Позднее я поступила химиком в центральную тепловую лабораторию «Электротока». Работала по анализу жидкого топлива, смазочных масел, питательных вод электростанций. Работа была практическая, но работала я под руководством инженера Григорьева, крупного [445] практика и ученого. По его поручению и еще по заданиям инженера Мандель выполняла и работы исследовательского характера.
Лаборатория эта очень много мне дала, работала я с увлечением, а в 1930 году вернулась в университет, но в этом же году химическое отделение университета было слито с технологическим институтом, и направили меня на военно-химический факультет.
По окончании института передо мной встал вопрос, по какому пути дальше итти — в промышленность или по теоретически-исследовательской части. Я не колебалась. Мечта моя осуществлялась. Я могла полностью отдаться любимой науке.
Меня привлекал Арктический институт, потому что еще в лаборатории «Электротока» я заинтересовалась гидрохимией и позже тоже работала в этом направлении.
Я знала, что Арктический институт молод, что Арктика — малоизведанная область, что работа в Арктике связана с немалым напряжением, но манил размах работы, увлекала перспектива работы в экспедициях.
Мне советовали начать с непродолжительной экспедиции, чтобы испытать свои силы, проверить, насколько пригодна я в тяжелых условиях. Предполагалось сначала, что я поеду на Землю Франца-Иосифа и там получу первое свое арктическое крещение. Но как раз выяснилось в это время, что «Челюскин» отправляется в сквозное плавание, и я переменила свое решение.
Сомневалась, возьмут ли в экспедицию сквозного плавания женщину. Правда, пример уже был — на «Сибирякове» среди научных работников была Русинова. Все же не было уверенности в том, что возьмут. Однако Отто Юльевич не только согласился взять меня, но даже приветствовал появление женщины среди штата научных работников.
* * *
На «Челюскине» я поставила перед собой ряд самостоятельных научных задач. Во-первых, определение концентрации солей морской воды путем ее электропроводности, во-вторых, работы по льду. Я хотела проследить процесс выпадения солей при образовании льда. В лабораториях такие работы делались, но в природных условиях вопрос недостаточно изучен. Проведены были работы по изучению щелочности и солености морского льда.
На «Челюскине» была организована химическая лаборатория; помощников у меня не было, я работала одна. Все время уходило на собирание материалов, на производство менее сложных анализов. [446]
Более сложные исследования предполагалось произвести позже, на материке, когда закончится рейс «Челюскина».
Проб льда и воды мной взято было много, несколько сот, и я продолжала брать новые пробы во время зимовки на судне. Я включила новую работу в программу — исследование льда на полынье. Надо было пользоваться представившейся возможностью. Льда было сколько угодно, всякого вида и возраста.
Коллекция моих проб погибла вместе с «Челюскиным». Спасать ее не было смысла. Она все равно не сохранилась бы при низких температурах на льдине. И работу на льдине я не могла продолжать…
Все время я работала как научный работник наряду с мужчинами, не было никакой разницы. Я вела и партийную работу — была парторгом в слабой бригаде. На льду — старостой палатки. Участвовала в ряде авралов. И вдруг, когда подошло дело к спасению самолетами, оказалось, что я «женщина», слабый пол, и должна быть вывезена вместе со всеми женщинами, хотя я сильнее была некоторых мужчин. Не могла я примириться с тем, что должна лететь в первой партии, когда есть не совсем здоровые и слабые мужчины. Но лететь надо было — и я полетела.
В Уэллене особенно тяжело было оставаться в безопасности и издали следить за жизнью людей на льду. Я и не могла сидеть вот так, сложа руки. Быт чукотских жителей меня очень заинтересовал, я присматривалась к ним, знакомилась с женщинами, с детьми и, как всегда, в тех случаях, когда передо мной новое интересное дело, увлеклась им.
В Уэллене я редактировала стенгазету полярной станции, а затем по заданию Чукотского райкома партии выехала в северную часть района на советско-партийную работу. 26 суток ездила с бригадой по району. Проводила собрания, беседы, проверяла работу чукотских нацсоветов. Вернулась в Уэллен, когда часть челюскинцев была уже направлена в бухты Провидения и Лаврентия.
Ну, а теперь — снова за научную работу! Те задачи, которые я поставила перед собой на «Челюскине», они ведь не сняты. Я буду продолжать работу в следующих экспедициях, продолжать углубленное изучение морского льда со стороны химических и физических свойств его. Работа по льду чрезвычайно интересна и чрезвычайно нужна. [447]
САНДРО ПОГОСОВ. Я НАШЕЛ СВОЕ ПРИЗВАНИЕ
Давно я стремился в Арктику.
Друг мой Виктор Гуревич рассказал мне о годе, проведенном им на Камчатке, и Север особенно привлек меня. Тогда же я и Гуревич решили в ближайшее время осуществить вдвоем поездку на дальний Север. Нам было все равно, куда ехать: на Камчатку или на Сахалин — лишь бы скорей.
Ждали удобного случая. Но случая все не было, потому что сперва меня, а потом Виктора забрали в Красную армию, и мы не имели возможности выполнить свое намерение.
В армии я служил в танковых частях. Вернувшись из армии, поступил на один из заводов контрольным мастером цеха, где испытывались те же самые танки. Однажды приходит ко мне старый приятель Виктор и говорит:
— Слушай, Сашка! Арктический институт подбирает механиков на полярные станции. Давай подадим заявления. Как думаешь?
