Гибель 12-й батареи. Боевая часть 12-й батареи в составе одной 48-линейной гаубицы (бывшего 5-го орудия 7-й батареи) и двух трехдюймовых пушек шла совершенно отдельно без мер охранения на переформирование в тыл. Боевой частью командовал поручик Лунин (старый офицер 7-й батареи, где был начальником орудия в первом взводе). При движении через деревню Захаровку батарея была внезапно атакована отрядом красной кавалерии. Поручик Лунин шел впереди и был сразу же захвачен. Вместе с ним и поручик Крамаренко (Сергиевское артиллерийское училище). Трем офицерам удалось бежать, в том числе поручику Мордвинкину. При взятии нами Льгова из рассказов жителей удалось узнать, что поручик Лунин был зарублен красными кавалеристами во Льгове.
3. В 8 часов батарея в составе колонны 1-го полка выступила на Ширково, где был двухчасовой привал. В Ширкове к отряду присоединилась бригада кавалерии, отрезанная от Льгова. Бригада вошла в состав отряда полковника Туркула. Из Ширкова пошли при сильной метели без дорог по замерзшей пахоте на Сергеевку. Голодные лошади окончательно выбились из сил, по дороге пало несколько лошадей батареи. В 2 часа прибыли в Сергеевку, где разместились очень тесно по квартирам, а многострадальная пехота наша выставила сторожевое охранение. Река Сейм не замерзла.
4. На рассвете отряд полковника Туркула выступил на Льгов. Красные, по-видимому, не ожидали нападения и были захвачены врасплох. Несколько кавалеристов было поймано на улице. Без труда были взяты город и переправа через реку Сейм. Батарея разместилась в деревне Нижняя Деревенька.
5. В 4 часа утра началась ружейная перестрелка. Лошадей быстро заамуничили, и люди стали по местам. Оказывается, красные напали на штаб 1-го полка, стоявший на станции Льгов. На рассвете батарея стала на позицию в районе железнодорожной станции и открыла огонь по красным, толпившимся около железнодорожных зданий. Красных удалось отбросить. Во время перестрелки был ранен старший фейерверкер Болотов 1-й. В 20 часов отряд перешел в деревню Верхние Деревеньки, где стал по квартирам.
6. Стоим в деревне Верхние Деревеньки, первый день отдыха после столь тяжелых переходов и боев. В 14 часов красные пытались наступать, но были без труда отбиты.
7. На рассвете отряд перешел в деревню Локоть. Штаб полка на станции Локоть. Вечером, впервые за пять недель, из хозяйственной части батареи в боевую часть были доставлены продукты и фураж. Продукты были доставлены по железной дороге на станцию Локоть, а оттуда были забраны подводами обоза боевой части. Ввиду глубокого снега, последние переходы были совершены с большими трудностями, что повело к падежу многих совершенно обессилевших лошадей. Из-за снежных заносов орудийные щиты врезались в снег и служили своего рода тормозом.
8. Из-за слабости конского состава, по приказанию свыше, батарея была снята с позиции и перевезена в глубокий тыл под Харьков. На фронте от батареи осталось только одно орудие с наиболее сильными лошадьми под командой штабс-капитана Коваленко{244}.
9 мая 1919 года Добровольческая армия перешла в наступление, окрыленная большими надеждами. Погода большей частью благоприятствовала, отношение населения было вполне благожелательное. Двигались широким фронтом. Красные большого сопротивления не оказывали. Пехотные части сильно пополнились за счет притока добровольцев и многочисленных пленных, которые воевали у нас очень хорошо. С наступлением осеннего времени и с переходом за реку Сейм многое переменилось в худшую сторону. Мы вступили в район с очень бедным населением. Начались значительные затруднения с продовольствием и фуражом. Кульминационным пунктом было взятие Брасова 5 октября. После этого начались затруднения и неудачи. Беспрерывные бои и переходы окончательно измотали людей и лошадей. Особенно тяжело приходилось пехоте, когда нужно было, после тяжелого перехода и боя, идти в непогоду в сторожевое охранение. Наши части начали терять свою подвижность и маневренную способность, то есть те качества, которыми добровольцы всегда били красных, несмотря на численное их превосходство.
