За все эти годы я беседовал со множеством знакомых Эдвина, которые считали, что его диагноз – полная чушь. До ареста, учась в Королевской академии, он три года встречался с девушкой. Ни в школе, ни в сообществе вязальщиков мушек у него не было недостатка в друзьях. Все, кто учил Эдвина в самом начале его увлечения, говорили о нем, как об обаятельном молодом человеке. Я всегда со здоровым уважением относился к заключению медицинских экспертов, но теперь, на четвертый час разговора с Эдвином, у меня начали появляться серьезные сомнения.
Эдвин оказался внушающим уважение собеседником. Внешне он не проявлял никаких симптомов аутистического расстройства. Напротив, мне показалось, что он обладает весьма развитыми эмпатией и интуицией. Он догадывался, куда ведут мои вопросы, за несколько шагов. Если посередине ответа, кажущегося мне сомнительным, я хоть немного хмурил брови, он с лету менял подход и пробовал зайти с другой стороны. Он казался приятным и обезоруживающим, однако мастерски считывал, о чем я думаю, и редко терял бдительность.
– Я подумал о вашем плане, в котором вы несколько месяцев перед кражей проигрывали все возможные сценарии, – сказал я, – а в итоге получилось, что вашу судьбу решил кузен Саши Барон-Коэна.
– Да, нарочно не придумаешь, – засмеялся Эдвин. – Действительно! Невозможно же! Просто нельзя поверить. Хотя в то время я совсем не думал, что это кузен Бората меня опрашивает, чтобы узнать, нет ли у меня проблем с развитием.
– О чем же вы думали?
Он загнусил высоким голосом, будто пародируя самого себя во время постановки диагноза:
– Ну… может, у меня и правда проблемы, в конце концов, этот парень профессионал, ладно. Ты просто с этим соглашаешься, – уже нормальным голосом сказал он. – Я имею в виду, я не подходил к этому с научной или медицинской точки зрения.
– Неловко так говорить, – признался я, – но вы не похожи на человека с синдромом Аспергера. Например, вам не сложно посмотреть кому-то в глаза.
– Эмм, – начал он, заерзав в кресле. – На самом деле, я уже долго задаюсь этим вопросом. Поскольку мне уже, несомненно, поставлен диагноз, – таким известным и сведущим человеком, большим профессором и специалистом по этому делу. Не хочу сказать, что я ему благодарен, – продолжил он. – Но, в каком-то смысле точно благодарен, потому что без этого диагноза я бы еще два года сидел в тюрьме. Я провел кучу времени, чтобы от этого оправиться, потому что был уверен, что у меня синдром Аспергера. Может быть, он у меня и правда есть. Но, думаю, какое-то время у меня и правда были проблемы с головой, потому что, когда ты об этом все время думаешь, ты таким и становишься.
– Что вы имеете в виду?
Он ответил, что до ареста у него не было никаких проблем с тем, чтобы глядеть людям в глаза. Но теперь, спустя годы, он говорил так:
– У меня нет проблем с тем, чтобы смотреть кому-то в глаза. Это не проблема, я не думаю «О боже, глаза! Я не могу в них смотреть!». Однако, перед судебным заседанием я и правда начал так думать. – Он выпучил глаза и комично замахал руками.
Он продолжил, пока я не успел ничего вставить.
– Еще одна штука, – «ой, у аутистов всегда нервные тики», так что сидя в кресле, я начал потирать руки.
Он издал странный пыхтящий звук и начал раскачиваться.
– Просто вспомни какое-то повторяющееся движение, которое выглядит аутичным, – и вот ты уже раскачиваешься на стуле и не можешь смотреть никому глаза, потому что это симптомы.
Он слегка улыбался. Я откинулся назад, пытаясь скрыть свою реакцию на его слова, что под угрозой тюрьмы он начал вести себя так, как от него ожидали.
Мой взгляд упал вниз, на мои записки, а затем на Мари-Жози, которая крепко спала, проиграв борьбу с джетлагом. Из-за диванной подушки выглядывала антенна рации. Я задался вопросом, видна ли антенна Эдвину, с высоты его роста. Если рука моей жены случайно заденет клавишу приема, в комнату вломится Клаус и порушит весь разговор.
– Как вы считаете, учитывая ваш диагноз, – спросил я нарочито громко, надеясь разбудить Мари-Жози, – у вас менее развита способность отличать хорошее от дурного?
– Эм… – начал отвечать Эдвин. Жена приоткрыла один глаз и заметила рацию, – Понимаете, каждый раз, когда я говорю, что у меня менее развита способность отличать хорошее от плохого, это звучит так, будто я пытаюсь выкрутиться. Эм… Я был молод.
Он спохватился.
– Конечно, у огромного количества людей это чувство очень хорошо развито с молодости, но другим приходится над ним работать. Мне кажется… мне не хватало опыта.
В этом он винил свое домашнее образование. Когда он вел себя плохо, то на это реагировала только мать, а, по словам Эдвина, «у всех постоянно случаются проблемы с родителями, так что это воспринималось совершенно нормально».
Я вычеркнул все остальные вопросы, относящиеся к синдрому Аспергера. Мне было все понятно.