Что и говорить — на завтра мы были в Арктическом институте. [448]
Заявлений уже имелось 400. После нашего прихода стало 402. А требовалось всего лишь 22 механика.
Нам назначили день испытаний, а потом, пройдя три комиссии — мандатную, техническую и медицинскую, я оказался принятым. Радости моей не было конца. Удручало только одно: Витька не попал, а ведь мы задумали ехать вместе! Решили все-таки, что отказываться от Арктики не нужно и что я поеду один.
Мы прошли двухмесячные курсы по радиотехнике. Курсы я кончил не плохо, и меня назначили на остров Врангеля, куда колония собиралась на два, а может быть и на три года зимовки. Это меня устраивало. Север меня тянул, и кроме того я решил: уж если знакомиться с Арктикой, то знакомиться по-настоящему! За три года я хорошо оценю ее.
Выяснилось, что на остров Врангеля колония будет отправлена на «Челюскине», который повторит прошлогодний поход «Сибирякова». Это меня еще больше обрадовало — значит я ознакомлюсь с Северным морским путем! И еще радостней мне стало, когда и Виктору удалось поехать со мной. Я познакомил его с начальником нашей станции т. Буйко, и Витька был принят на работу кладовщиком.
Он пошел охотно, потому что этим добивался того, чего желал: попал в Арктику — это во-первых, а во-вторых, вместе со мной на одну станцию.
Мы с Витькой большие друзья — и давно. А теперь, после похода «Челюскина», мы стали еще большими друзьями. Такое лагерное испытание, которое мы прошли, лучше всего может выявить все качества друга и товарища, и мы имели возможность проверить себя и свою дружбу полностью. Мы были с ним неразлучны как на «Челюскине», так и на льду.
Но однажды мы чуть-чуть не расстались: когда после нашего спасения было решено, что я еду на остров Врангеля с радистом Ивановым, а Витька должен возвратиться на материк.
Я распрощался со всеми челюскинцами, распрощался и с Виктором. Челюскинцы уже были на «Смоленске», который выходил из бухты Провидения во Владивосток. В этот день прилетел Фарих на самолете Водопьянова. Я уже собрал свои вещи и готовился лететь на мыс О. Шмидта (ранее мыс Северный), откуда нас должны были перебросить на остров Врангеля. Но в самый последний момент Петров, председатель правительственной тройки по спасению челюскинцев, вдруг говорит мне: [449]
— Погосов, тебе придется остаться.
— Почему? — спрашиваю я, очень удивленный и даже раздосадованный таким оборотом дела.
— Самолет сильно загружен, и кому-то надо остаться. А ввиду того, что там большая необходимость в радисте, чем в механике, остаться придется тебе.
Разругался с Петровым, просил его, требовал, но ничего не вышло. Поговорил и с Фарихом. Тот окончательно подтвердил, что нагрузка на самолет большая, баки с бензином заполнены полностью и брать лишнего пассажира он не может. Петров и Иванов улетели, а я заскучал.
Вскоре к Уэллену подошли «Красин» и «Сталинград». Сел я на «Сталинград», и мы отправились в Петропавловск, где догнали челюскинцев. Вместе со всеми я вернулся на материк.
Вот и кончилось мое первое знакомство с Арктикой. Одно могу сказать, что Арктика тянет меня к себе, что я мечтаю поскорей вернуться на Север и с нетерпением жду весны, чтобы, не теряя времени, отправиться в Арктику.
На «Челюскине» первое время очень удивлялись тому, как это я, южанин, — я родился и вырос на Кавказе, — так хорошо переношу условия Арктики. Ведь такие крайности: дальний юг и крайний север! Почему это — не знаю. Во всяком случае в Арктике я чувствую себя прекрасно.
До 1928 года я жил, работал и учился на юге, главным образом в Тифлисе. Родился в селе Джелал-Оглы, Лорийского уезда, расположенном в гористой местности Армении. Это в том месте, где сейчас построена электростанция.
Семья наша была тесно связана с группой большевиков-подпольщиков Закавказья. Партийные деньги, документы, подпольная литература хранились у отца моего или у дяди.
Особенно памятны мне дни меньшевистского владычества. Не раз семья наша проводила тревожные ночи в ожидании ареста, обыска или облавы.
В том магазине, где работал отец, был подвал, в котором хранились революционная литература и шрифты для типографии. Получив известие о том, что возможен обыск, решили все это перебросить. Шрифт переносили небольшими партиями в свертках. Отец уже переносил последнюю партию шрифта, когда вдруг заметил, что газета порвалась и шрифт светится. Как назло случилось это около постового городового. Но, к счастью, был это тот самый [450] городовой, который ежедневно приходил к отцу, чтобы приветствовать его с «добрым утром». За это приветствие он получал стопку водки и под стопкой полтинник. Стопка эта и полтинник вероятно сыграли свою роль, и городовой с ужасом в глазах показал отцу пальцем назад, а сам тотчас отвернулся, будто он ничего не замечает. Отец зажал рукой дырку в пакете и скрылся в ближайший переулок. Только через некоторое время на улице поднялась тревога, но, когда бросились искать, никого не обнаружили, потому что городовой «никого не видел».