С. Мамонтов{245}Походы и кони{246}
Полтава
После недельного отдыха в Дергачах, около Харькова, наши обе батареи погрузили там же, в Дергачах, в поезд и отправили в Полтаву. Наш дивизион переводили из Терской дивизии в регулярную кавалерию. Мы очень жалели терцев, к которым успели привыкнуть и с которыми так хорошо сработались. Кто знает, какова регулярная кавалерия?
Наутро следующего дня я проснулся в товарном вагоне.
Приехали в Полтаву.
Но города нигде видно не было. Рядом протекала болотистая речка.
Это приток Ворсклы, а Полтава вон там в полверсте.
Я пошел посмотреть на Полтаву. Попал на площадь. Одноэтажные дома, посреди немощеной площади памятник. На площади бродят свиньи и гуси. Впечатление глубокой провинции. Никаких укреплений. Как Полтава могла выдержать осаду шведов? Очевидно, укрепления срыты.
Полтава — это самая Украина, воспетая Гоголем и знаменитая Полтавской битвой, происшедшей поблизости, между Карлом XII шведским и Петром Великим. Действительно, при походах приходилось встречать хорошо сохранившиеся земляные укрепления. Место Полтавского боя мне видеть не пришлось.
Я поспешил вернуться к нашему составу. Батареи выгружались. Приехал из обоза заведующий хозяйством полковник Лебедев и сообщил нам о производствах. Брат был представлен в штабс-капитаны, но чина этого не дождался. Я был представлен в поручики и со временем дождался. Многие были произведены в следующий чин. Обозненко{247} был произведен в полковники в 23 года! Он назначен старшим офицером батареи, что все одобрили, так как он был прекрасный офицер. Мукалов стал командиром взвода, а брат получил командование нашим первым орудием. Собственно говоря, это все было подтверждением того, что сложилось уже раньше в батарее. Все осталось по-прежнему. Некоторые радовались производству. Меня это удивляло, военная карьера меня не прельщала.
Брат и Му калов поехали в отпуск в Екатеринодар. Брат взял у меня романовский пятисотрублевый билет, который я носил в мешочке на шее, как неприкосновенный запас на всякий случай. Отдал его с неудовольствием. Носил его я, потому что я был скорей в мать, бережлив, а брат транжир, в отца.
Батарея выгрузилась и пошла на сборный пункт, где собрался весь регулярный корпус. Мимо нас прошел эскадрон рысью. Драгуны были вооружены пиками и шли облегченной рысью. Это подпрыгивание эскадрона нас рассмешило. Мы отвыкли от классической посадки. Казаки, кубанцы и терцы, пик не носят и на рыси не облегчаются.
Пика очень неудобна на походе. Но кто хорошо ей владеет, тот обладает страшным оружием. В начале войны 1914 года донской казак Козьма Крючков{248} получил первый Георгиевский крест за то, что переколол 11 немцев пикой. Наши либералы старались всячески его осмеять, им было непонятно, как один человек… Но это был факт, тщательно проверенный и не единственный. Дело в том, что работа пикой большое мастерство, и Крючков им обладал. Рана пикой почти всегда смертельна, во всяком случае выводит из строя.
Был уже целый корпус регулярной кавалерии и даже больше. Многие старые полки начали формироваться вновь. В этом были недостатки. Редко старый полк восстанавливался целиком. Но как только появлялся эскадрон, у него разрастался обоз. Думаю, что на каждого бойца приходилось два и больше тыловика. Полки же на фронте были сводные из разных эскадронов, что тоже было недостатком. Были интриги и конкуренция. Старались для своего полка, а не для общей пользы. Командовал корпусом, мне кажется, генерал-лейтенант Юзефович, которого мы прозвали «великим молчальником». Очень представительный по внешности, он всегда склонялся над картой и крутил свой длинный ус, но голоса его мы никогда не слыхали. Распоряжался за него юркий полковник или даже ротмистр. Фактически он руководил корпусом. К счастью для корпуса, некоторые начальники дивизий, бригад и полков были первоклассные. Вскоре Юзефович исчез и был заменен кем-то, тоже не оставившим по себе следа, и наконец командование сперва бригадой, потом дивизией, а затем всей регулярной кавалерией перешло к генералу Барбовичу, прекрасному начальнику. Кавалерия при нем стала грозной силой. Вся регулярная кавалерия в Добровольческой армии носила пики, даже гусары.
