. Потом он понял, как можно интерпретировать его посты, и в панике принялся зачищать все свои следы в интернете.
– Именно поэтому я удалил на форуме все свои посты, потому что они создавали впечатление, что это я все организовал, – сказал он. Теперь-то он понимал, что это сделало все только еще более подозрительным. У него был несчастный вид. – Это был полный идиотизм.
Мало-помалу, за последующие часы нашего разговора его память смогла выдать некоторые подтверждения. Он вспомнил, что получал деньги через PayPal, а затем пересылал их Эдвину. Я спросил, платил ли ему Эдвин за эти услуги, и он признался, что в качестве оплаты получил несколько перьев. Точно так же, как сообщество вязальщиков мушек ввязывалось в войны за тушки редких птиц на аукционах, он тоже попал под их очарование. Лонгу так сильно хотелось обладать перьями ошейниковой котинги и красногрудого плодоеда, что он даже не думал о том, откуда у студента музыкального колледжа могло появиться столько редких птиц.
Я зачитал фрагмент своего разговора с Эдвином, где тот винил Лонга в своем аресте, говоря, что он слишком много болтал о полученных птицах. Тогда я еще не знал, что Риста выдал не Лонг, а голландец Энди Бёкхольт, который показал «ирландцу» птицу сомнительного происхождения. Я взглянул на Лонга и понял, что его это явно задело.
– И что я теперь должен думать? Тогда я ни о чем не знал. Он никогда не говорил, что это все из-за меня… – Лонг затих. – Я не чувствую себя виноватым, – сказал он, будто пытаясь сам себя в этом убедить. – Мне его жаль. Я не одобряю его действия, но поддерживаю, как друга!
Он встал и начал ходить кругами, раздираемый болью и гневом.
Пока он находился в таком уязвимом состоянии, я попытался вернуться к теме пропавших тушек еще раз.
– Многие наверняка думают, что эти тушки у меня, – тихо произнес он.
– Почему?
– Мы с Эдвином были близкими друзьями, это довольно естественно предположить.
– А они у вас?
– Нет.
– Вы можете это доказать?
– Нет, я не могу этого доказать.
– Но как это вообще возможно? – отчаянно воскликнул я. – Как этого можно не знать? Ни вы, ни Эдвин!
– Я не знаю, потому что через меня он продавал лишь небольшую часть… Все остальное продавалось не через меня.
Мы сидели в повисшей тишине. Солнце уже давно зашло. Купленные Лонгом продукты, – макароны, бутылка вина, овощи и ингредиенты для норвежского бурого соуса, – так и стояли в пакетах. Скоро отходил последний поезд в Осло.
Через десять часов после моего приезда мы побрели обратно к станции. У меня болела голова, я охрип, а желудок сводило от голода. Когда поезд с шумом ворвался на станцию, Лонг повернулся ко мне и сказал, с очень серьезным выражением лица.
– Поймите, я и сам не знаю, какую роль я во всем этом сыграл.
Двери закрылись до того, как я успел что-то ответить. Я понятия не имел, увижу ли я его еще раз.
По дороге обратно в гостиницу, я раздумывал над его словами. Если он и признался в вине, то никакого катарсиса ни для меня, ни для него не случилось. Если это была декларация невиновности, то она была не очень убедительной.
В отеле я быстро разделался с несчастным содержимым мини-бара: банкой острых орешков, шоколадными батончиками и картофельными чипсами с уксусом, заел боль в желудке снотворным и отрубился.
Рано утром меня вырвал из сна телефонный звонок портье, который сообщил, что в вестибюле меня ожидает некто по имени Лонг. С трудом продрав глаза, я спустился вниз и увидел, что он сидит на диване с обеспокоенным видом.
Пока мы расхаживали в поисках кофеина, я осознал, насколько Лонга потряс наш разговор. Он сказал, что думает завязать с вязанием мушек, но его беспокоит, что друзья, которые появились у него благодаря этому хобби, теперь к нему плохо относятся. Он засыпал меня вопросами, как нужно вести нравственный образ жизни, и можно ли быть жителем современного мира и одновременно экологически сознательным человеком. Разве я не перечеркнул усилия по переработке мусора на протяжении целой человеческой жизни, просто слетав в Осло, спросил он меня? Разве животное, из чьей кожи сделан мой пояс, не страдало? А что насчет потребления мяса?
– Лонг, я не уверен, что это вопрос про права животных. Мы сейчас говорили о краже мертвых птиц.
Он мрачно кивнул.
Пока мы бродили по Осло, я почувствовал, что теперь, когда наш разговор остался позади, он подумал, что мы можем просто погулять вместе, и может быть, даже подружиться.
Учитывая нашу беседу о животных и шкурах, я не удержался от того, чтобы зайти в магазин с до неприличия роскошной выставкой мехов на витрине. Внутри, в угрожающей позе на задних лапах, замерло чучело белого медведя. На столике рядом растянулся детеныш тюленя.
Менеджер, элегантная женщина с иссиня-черными волосами, взглянула на нас с сомнением: мы не были похожи на людей, которые могут позволить себе местный ассортимент.