– Так работает судебная система, – сказал он, почувствовав, что меня покоробил его рассказ о своем диагнозе. – Так работает правосудие. Оно бывает несправедливо, – иногда к жертвам, иногда к преступнику.
Мы сделали перерыв, и я заказал сэндвичи. Я не хотел, чтобы у Эдвина был повод куда-нибудь выходить. Он мог столкнуться с Клаусом или сказать что-нибудь не под запись. Я три года ждал, чтобы заманить его в этот номер, и я был готов сделать все возможное, чтобы он не вышел отсюда, пока не расскажет про Лонга.
Солнце, больше напоминающее фонарь в тумане, окончательно сдалось где-то к трем часам дня. Я воткнул в ногу ручку, чтобы проснуться, и решил, что пришло время заговорить о его приятеле из Норвегии.
Начал я с упоминания, что многие считают, будто он действовал не один.
– Прежде чем вы что-то скажете, – перебил он меня, – Я множество, множество раз говорил, что Лонг ни в чем не замешан. Я отправлял ему птиц. Он показывал их на ярмарке. Думаю, поэтому его и заподозрили. Но он ничего не продавал. И я не продавал ему ничего. Он ничего не знал о моих планах. Зачинщиком был не он.
Он будто читал мои мысли. Я спросил:
– Сколько птиц вы ему отправили?
– Три штуки.
– Сколько-сколько? – я принялся листать свою толстую стопку страниц в поисках таблицы из Тринга, в которой были перечислены недостающие тушки.
– Три. Две или три, – он внимательно следил за мной. – Я не могу вспомнить, две или три.
– А сами сколько продали?
– Я продал только двух красногрудых плодоедов и двух котинг, – он начал отвечать более отрывисто. – Трех красногрудых плодоедов и двух котинг, – исправился он. – То есть, итого пять штук плюс перья.
Конечно, это было наглой ложью. Даже на допросе Эдвин признался, что продал девять птиц. После его ареста покупатели вернули в музей девятнадцать.
– В Британском музее естествознания утверждают, что было украдено двести девяносто девять птиц, – сказал я, проглядывая свои документы, – и шестьдесят четыре тушки все еще не найдены.
– Мне с трудом верится, что в музее точно знают, сколько там у них сейчас птиц, не зависимо от того, насколько хорошо они их инвентаризируют, – возразил он, – Может быть, если только речь идет о дарвиновских вьюрках или птицах Уоллеса. Но другие птицы представляют гораздо меньший интерес для науки. Не могу поверить, что они так на них зациклились!
– Но ведь эти птицы только для этого и существуют. Почему так сложно поверить, что в музее есть список?
– Потому что, если ты составил список, зачем его обновлять?
– Что вы имеете в виду? – спросил я, на мгновение сбившись с толку.
– Зачем его обновлять до того, как вас грабанули? – спросил он.
– Но если в 2005 году они знали, что у них лежит семнадцать огненных шалашников, а теперь, в 2009 году не осталось ни одного, почему мы должны сомневаться в этих цифрах? Вы думаете, что их забрал кто-то еще?
– Я ничего не могу думать, потому что у меня нет доказательств, но мне не кажется невозможным, что их не мог взять кто-то еще – ответил Эдвин. – Да кто угодно из сотрудников мог это сделать. Они-то и обо мне узнали только из-за разбитого окна. Если бы я взял по паре штук птиц каждого вида, не думаю, что они вообще бы что-то заметили.
Я знал, что во время допроса в полицейском участке Эдвин не пытался оспаривать предъявленные ему цифры. Я показал ему листок с таблицей из Тринга, и по его лицу пробежала гримаса узнавания.
– Мне не кажется, что этот список составлен впопыхах, – сказал я, зачитывая вслух заголовки столбцов. – «Число пропавших экземпляров на июнь 2009», «целые экземпляры с бирками», «без бирок», «число возвращенных по почте», «итого»… Судя по всему, они хорошо представляют, что именно у них отсутствует, – завершил я, бросив на него суровый взгляд.
Голос Эдвина, до этого дерзкий и уверенный, зазвучал куда тише:
– Согласен, пожалуй, это выглядит очень, очень тщательно и хорошо подсчитанным.
Теперь, когда мы покончили с попытками запутать цифры, я принялся выкладывать все улики, которые у меня были на Лонга, включая распечатки диалогов в Фейсбуке и постов на форуме, где Лонг лично ручался за качество тушек. Согласно моей хронологии, всплеск продаж произошел после того, как они оба вернулись из Японии.
– Теперь понимаете, что я не верю вашим словам, что Лонг ни в чем не участвовал?
– Понимаю, что вы хотите сказать, – произнес он увядшим голосом. – И, эмм… да. Я, понимаете ли, знаю. Все выглядит плохо. В целом.
– Получается, так, – продолжил я, – если до сих пор шестьдесят четыре тушки не найдено, не лучше ли их вернуть? Где же они?
– Если они где-то есть, я ничего об этом не знаю. Вопрос в том, остались ли они у одного человека?
– Но! – я сделал паузу, выведенный из себя его ответом. – Разве вы не тот самый человек, у которого есть уникальная возможность ответить на этот вопрос?
– В каком смысле?
– В том смысле, что это вы их украли?
Эдвин ответил, что особо не думал о пропавших птицах.