Наша батарея работала всегда со сводным полком 12-й дивизии{249}. В него входили все полки с 12-м номером: стародубские драгуны{250}, белогородские уланы{251} и ахтырские гусары{252}. Больше всего было улан, командовал полком наш старый знакомый еще из Полог полковник Псел{253}, гусар. Некоторые офицеры носили форму мирного времени. Вначале мы не очень доверяли регулярным и вперед не совались. Но постепенно привыкли. Конечно, у них не было казачьей лихости, но было упорство в бою и дисциплина.
Было, насколько я их встречал, шесть конных батарей: первая и вторая гвардейские, две наши Дроздовские, седьмая и восьмая. В Полтаве мы не встретили других батарей, кроме наших двух. Но седьмая работала с особой группой кавалерии за Днепром (там служил Александров). Первую гвардейскую я встретил впервые в городе Нежине (в ней служили Кривошеины). Вторую конную, гвардейскую, встретил при отступлении и переходе через Дон. И с восьмой мы вместе шли на фронт из Брюховецкой. Очевидно, каждая действовала с разными частями, потому и редко встречались.
Тут, в Полтаве, мы впервые познакомились с нашим непосредственным начальником, инспектором конной артиллерии генералом князем Аваловым, и получили от него первый выговор из-за отсутствия зарядных ящиков.
На Кременчуг
Первая наша операция с регулярной кавалерией была направлена на город Кременчуг на Днепре. Мы прошли с малыми боями Сенжары, Лестиновку и Кобеляки. Вели огонь по возможности с закрытых позиций, издали. Ни пленных, ни вообще противника я за этот поход не видел. Нам казалось, что кавалерия действует вяло. Кончилось тем, что Кременчуг был захвачен другой кавалерийской группой, шедшей по той стороне, и мы вернулись в Полтаву, так и не повидав Днепра.
Походы были легкие. Был июль 1919 года, прекрасная погода, дождей было мало. Можно было спать снаружи, купаться, стирать белье. Мы были почти чисты. Летом походы напоминают прогулки, если быть победителем. А мы шли вперед. Какая разница с зимней кампанией — холод, вши, грязь. Плохие квартиры, невозможность раздеться и мыться. Развиваются болезни, и главная тиф, причинивший нам больше потерь, чем пули. Я ни одним из тифов не болел.
Из Полтавы корпус, очевидно, разделился по дивизиям и шел на северо-запад несколькими колоннами, потому что у нас больше не упоминали корпуса, а говорили про дивизию.
На Ромны
Из Полтавы мы пошли на север. Прошли мимо Диканьки и вспомнили Гоголя. У Будище и Опошни были легкие стычки с красными, но они тотчас же отошли. Первый упорный бой произошел у небольшого городка Зенькова. Мы уже уверовали в регулярных и выезжали на открытую позицию, и на этот раз хорошо видели красных. Бой достиг большого напряжения и вдруг сразу стих. Красные отступили. Оказалось, что наши зашли во фланг и ударили. На этот раз были и пленные и убитые на нашем пути.
Из Зенькова дивизия пошла на город Гадяч. Он находится на правом высоком берегу Псела. Река в этом месте широка и глубока. Взять город в лоб немыслимо. Дивизия пошла вправо и овладела селом Каменка. Тут река разделяется на несколько рукавов. Наша батарея оттеснила красных от берега, и части 12-го полка смогли переправиться на челноках и укрепиться. За ними полк мог переправиться уже на пароме, за полком наша батарея, а за нами вся дивизия. Был короткий жаркий бой, но красные отступили. В городе Гадяче красных не было.
