– У меня их нет, – настаивал он, – и у Лонга их нет. Не знаю, у кого они могут быть.
Очевидно, что я был раздражен: я просто не понимал, как такое возможно.
– Думаю, та женщина-следователь тоже продолжала искать моего сообщника или водителя, – продолжил он. – Потому что не могла поверить, что я просто сел в поезд. – Говоря, Эдвин теребил в руках чайный пакетик. – Им вообще было очень трудно поверить, что восемнадцатилетний идиот с чемоданом и булыжником мог набить этот чемодан птицами из Музея естествознания, спокойно выйти, пройти сорок пять минут пешком, сесть на поезд и спокойно уехать. Что, – добавил он, – даже когда я сам теперь об этом думаю, выглядит абсурдом.
– Как вы думаете, Лонг согласится поговорить со мной? – спросил я.
– Ну, можете попробовать. Могу поговорить с ним, предложить встретиться с вами.
Я посмотрел на диктофон. Длина записи приближалась к восьми часам. Мари-Жози выглядела так, будто собиралась проспать всю ночь. Пора было заканчивать. Эдвин выглядел таким же бодрым, как и вначале, а из меня будто выкачали все силы.
Пока он собирался, мы болтали о его жизни в Германии. Я в шутку спросил, не дразнят ли его друзья «перьевым вором», но при слове «вор» его лицо омрачилось.
– Я стараюсь не употреблять некоторых слов, – сказал он, – вор, – одно из них. Это прозвучит странно, но я не чувствую себя вором. Знаете, для меня вор, – это тот, кто там внизу у Рейна, ждет, когда ты отвернешься, чтобы обшарить твои карманы. А на следующий день приходит за следующей жертвой. Или кто-то, для кого кражи со взломом превратились в работу. Или кто ходит по школам и ворует вещи.
Я решил не напоминать ему о телевизоре, украденном из института.
– Лично я не считаю себя вором. Я не вор. В этом смысле. Люди могут оставить мне свой кошелек, и я его не заберу. Если я найду чей-то кошелек, и в нем будет удостоверение личности, я отдам его кому-нибудь, кто присмотрит за ним и вернет владельцу.
По пути к выходу он сказал мне, что я могу отправить ему дополнительные вопросы по электронной почте в любое время, но мы оба понимали, что это наш первый и последний разговор.
После его ухода я расплатился с Клаусом и провалился в похожий на кому сон.
На следующий день шел легкий дождь. Рано поднявшись, я побрел на завтрак в столовую отеля. На другой стороне улицы владелец кебабной «Den&Gor» готовил свою забегаловку ко встрече утренней толпы, которая так и не появилась. Он нанизал мясо на вертел, и я смотрел, как этот вертел вращается и мясо меняет свой цвет с бледного на ржаво-красный. Вывеска в исчерканном дождем окне гласила «Лучше, чем ты думаешь!».
В недоумении я продолжал просматривать выдержки из интервью. Мне думалось, – действительно ли Эдвин обманул доктора Барон-Коэна? Может, он обманул и меня? О некоторых вещах Эдвин сказал правду, о некоторых солгал. У меня не возникло впечатления, что его гложет раскаяние. Даже после присутствия на заседаниях, где хранители коллекции музея рассказывали о катастрофическом ущербе, нанесенном научным исследованиям, он относился к работе Тринга скептически, в какой-то момент даже со смешком назвав его «старой пыльной свалкой». Эдвин разделял понятия кражи у другого человека и ограбления какого-нибудь учреждения, вроде музея.
Он говорил как человек, который знает, что ему удалось ускользнуть, и ему в этом помогли.
Мой телефон зажужжал: по электронной почте пришло сообщение.
Привет, Кирк. Мне написал Эдвин. Интересный случай, и интересная история обо мне. Если хотите поговорить, то этим летом я свободен.
23Три дня в Норвегии
– Я все еще думаю над одним из ответов Эдвина, – сказала мне Мари-Жози, когда мы вернулись домой в Лос-Анджелес.
– Всего над одним?
– Когда ты спросил, какого цвета был его чемодан, и он не смог вспомнить.
– Я пролистал расшифровку нашего разговора: «Не знаю. Чемоданы обычно черные».
Это и правда выглядело подозрительно.
– Разве полиция не говорила, что все эти птицы могли бы занять шесть больших мусорных мешков? – спросила Мари-Жози.
– Как вообще можно не запомнить цвет своего чемодана? – Воскликнул я, все еще не понимая, о чем говорит жена.
– Ты думаешь, двести девяносто девять птиц поместились бы во всего один чемодан? – продолжала она.
Наконец я увидел, куда она клонит, – чтобы нести несколько чемоданов, требовалось несколько человек, – и вытащил дорожный чемодан средних размеров. Я видел окно в Тринге, так что мне было понятно, что вряд ли через него удалось бы протащить что-то более крупное. Следующий час мы двое потратили на сооружение муляжей птиц. Свернутая пара носков превратилась в синюю котингу. Мари-Жози свернула несколько футболок и кухонных полотенец в подобие красногрудого плодоеда, а из леггинсов сделала хвост гватемальскому квезалу.
