Все больше и больше хранителей музейных коллекций делились со мной историями о краже экспонатов, и мне подумалось о двух человеческих потоках, которые проходили через историю птиц из Тринга. В одном двигались Альфред Рассел Уоллес, Рик Прам, Спенсер, ирландский детектив, работавший под прикрытием, сотрудники музея, которые защищали его от немецких цеппелинов и Люфтваффе, а также ученые, исследовавшие каждую тушку, чтобы добавить еще одну крупицу к нашему пониманию мира.
На протяжении столетий этих людей связывала вера в то, что данных птиц стоит сберечь. Когда-нибудь они помогут будущим поколениям, потому что поступь научного прогресса всегда сможет отыскать новый способ работы с теми же самыми старыми тушками.
В другом потоке двигались Эдвин и все участники «перьевого андеграунда», вместе со всеми столетиями мужчин и женщин, которые разграбляли небо и землю, чтобы добыть богатство и статус, движимые алчностью и желанием обладать тем, чего нет у других.
И мне начало казаться, что в войне между знанием и алчностью последняя побеждает.
Перед рождением нашего ребенка я совершил еще одну поездку, чтобы посетить поле боя похожей войны, которая шла сто лет назад: район Нью-Йорка, где продавались перья.
Голуби, шныряющие по тротуарам Бродвея там, где он пересекает Гринвич-Виллидж, едва уступали дорогу торопящимся обладателям ног на каблуках и в кроссовках. Город изменился, в основном вытянувшись ввысь, но старые дома торговцев перьями отбрасывали те же холодные тени, что и сто двадцать лет назад, когда сто двадцать тысяч обитателей Нью-Йорка превращали крылатые драгоценности в шляпки.
Я бродил вокруг, представляя, как на верхних этажах стоят огромные чаны с краской, а оптовые торговцы роются среди тысяч тушек, продающихся на килограммы. Охотники за перьями везли по улицам телеги с грузом новых птиц, упакованных в мешки в трущобах на Малайском архипелаге, по дороге отгоняя бродячих собак, желающих сжевать что-нибудь пернатое. Французские иммигранты, зарабатывающие на жизнь мастерством парижских плюмасье, красили перья и придавали им форму на чердаках доходных домов расположенного рядом Французского квартала. Жены и дочери слетались сюда с Аппер-Вест-Сайд в поисках новинок перьевой моды.
Я остановился возле узорных чугунных пилястров дома номер 652 на Бродвее, где «Ph. Adelson & Bro» когда-то показывали последние «коллекции эгреток, перья страуса и райских птиц». Внутри стояла очередь из школьников старших классов за буррито из «Чипотле».
Этот адрес я нашел в выпуске «Millinery Trade Review» 1899 года, где редакция возмущалась растущими успехами Одюбоновского общества и борцами за охрану окружающей среды, которые пытались опрокинуть их бизнес, осуждая их во имя свободного рынка за то, что те «пытаются диктовать американским женщинам, что им носить, а американским торговцам, – что они могут покупать, продавать и импортировать».
Затем приняли закон Лейси и остальные первые законы об охране природы, так что люди, заполнявшие подобные магазины птичьими тушками, были вне себя. «Эти ныне установленные дурацкие законы выполняются шляпной отраслью, – брюзжали редакторы. – Но все последующие встретят серьезное сопротивление».
«Behrman & Colton», «Max Herman & Company», «Velleman & Co. A. Hochheimer», – рано ли поздно все они сдались под напором изменчивой моды, новых законов, и, более всего, признанием общества, что в своем стремлении обладать красивыми птицами люди зашли слишком далеко.
Я перешел Бликер-стрит и остановился перед фасадом двенадцатиэтажного здания, где когда-то размещалась Нью-Йоркская торговая компания по поставкам и торговле шляпами, магазин «Изысканных головных уборов Аронсона» и Колониальная шляпная компания. Я читал о том, как тут, сразу после Первой мировой войны, была конфискована партия плюмажей райских птиц.
Теперь тут располагался магазин для животных. У двери, на большом плакате с изображением попугая было написано «Экзотические животные – вход со двора».
В темном и мрачном углу магазина, за лабиринтом натуральных кормов для кошек и спасательных жилетов для собак стояли четыре клетки высотой по колено. Присев рядом с ними, я обнаружил внутри двадцать синих и зеленых попугайчиков. Стоящее рядом объявление предлагало «выбрать разноцветного компаньона». В другой клетке на полу, уставившись на полку с когтеточками, немного неуверенно стояла японская амадина с ярко-оранжевым клювом, – всего за двадцать три доллара девяносто девять центов, или за двадцать один доллар девяносто девять центов, для членов магазина.
Мой телефон завибрировал: пришло сообщение от Лонга.
Недавно он сообщил мне, что он чувствует себя Тони Старком из «Железного человека». В этом фильме Старк, мировой торговец оружием, оказывается ранен одной из своих же ракет, что заставляет его изменить свою жизнь и начать бороться со злом. Лонг радостно планировал основать движение экологичного вязания мушек и использовать свой статус мастера для популяризации обычных перьев и борьбы с пристрастием сообщества к экзотическим птицам, находящимся под охраной закона.