В углу магазина стояли восемь полок, забитых шкурами белого медведя, всего около десяти штук. Самки поменьше продавались по двадцать пять тысяч долларов каждая, крупные самцы, – от пятидесяти тысяч. Я встал перед самой большой шкурой, пасть медведя была открыта, обнажая зубы. Если ее постелить на пол, как ковер, она заняла бы около четырех с половиной квадратных метров. Когда я сказал женщине, что я американец, она хмыкнула и ответила, что, благодаря Уолтеру Палмеру, теперь мне никак не удастся увезти домой белого медведя. Этот американский стоматолог заплатил в Зимбабве пятьдесят четыре тысячи долларов проводнику, чтобы тот нашел ему льва. Когда появилась новость, что льва по имени Сесил выманили из заповедника, застрелили, обезглавили и сняли с него шкуру, Палмер стал самым ненавистным стоматологом во всем мире.
– Вам никогда не провезти это через таможню, – сказала она, произнеся слово «таможня» с презрительной усмешкой.
Вернувшись на улицу, я почувствовал раздражение. Обсуждение экологического следа моего полета и разговор о Палмере подводили к бесконечным способам рационализации плохого поведения. Палмер винил проводника, что тот выманил защищенного законом зверя под его выстрел. Эдвин считал, что украл не у человека, а у учреждения, которое, по его мнению, уже не занималось никакими важными научными исследованиями. Лонг говорил, что просто доверился другу, ни разу не задавшись вопросом, откуда у того взялись столь бесценные тушки, а теперь интересовался, не наносит ли потребление мяса больше вреда экологии, чем вязальщики мушек. И если у кого-то из вязальщиков мушек и возникли сомнения, не принадлежат ли на самом деле приобретенные ими тушки и перья музею в Тринге, они прекрасно успокаивали себя тем, что музей понятия не имеет, сколько на самом деле птиц из него пропало.
Мне хотелось, чтобы кто-нибудь наконец выступил вперед и взял на себя ответственность за свои действия.
Мы гуляли по району Акер Брюгге, в центре которого находилась гостиница с названием «Вор». Хотя Лонг явно надеялся, что допрос уже окончен, я не мог не вернуться к этой теме.
– Что такого прекрасного было в вашей с Эдвином дружбе, раз вы решили поддерживать его, несмотря ни на что? Ценой собственной репутации? – спросил я, намекая на то, в чем его обвиняли на Фейсбуке.
Он бросил на меня страдальческий взгляд.
– Я думал, что так должны поступать друзья.
В то же время, Лонг признавал, что знал Эдвина не так уж и хорошо. Когда я спросил, почему он был готов столь многим рискнуть ради человека, с которым не был особенно близок, Лонг воскликнул:
– Да я его просто боготворил! Он был лучшим среди вязальщиков мушек. Так что, когда он попросил меня помочь ему собрать деньги на новую флейту, я почувствовал себя польщенным.
– Вы сочли это за честь, – сформулировал я.
– Да, за весьма большую.
Эти вечером мы отправились на обед с четырьмя норвежскими вязальщиками мушек, где наелись моллюсков и свежей оленины, и выпили тминной водки. Чем больше я проводил с Лонгом времени, тем больше жалел его и злился на Эдвина, который, должно быть, почуял слабую сторону своего друга и ею воспользовался. Он вовлек Лонга в преступление, о котором тот ничего не знал, заставил его продавать краденое, получать и пересылать деньги за незаконные материалы, – понимая, что их ищут британские органы. Даже во время нашего разговора в Дюссельдорфе, когда Эдвин уже ускользнул из хватки закона, его вполне устраивало, что над другом продолжает висеть подозрение.
Тем не менее, в последнее утро своей поездки в Норвегию я проснулся раздраженным. Каким-то образом цель, с которой я отправился в свой небольшой отпуск, от меня ускользнула. За двадцать часов разговоров с Лонгом его роль съежилась от зачинщика кражи из Тринга до невольной жертвы, ранимого парня с комплексом брошенного ребенка, чье самое страшное преступление состоялось в том, что он доверился не тому, кому следовало. Но в поисках пропавших тушек я не продвинулся ни на шаг. Даже если принять, что Лонг был слишком наивен и поэтому купился на различные небылицы, которые Эдвин рассказывал про своих птиц, он демонстрировал раздражающую забывчивость в том, что касалось точного числа птиц и перьев, прошедших через его руки.
Неужто меня обыграли? Что, если Лонг воспользовался моим сочувствием, скормив очередную версию, в которую я заранее был готов поверить? Он мне нравился, я желал ему выбраться из этой ситуации лучшим человеком, и вообще успеха в жизни. Я не хотел натравливать на него Адель или агентов Интерпола. Однако меня глодало чувство, что что-то осталось невысказанным, и я не мог успокоиться, пока не пойму, что это было.
Лонг предложил мне встретиться на лестнице, ведущей в Национальную галерею.
Двадцать один год назад, во время Олимпиады 1994 года, когда все внимание страны было приковано к Лиллехаммеру, грабители прислонили стремянку к стене галереи, забрались в окно и украли знаменитую картину Эдварда Мунка «Крик». Вместо него воры оставили открытку с надписью от руки «Спасибо за плохую охрану». Пол Энгер, их главарь, долгие годы прятал шедевр в потайном ящике своего кухонного стола.