Он попробовал еще раз. Теперь дверь отошла еще на несколько сантиметров. Он протиснулся внутрь. От нехватки кислорода закружилась голова. Он упал на пол и ждал, пока не пройдет тошнота от чрезмерных усилий.
Он лежал на полу, глядя вверх, и пытался определить, откуда исходит слабое красновато-золотое сияние. Камень стен выглядел гладким и тукловато-красным, но откуда исходит свет, он так и не понял.
Спенс немного отдышался и осмотрелся. Впрочем, смотреть особо было не на что. Сухой и пыльный коридор шел вверх, повышаясь довольно круто. Придется подниматься…
Дрожа от усталости, он перевернулся на бок и попытался встать. Рука наткнулась на каменную неровность. Он посмотрел вниз и увидел рядом с ладонью отпечаток босой ноги.
Глава 4
Отпечаток лежал перед ним, четко очерченный красноватой пылью. Игра света, подумал он; просто какое-то странное каменное образование. Спенс наклонился и осторожно, как сделал бы любой археолог, сдул пыль. Затем кончиками пальцев стряхнул мусор, набившийся вглубь оттиска.
Совершенно непонятно, каким образом след оказался вдавленным в камень. И ведь это человеческий след, ну, хорошо, след существа, похожего на человека. Пожалуй, немного длиннее обычной ступни, причем как-то непропорционально вытянутый. И, наконец, у отпечатка всего четыре пальца! Спенс всмотрелся и убедился, что пятого пальца действительно нет, и утрачен он не в результате какого-нибудь несчастного случая, а просто существо было так задумано изначально.
Спенс осмотрелся. Других отпечатков не было. След лежал на дне неглубокой ложбинки, где некогда протекал подземный ручей.
Голова закружилась. Вот это открытие! Наверное, самая важная находка за последние двести лет, да что там двести, — за тысячу лет! Жизнь на Марсе! Он, доктор Спенсер Рестон, открыл на Марсе жизнь. Теперь никакого сомнения не осталось: когда-то Марс был домом для чего-то более значительного, чем светящиеся водоросли. Существо, оставившее этот отпечаток, прямоходящее, как человек, возможно, оно и думало, как человек, сознавало себя.
Последствия его открытия невозможно представить. Нечего и пытаться. Лучше приглядеться. Понятно, что отпечаток оставлен много веков назад. Нужно же время, чтобы глина превратилась в камень. А если бы он не окаменел, то давно бы превратился в пыль, как, наверное, все прочие предметы марсианской цивилизации.
Спенс размышлял. Отпечаток вовсе не обязательно должен принадлежать обитателю Марса. С тем же успехом он мог принадлежать случайному гостю вроде него самого. Ну и что? Это нисколько не умаляет значение его открытия. Тут мысли Спенса споткнулись. Слишком мало информации. Действительно, неизвестно, кто и когда здесь побывал. А всякие предположения… Не дело ученого спекулировать фактами. Да, отпечаток — вещь необычная, но сказать что-нибудь определенное можно лишь после детального изучения, после ответа на вопросы, как он здесь оказался, когда это случилось, кем могло быть подобное существо. А для этого нужны факты, иначе никакую теорию не построишь. Одного отпечатка мало. Нужны хотя бы кости, или какие-нибудь другие артефакты — любой из обычных археологических объектов.
А сейчас он смертельно устал… Спенс сложил руки на груди и уснул возле отпечатка с мыслями о краснокожих марсианах, беспечно прогуливавшихся по местности, заваленной красной пылью. Во сне он даже разговаривал с ними, просил. чтобы его отвели к самому главному…
Проснулся он от боли в животе. Горло немилосердно драло, во рту образовалась какая-то липкая пленка, весьма противная на вкус. Язык распух и не годился для членораздельной речи. Он слышал о людях, умирающих от жажды в пустыне, у них тоже распухали языки, чернели и в конце концов душили их. Похоже? — спросил он себя.
Спенс с трудом встал. Голова кружилась. Перед глазами плыли черные точки. Голод стал главной потребностью, а жажда — вездесущим огнем. Он знал, что скоро последует обморок. И он последовал. После нескольких падений он решил больше не пытаться встать.
Может, стоит вернуться в тоннель за дверью. Там много водорослей… Не годятся ли они в пищу? Но с таким же успехом они могут оказаться ядовитыми. Тогда первый же глоток приведет к мучительной смерти. Ведь смерть от отравления обычно бывает мучительной?
Нет уж. Лучше выбрать сценарий помягче. Но таких как раз и не усматривалось.
Спенс решил, что если не найдет воды к тому времени, когда его снова сморит сон, тогда он вернется к двери и все-таки попробует съесть немного водорослей, а там будь что будет. Все равно к тому времени сил почти не останется, а значит, можно будет рискнуть. Но не раньше.
Он снова на четвереньках начал подниматься по штреку и уже через несколько метров попал в здоровенную подземную полость. Здесь можно было ходить, расправив плечи и подняв голову.
Вскоре он с радостью заметил, что мучавший его голод утих. Он чувствовал себя чистым внутри, никакой тяжести в пустом желудке, в теле даже ощущалась некоторая энергия.