На следующий день мы с боем заняли Липовую Долину. Перед нами находились Ромны, старинная столица казачества. Но город, как и Гадяч, находился на той стороне реки Сула, и, чтобы облегчить его взятие, послали один полк и нашу батарею влево переправиться через реку и взять город с той стороны. Вечерело, и мы шли рысью, чтобы переправиться еще засветло. У деревни Жуковцы оказался маленький паром. Эскадроны переправились через Сулу вплавь, а мы стали перевозить орудия по одному на малом пароме. Это заняло много времени, и когда вся батарея была на той стороне, то кавалерии уже и след простыл. С кавалерией ушел и командир батареи, полковник Шапиловский{254}, да еще увел с собой всех разведчиков. Как тогда, в окружении, с терцами. Батарея оказалась совершенно одна на вражеском берегу реки. Быстро наступила темнота. Батарея пошла по шоссе по направлению к Ромнам, вел ее Обозненко. Мы были очень обеспокоены нашим положением, даже не было разведчиков, которых можно было бы послать патрулем перед батареей. Предупредили солдат не курить, не разговаривать и, главное, не называть офицеров по чину — это могло выдать нас красным, у них чинов не было. Батарея во время движения беззащитна.
Еще до полной темноты к нам сбоку подошел разъезд из десятка всадников. Мы ничем не выказали своего беспокойства и продолжали идти шагом, не ускоряя. Разъезд постоял шагах в ста от нас и пошел вбок, не заговорив с нами и не спросив, какой мы части.
Вскоре наступила кромешная темнота. Мы шли по шоссе, Обозненко и я впереди батареи, и тихо переговаривались о нашем незавидном положении. Нам навстречу едет пролетка. Мы ее не видели из-за темноты, но угадали по звукам. Мы с Обозненко посторонились и пролетку пропустили. За нашей спиной мы слышим следующий разговор. Незнакомый голос, вероятно кучера:
— Эй, вы, возьмите влево и пропустите нас.
Голос моего переднего ездового:
— Сворачивай сам, да поживей. Не то мы вас вывернем в канаву.
Другой голос, очень властный:
— Я комиссар фронта! Приказываю вам сейчас же освободить дорогу.
Короткое молчание, в котором, несмотря на темноту, чувствуется изумление.
Затем звук спрыгивающих ездовых и звук сапог, бегущих по шоссе.
Тот же голос, но удивленно:
— Товарищи, что вы делаете? Товарищи…
И больше ничего. Орудие даже не остановилось. Мы продолжали идти в темноте. Перед рассветом мы наконец догнали наш полк. Он остановился недалеко от города. Мы были очень рады к нему присоединиться. Я лег в гречиху, держа повод Дуры, которая в ней паслась. Маленькие розовые цветы так чудно пахли. Я сладко заснул.
Разбудил меня дальний орудийный выстрел. Где-то там начался бой. Люди вставали, отряхивались и поправляли седла. Я подошел к своему орудию. У ездовых были вещи, которые я видел впервые. У одного была на груди золотая звезда, и он ежеминутно вытаскивал из кармана золотые часы. Другой был одет в прекрасное кожаное пальто, а третий вытащил золотой портсигар и предложил мне папиросу.
— Это подарки покойного комиссара, — сказали мне ездовые, смеясь.
За батареей следовала элегантная пролетка. В ней нашли папку с документами. Там был приказ воспрепятствовать переправе белых (нас) через Сулу. Место было верно указано, но комиссар ошибся днем, и это все изменило и для нас, и для него.
Боя за Ромны не было. Как только мы услыхали, что с той стороны начался бой, мы дали две артиллерийские очереди шрапнелью. Этого оказалось достаточно, чтобы красные драпанули. Наша кавалерия, пошедшая вперед, уже красных не встретила. Чтобы войти в Ромны, мы надели синие штаны и белые рубашки, что было вознаграждено улыбкой барышень и цветами.
В мирное время в Ромнах стояли изюмские гусары и две конные батареи, номера 16 и 17. Мы нашли склады, в которых обнаружили серебряные трубы гусар и чудные каски мирного времени конных артиллеристов. К сожалению, прочее обмундирование было уже расхищено. Трубы мы, конечно, гусарам не отдали, а организовали собственный оркестр. Он играл в городском саду, и, понятно, играл плохо, не успел сыграться. Чтобы компенсировать плохую игру, музыкантов нарядили в синие штаны и каски. Это произвело фурор среди публики, и в нашу батарею явилось человек шесть добровольцев из буржуазных семей города.