Мы принялись паковаться. Мари-Жози, сверяясь с таблицей из Тринга, подсчитывала количество тушек каждого вида. Чемодан был уже наполовину полон, когда в нем оказалось восемьдесят «птиц». Конечно, наш эксперимент было сложно назвать научным, – огненные шалашники, которых я сделал из тряпок, казались великоваты, – но уже стало понятно, что будет сложно запихнуть все в один чемодан. Я слышал о том, что у Эдвина еще был рюкзак, но забыл спросить его об этом во время нашего разговора, а больше он на мои сообщения не отвечал.
Я посмотрел на Мари-Жози.
– Думаешь, той ночью с ним был Лонг? – спросила она.
Никогда еще я не ждал приземления самолета с таким нетерпением. Пока рейс Norwegian Air полз через океан в сторону Осло, во мне нетерпеливо рыскала ищейка. Я нашел его. Через четыре года после того, как я впервые услышал о краже, я смогу добраться до птиц из Тринга. За два года с тех пор, как я узнал, что Лонг и есть Гоку, в моем воображении его участие в краже из Тринга достигло курцианских[50] масштабов. После вялых слов Эдвина в его защиту я почти убедил себя, что за всем этим предприятием стоял Лонг, и проиграл в голове все эпизоды кражи, на этот раз добавив туда таинственного норвежца. Подсаживал ли он Эдвина, чтобы помочь тому перебраться через стену? Шел ли за ним, таща второй чемодан? Или сидел с рацией в кустах, рассказывая о передвижениях охраны? Может быть, скучал у тонированного «BMW»? Или вообще руководил всем из какого-нибудь особняка в норвежской глуши?
Адель, знавшая о моих подозрениях насчет норвежца, ждала моего отчета. За те недели, что прошли до моей поездки, я подготовил еще больше вопросов, способных пронзить любой обман. Я припру его к стене тщательно подобранными распечатками форумных постов из интернет-архива, расшифровкой моего разговора с Эдвином и распечаткой комментариев с фотографиями с Фейсбука, которые связывали его с критическими точками времени в этой истории.
Пока все остальные пассажиры спали, я прокручивал в голове фантазии, как заставляю его проговориться и признать, что у него хранятся недостающие тушки, после чего по мановению моей руки из ближайшего леса появляются агенты Интерпола.
В моей папке лежал еще один снимок: ультразвуковой. За несколько дней до отлета я узнал, что Мари-Жози беременна.
Где-то над Гренландией моя соседка, американка лет сорока, с ярко-розовой подушкой для шеи, обернулась ко мне и с жизнерадостной улыбкой спросила:
– А вы из Швеции?
– Нет, – я уставился на карту полета, где наш путь отмечала красная линия. – Я из Лос-Анджелеса.
Женщина закивала головой и воскликнула:
– Я так волнуюсь!
Для меня, уроженца Среднего Запада, норвежская местность выглядела знакомой, – амбары, выкрашенные в помидорно-красный цвет, плотно свернутые в ожидании зимы тюки сена, по-рождественски зеленые елки со вкраплением берез с листвой цвета потертого золота. Я уговорил Лонга дать мне интервью у себя дома, в небольшой деревне под названием Аскер, до которой можно за тридцать минут добраться от столицы на поезде, идущем вдоль Осло-Фьорда. Я не хотел встречаться с ним в переполненном кафе, и меня грела нелепая надежда, что он оставит на виду какую-нибудь улику, – крыло, торчащее из плохо закрытого ящика, или переливающийся блеск в темноте под диваном.
Уже было позднее утро, когда проводник объявил о прибытии на станцию Бондиванн. Я вышел на уединенную платформу, расположенную между клочком леса и озером в форме капли.
Мой телефон зажужжал – пришло сообщение от брата: «Теперь ты в стране Ю Несбё[51], так что берегись!».
Лонг Нгуен встретил меня широкой улыбкой во все зубы и сияющими глазами. Он был стрижен под горшок, и иссиня-черные волосы торчали в беспорядке. По словам Эдвина, Лонг, как и все норвежцы, был «практически миллионером» в этой богатой нефтью стране. Пожимая ему руку, я увидел скромно одетого студента в ботинках «Chuck Taylors»[52], драных джинсах и фланелевой рубашке, на которую была наброшена тонкая зимняя куртка. Лон учился на последнем курсе аспирантуры по ландшафтному дизайну, но, кроме этого, я мало что о нем знал.
Пока он вел меня по лесной тропинке до своего дома, мы нервно поговорили о погоде, моей гостинице и о том, как в Норвегии все дорого. Я вспомнил про сообщение брата и почти начал ожидать, что сейчас из-за сосен на меня выпрыгнет Эдвин. Наконец, мы вышли к комплексу четырехэтажных многоквартирных домов, которые выглядели так, будто были построены в 60-е годы. Балконы покрывал толстый слой краски лососевого цвета.
Лонг принялся возиться с ключами у входной двери, и я услышал, как, узнав о возвращении хозяина, радостно зачирикала птица. Пока он стоял ко мне спиной, я на всякий случай поставил точку на «Google Maps» и отправил ее Мари-Жози.