Я был за него весьма горд, но когда он наконец-то набрался храбрости и заявил об этом на своей странице в Фейсбуке, его коллеги по вязанию мушек только посмеялись. Хорхе Мадераль, испанец, управляющий закрытой группой по покупке и продаже редких перьев в Фейсбуке, остался непреклонен. Он утверждал, что должен «чувствовать настоящую сущность перьев», «их историю».
На форуме ClassicFlyTying.com продолжали торговать тушками и перьями. На eBay было все так же просто купить и продать перья охраняемых видов.
«Тяжело убедить людей, чтобы они прекратили пользоваться чем-то экзотическим, – писал мне Лонг. Он был разочарован. – Надо мной просто смеются и не воспринимают меня всерьез». Я вспомнил слова Эдвина, когда-то сказанные мне, про его понимание человеческой природы: людей привлекает запретное. Когда я спросил, почему он не пользуется суррогатными перьями, – крашеными, чтобы походить на настоящие, он поморщился. «Понимание, что они фальшивые, гложет тебя изнутри… нас всех оно гложет… включая меня».
Соблазн был действительно велик.
Я вспомнил историю Эдди Волфера, вязальщика мушек, у которого жила ошейниковая котинга. Несколько лет назад он лег в больницу на операцию по удалению опухоли мозга. Пока ему в череп вставляли титановую пластину, в дверь его дома постучали двое вязальщиков мушек, которые убедили его девушку продать им котингу. Птицу они убили и продали на следующей же выставке. «Эта птица была моим домашним животным, – жаловался Волфер на форуме, – у этих сукиных сынов денег больше, чем у самого Господа Бога, как можно быть таким жадным! Вы знаете, о ком я. Я считал вас своими друзьями!».
Я написал Лонгу узнать, вернул ли он перья в Тринг.
«Скоро!» – ответил он.
Спустя несколько лет после того, как все это началось, я снова оказался вместе со Спенсером в поисках форели в долине реки Рио-Гранде. В эту пору как раз вылуплялись из коконов синекрылые оливковые поденки[57] и всплывали на поверхность, надеясь высушить свои крылья и взлететь до того, как их сожрут. Я совсем разучился забрасывать удочку и провел половину времени, выпутывая своих мушек из растущих по берегам зарослей колорадской сосны и рисовидки. Спенсер, напротив, забрасывал наживку через заросли, словно из рогатки: зажав мушку, он направлял кончик удочки куда нужно, и закидывал леску даже через самый небольшой просвет.
Через пять лет после того, как я впервые услышал от него имя Эдвина Риста, в Ираке успела закончиться одна война и начаться другая. Я влюбился в Мари-Жози, закрыл «List Project» и переехал в Лос-Анджелес. У нас родился малыш, здоровый и счастливый, чьи глаза загорались при виде колибри, порхающих вокруг кормушки за окном его комнаты. Его второе имя, – то же, что и у меня, – принадлежало моему деду, но также еще кое-кому, имеющему особое значение для нашей семьи, – Уоллесу.
Мы со Спенсером подолгу молчали, забрасывая наживку в воду, заводя мушки в глубокие омуты, следя, не блеснет ли под водой рыба и изучая размер поднимающихся поденок.
Я рассказал Спенсеру про электронное письмо, которое только что получил от правнука Уоллеса, Билла. Он писал, что несколько лет назад его отец, которому исполнилось девяносто три года, был приглашен в Тринг, чтобы взглянуть на собранных Альфредом Расселом Уоллесом райских птиц. Когда открыли один из ящиков, в нем ничего не было.
Спенсер усмехнулся. После того, как сообщество вязальщиком мушек негативно отреагировало на мою просьбу вернуть недостающие тушки, он сказал, что чувствует необходимость сделаться реформатором. Спенсер стал работать над книгой в духе Келсона, в которой, тем не менее, из всех викторианских схем создания мушек были изъяты экзотические виды птиц, под темные чары которых попало сообщество. Он был убежден, что мушек для лосося можно сделать такими же красивыми, используя дешевые и доступные перья.
В лучшие дни, проводимые мной на реке, жизнь, полная светящихся экранов и вибрирующих устройств исчезала, и значение имели только температура воды, скорость потока, осторожность рыбы, правильность мушки и точность броска. Все это казалось таким чистым, нетронутым и полным надежды.
Доктор Прам обвинял вязальщиков викторианских мушек в том, что они отчаянно цеплялись за мир, которого больше не существовало, называя их «историческими фетишистами», пытающимися отыскать смысл в современном мире. Однако, услышав его слова, я понял, что в какой-то мере это относится и ко мне. Реки, в которых я ловил рыбу, были со всех сторон запружены дамбами. Многие были загажены сельскохозяйственными отходами и сточными водами из шахт и ферм.
Даже форель, которую мы ловили, не была исконной обитательницей этих рек. В 1883 году ее завезли из Шварцвальдского региона Баден-Вюртемберга, чтобы запустить в наши водоемы. За право закидывать им мои мушки я платил департаментам охоты и рыболовства штатов, которые управляли рыбными хозяйствами, выращивали эту форель и выпускали ее в воду.