Волонтеры
Полковник Шапиловский позвал меня:
— К нам пришли волонтеры. Займитесь ими.
— Что я должен с ними делать, господин полковник?
— Как что? Сделайте из них солдат.
— Господин полковник, вы же знаете, что они пришли из-за касок и синих штанов. Когда они убедятся, что носить их не будут, то заболеют, попросятся в отпуск и не вернутся. То есть дезертируют и унесут еще наше обмундирование. Они будут только в обузу батарее, хороших солдат из них не получится. Лучше сразу их отослать по домам.
— Я это прекрасно знаю и тоже предпочитаю мужиков, которые знакомы с тяжелой жизнью… Но мы не можем отсылать волонтеров… Идите, сделайте, что можете.
Я стал заниматься волонтерами. Был я требователен и неприятен до крайности, чтобы разогнать их как можно скорей. Заставил их чистить лошадей. Вычистить лошадь, которую никогда не чистили, в один присест невозможно. Она кажется чистой, но стоит провести рукой против шерсти, и грязь опять появляется.
— Не чисто. Начинайте сначала.
Чисткой лошадей я довел волонтеров до отчаяния очень быстро.
Вечером второго дня один из них откашлялся и сказал:
— Господин поручик, я получил письмо (откуда? Почта ведь не ходила). Меня извещают, что моя мать заболела…
— И вы проситесь в отпуск? Не так ли?
— Да…
— Есть еще больные у других?
— Да, у меня… И у меня… И у меня тоже…
— Все матери сразу заболели, как по команде? Странная эпидемия.
— Нет, видите ли, это моя тетя… Моя кузина… Сестра…
— Ладно, ладно, не выдумывайте, не старайтесь. Вы еще не солдаты и можете уйти когда хотите.
— Мы вернемся через три дня.
— Идите. Держитесь крепче за подол вашей маменьки и не возвращайтесь… Не унесите щеток, сдайте их мне.
Все ушли поспешно, один остался.
— А ты, чего ты дожидаешься?
— Я не хочу уходить, господин поручик.
— Что?! Ты хочешь остаться в батарее?
— Так точно, господин поручик.
— Хм, хм… Как твое имя?
— Медведев, господин поручик.
— Слушай, Медведев, служба не состоит в том, чтобы гарцевать на красивом жеребце и пленять барышень. Есть усталость, работа, вши, грязь, страх, опасность.
— Я это знаю, господин поручик.
— И несмотря на это, ты хочешь остаться?
— Так точно, господин поручик.
— Хм… Хм… Тогда я тебе скажу, что жизнь солдата совсем не так тяжела. Иди отдыхай и отнеси каптенармусу щетки и скребницы.
Медведев оказался хорошим солдатом и остался в батарее до конца.
Я пошел доложить полковнику Шапиловскому о результате моей деятельности.
— Только один остался? Другие ушли? Результат не блестящий… Чем вы их разогнали?
— Я заставил их чистить никогда не чищенных лошадей.
— Ха, ха, ха. И потом проводили рукой против шерсти? Ха, ха, ха. Ну этот-то последний не убежит?
— Мне кажется, что не убежит.
Нам пришлось пройти через три главных левых притока Днепра: Ворскла, Псел и Сула, мы учили их в гимназии, и пройти с боем, о чем мы в гимназии не подозревали.
Байбарак
Во время этих походов почему-то не было красных бронепоездов, которые в других местах бывали часто. Не было, правда, и наших, но мы и без них обходились.
Мы не долго пробыли в Ромнах. Нашу батарею с полком послали вытеснять красных из окружающих деревень. Мы пошли по направлению к Прилукам, но до них не дошли. Вероятно, у Прилук действовала другая наша группа. Не помню теперь названия деревень и сел, через которые мы прошли. Тогда я их не записал, а потом ни на одной карте обнаружить не мог. Было несколько имений. Одно было сожжено, и торчали одни трубы и пирамидальные тополя, другое, наоборот, было так быстро нами занято, что товарищи не успели его разгромить. На радостях управляющий устроил нам хороший ужин. Жареные гуси и мороженое. В хороших конюшнях мы взяли двух лошадей. Бои были, но красные обыкновенно после жаркой стрельбы уходили.
