поздоровалась с ним, когда мы вошли в номер, и я заметил, что его взгляд остановился на микрофоне устрашающих размеров и записывающем оборудовании. – Она будет следить за записью, – пояснил я, хотя мы вообще не обсуждали, будет ли наш разговор записываться. К моему облегчению, Эдвин согласился.
Где-то вдалеке взвыли сирены. Я предложил ему снять пальто и легонько его прощупал, как только оно оказалось у меня в руках. Повесив пальто, я провел Эдвина к креслу. Мари-Жози налила ему чашку чаю, села на диван и надела большие наушники, чтобы следить за громкостью звукозаписи.
– Сколько у нас времени? – спросил я.
– Можем закончить за два часа, а можем просидеть хоть до вечера, – ответил он с улыбкой, – зависит от вас.
Я глянул на свои вопросы. Их было всего двести восемьдесят четыре, но только лишь два пункта были основными, за ответами на которые я и приехал в Дюссельдорф. Первый: правда ли у него был синдром Аспергера, тот диагноз, который спас его от тюрьмы?
И второй: где были недостающие тушки птиц, у Лонга?
Первые два часа я засыпал Эдвина вопросами про его жизнь. Он с удовольствием рассказывал о своем детстве, о флейте, о Германии, о том, как учился вязать мушки. Эдвин мне понравился, – у него было своеобразное чувство юмора и говорил он весьма вдумчиво, часто делая паузы, чтобы сначала собраться с мыслями, а потом выдать развернутый ответ. В другой жизни мы бы могли стать друзьями.
Когда я почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы заговорить о событиях 23 июня 2009 года, я спросил его, что он знает об историческом значении украденных тушек.
По его словам, он знал, что в Тринге хранятся птицы, собранные Альфредом Расселом Уоллесом, но не догадывался, что забрал их, пока не оказался в безопасности в собственной спальне, на следующее утро после кражи.
– А что вы сделали с бирками? – словно бы невзначай, спросил я.
– Зависело от тушки, – ответил Эдвин. – Некоторые я снял. Но не все.
По его словам, если бы он знал, что эта коллекция принадлежит Уоллесу, «возможно, он отнесся бы к ней с большим уважением».
Как можно более непринужденным тоном я заговорил о том, что уже столько раз слышал за этот год, – что музеям вовсе не нужно такое количество птиц для работы, и лучше бы было продать тушки сообществу, которое сможет их оценить по достоинству.
– Вас не возмущало, что в Тринге хранится столько прекрасных птиц? – спросил я.
– Эм-м-м… – манера Эдвина говорить отражала все годы, проведенные за границей: американское «ум» стало британским «эм», а «энд» было больше похоже на немецкое «унд». – Я бы не сказал, что меня это возмущало. Это было очень обидно.
Он сделал глоток чая перед тем, как продолжить рассуждать о музейных экспонатах.
– После определенного срока, – думаю, примерно сотни лет, – строго говоря, все научные данные, которые из них можно было извлечь, уже получены. ДНК уже не используешь, потому что с ее помощью никак не помочь птицам и не продлить их жизнь. Они все равно вымирают и вымрут, если ситуация с дождевыми лесами не изменится.
Конечно, это звучало абсурдно, – недавно ученые извлекли ДНК бактерии возрастом четыреста девятнадцать лет из соляных отложений на старой шкуре буйвола из Мичиганской впадины, но я не стал его перебивать.
– А что касается этих измерений, – продолжил Эдвин, – Их уже сто лет назад провели.
Таким образом, он считал, что тушки представляли собой только историческую ценность.
– Я понимаю, что в музее их сохраняют, потому что если не хранить тушки птиц определенным образом, то через пятьдесят лет они развалятся от воздействия солнечных лучей и чего-то такого. Так что они просто, так сказать, лежат и собирают пыль. У меня не было с этим проблем, потому что я знал, что музеи так работают. Но мне и правда было обидно. Опять же, я не ученый, – признал он, – но мне кажется обидным, что они просто лежат там в ящиках в темноте, куда может забраться любой идиот с булыжником и забрать их.
Такая позиция была очень любопытной: казалось, он чуть ли не обвиняет Тринг. Я рассказал ему об отчаянии, которые Прам и хранители коллекции испытывали при мысли, что эти тушки могли хранить ответы на еще не заданные вопросы, однако Эдвина это не тронуло.
Он ответил, что чувствовал бы себя виноватым, если бы это было правдой.
– Однако, я бы сказал, – если вы до сих пор не совершили этого прорыва, когда вы собираетесь это делать? Ведь если говорить о сохранении видов, эмм… у нас разве не кончается потихоньку время? Понимаете? Не знаю, – усмехнулся он. – Мне кажется, вещи типа браконьерства наносят гораздо больший урон. Честно говоря, если бы музей просто бы выставил этих птиц на продажу, это привело бы к уменьшению спроса на пятьдесят красногрудых плодоедов. То есть, в природе бы их осталось на пятьдесят больше.
– Ничего себе, – сказал я, не сумев сохранить невозмутимость. – Вы пытаетесь сказать, что, забрав эти тушки из Тринга, вы спасли от уничтожения диких птиц?
– Это какая-то слишком вольная трактовка, хотел бы я, чтобы она была правдой, – улыбнулся он и продолжил, – может быть, в каком-то смысле это фактически верно.
Я бросил взгляд на Мари-Жози. Ее веки отяжелели, но она всеми силами пыталась быть начеку. Мне стало интересно, не заснул ли там Клаус, сидя в кресле в темном коридоре. Встретившись с Эдвином, я сразу понял, что телохранитель мне не понадобится, но не собирался прерывать разговор, чтобы отпустить того восвояси.
Эдвин терпеливо сидел в кресле, держа превосходную осанку. Конечно, меня раздражало такое эгоистичное понимание современных научных исследований, но я пришел сюда не для того, чтобы с ним спорить, – как минимум, не сейчас. Потихоньку я свернул в сторону полученного им наказания.
Если поиск недостающих птиц из Тринга и стал неожиданно делом всей моей жизни, так это только из-за ощущения отсутствия справедливости. Восемнадцать месяцев предварительной подготовки, как минимум десятки тысяч долларов прибыли, непоправимый ущерб, нанесенный коллекции Тринга и будущим научным исследованиям, – а в результате тот, кто это сделал, не провел ни дня за решеткой. За это следовало благодарить диагноз Барон-Коэна и бристольского грабителя могил с синдромом Аспергера.
В докладе, предоставленном на суд, Барон-Коэн для постановки диагноза использовал разработанный им самим тест по оценке синдрома Аспергера у взрослых. Тест, который по рекомендации адвоката прошел Эдвин, помогает найти симптомы вроде «нарушения зрительного контакта», «стереотипных, повторяющихся моторных движений» типа переплетения рук и неумения налаживать дружеские отношения с людьми. Вопросы теста должны выявить, существует ли у пациента «теория сознания», – способность различать убеждения, эмоции и желания других людей. Люди с синдромом Аспергера обычно испытывают затруднения в понимании социальных контекстов и чужих мыслей.