Спенс знал, что такое бывает при лечебном голодании. Медики знают. Грех не воспользоваться этой возможностью. Спенс даже чувствовал некоторый эмоциональный подъем. За неимением лучшего определения, он решил назвать его духовным подъемом.
Он распрямился, и не торопясь, с остановками пошел вперед между толстыми каменными колоннами, похожими на стволы окаменевших деревьев. Сначала он удивился, но потом понял, что колонны, как и поверхность каменной двери не содержат в себе ничего сверхъестественного, и такое можно найти в любой пещере. Просто марсианские сталагмиты немного отличаются от земных. Но росток подозрения уже проклюнулся глубоко в сознании: а вдруг они все-таки искусственные? Нет уж, лучше пока об этом не думать, слишком далеко могут завести подобные подозрения.
Он постарался отогнать эти мысли, но из глубины сознания выплыло словечко: «вторжение». Оно пришлось вполне к месту. Он чувствовал себя человеком, посягнувшим на частную территорию. Грабителем, осквернившим гробницу фараона. Он вообразил, что в любой момент из-за ближайшей колонны выступит шеренга воинов с копьями. В видениях мелькали лошади, украшенные перьями, колесницы, проносящиеся по площади, а инопланетяне со всех сторон орали вполне по-земному: «Вор! Грабитель могил! Осквернитель!»
Он понимал, что видения вызваны критическим состоянием организма. Вернулось ощущение жажды. Того крошечного количества воды, которое ему удалось зачерпнуть со дна тоннеля, было явно недостаточно. Ему нужна вода.
Он надеялся отыскать следы того потока, что смыл его в туннель. На Марсе была вода; может быть, не так много, но была. Он же видел. Надо просто снова ее найти. Эта мысль стала для него главной.
Он медленно шел по унылому красноватому полу пещеры, прислушиваясь к эху собственных шагов, попутно отмечая, что свод пещеры становится все ниже, а на стенах все чаще появляются пятна лишайника, который, подобно водорослям в тоннеле, испускал слабое свечение.
Спенса окружал тусклый туманный золотистый свет, словно он шел под кронами осенних деревьев. Вот только деревья были каменными и под ногами не росла трава.
Ритм шагов помогал ему не упасть, но через пару часов он снова заснул, а затем еще раз. Теперь от двери, за которой росли водоросли, его отделяло уже приличное расстояние. Возвращаться не имело смысла. С каждым разом сон становился все короче и приносил все меньшее отдохновение. Он списал эти факты на голод. Тело требовало пищи. Но вместе с тем Спенс ощущал легкость, какую-то одухотворенность и чистоту.
Механически шагая по марсианскому подземелью, Спенс просматривал свою жизнь отчужденно и объективно. Раньше он испытывал такое чувство только в работе, когда требовалась особая тщательность в исследованиях и напряженное любопытство: а что будет дальше? Только на этот раз предметом изучения был он сам.
Большинство считало его быстро восходящей звездой в своей области, но он понимал, что далек от цели. Другие ученые достигли большего; они заслуженно получали призы, которых добивался Спенс, их имена звучали куда чаще, чем имя Спенса, и говорили о них более уважительно. Именно зависть побуждала его превзойти их достижения. Вот что гнало его вперед. А Спенс-то считал это стремление добродетелью!
Теперь ему становилось ясно, что никакая это не добродетель, а простое честолюбие, глупое пламя, поглотившее почти все его лучшие качества. Сострадание, великодушие, радость, даже любовь — все он скормил огню честолюбия, и чуть не сгорел в этом огне сам. И что принесли ему его усилия?
Ничего, что имело бы настоящее значение. Ничего, что могло бы остаться после него. Все сгорело. Удивительно, что у него вообще сохранились какие-то человеческие чувства. Слишком многое уже сгорело в огне, который он сам же и разжег.
Годы учебы, работа, стремления — все напрасно. В результате — пустота, и эта мысль приводила его в ужас.
Долгое время он убеждал себя, что единственный успех в жизни достижим только за счет научных достижений. Как ученый, он доверял только тому, что мог увидеть и изучить. «Если это нельзя измерить, — сказал ему однажды профессор, — об этом не стоит и думать».
Он слепо купился на эту пустую философию, как и многие его молодые коллеги, хотя они называли ее по-разному и облекали в альтруистическую риторику. Он убедил себя, что цели его исследований полезны для человечества и поэтому достойны уважения. Но в списке этих целей никогда не значилась настоящая забота о ближних. И никакие это были не цели, а просто вехи на его личном пути к успеху.
Главный вопрос, занимавший его сейчас, заключался в том, что именно он сделал со своей жизнью? Стоило ли тратить на это время?
Спенс вынужден был ответить: к сожалению, нет. Перебирая факты, приходилось признать: это был такой длительный запой ради самовозвеличивания. Никому от этого не стало лучше. Погоня за славой сделала его эгоистичным угрюмым типом.
Короче говоря, он прожил жизнь, не стоившую того, чтобы ее прожить. Спенс со свойственной ему логикой и хладнокровием рассмотрел итог своей жизни и удивился, зачем так сильно стараться спасать такую никчемную вещь?