В большом селе я сидел за столом и писал дневник. Вошел здоровенный парень, рыжий, пояс под пузом, нос картошкой. Он поздоровался, подошел к столу, оперся об него и спросил:
— Ты офицер?
В нем не было наглости, скорей непосредственность.
— Да, я офицер.
— Я хочу в артиллеристы.
— Почему ты хочешь поступить к нам? Пошел бы лучше к красным.
— Да я у них был.
— Ну и что же?
— Да нет, мне у них не понравилось, я дезертировал.
— Ты и от нас дезертируешь? У нас строго.
— Вот это-то мне и нравится. У меня на это глаз. Батарея мне сразу понравилась… У махновцев был полный бардак.
— Как, ты и у махновцев побывал?
— Ну конечно.
— А почему ты не хочешь остаться просто дома?
— Нет. Скучно. Мы не дружны в семье. Я хочу посмотреть белый свет.
— А ты о том подумал, что мы можем проиграть войну? Что ты тогда будешь делать? Мы-то, вероятно, покинем Россию.
— Куда же вы поедете?
— Я не знаю. За границу.
— Вот это здорово. Я всегда мечтал попасть в Америку… Когда вы едете? Смотрите, меня не забудьте.
— Мы еще не потеряли войны. Наоборот, все идет хорошо.
— Жаль…
— Как тебя звать?
— Байбарак. А тебя?
— Видишь ли, Байбарак, я возьму тебя на пробу в свое орудие. Теперь ты должен называть меня «господин поручик», потому что я твой начальник.
— Ладно. Я уже поспрошал у хлопцев. Они говорят, что ты не вредный.
— Байбарак, — сказал я строго. — Ты должен приучиться к более военной речи. И главное, ухаживай хорошо за лошадьми. Иначе я отошлю тебя… в деревню.
У него сделалось испуганное лицо, и он отдал мне честь (к пустой голове), да так нескладно, что я невольно рассмеялся.
Ни старший офицер Обозненко, ни командир батареи Шапиловский не были очарованы Байбараком, потому что он делал гафы, хоть и без намерения.
— Где вы откопали этого разбойника?
Я посадил Байбарака ездовым, и он исправно делал свое дело, и лошади у него были в порядке. Он не дезертировал. Он выехал с нами в Галлиполи и эмигрировал с другими в Бразилию. Там им не понравилось. Их повезли обратно в Галлиполи. Байбарак и поручик Казицкий спрыгнули с парохода и уплыли на Корсику. Пароход, конечно, не остановился и никаких мер к их спасению не принял. Люди говорили, что им удалось доплыть, будто бы их видели.
Разогнав красных из соседних деревень, мы вернулись в Ромны. Подходя к городу, мы заранее радовались отдыху в благоустроенной обстановке. Но не тут-то было. Войдя в город, мы увидели строящиеся полки и первую батарею, готовые к походу. Пришлось присоединиться к колонне и двинуться на север. Мы были очень разочарованы.
Рубанка
Было начало августа 1919 года, тепло и продовольствия сколько угодно. Наша дивизия пошла короткими переходами на север. Боев было мало. Красные уходили.
После небольшой перестрелки мы перешли громадное поле сахарной свеклы и остановились на улице деревни Рубанки. Невдалеке проходила стена с решеткой, и за ней виднелись липы и дубы большого парка.
— Чье это имение? — спросил я крестьянина.
— Рачинских.
Я пошел по парку. Он не успел еще зарасти. Пруды, еще видны дорожки. Вот и дом, в сравнительно хорошем состоянии. Конечно, разграблен, но остались двери, окна и даже кое-где стекла. Я вошел на второй этаж, там всегда бывали груды писем и фотографий. Наклонился, чтобы взять одну из них, и ахнул, потому что на меня смотрело лицо тетки. Встречал ее часто у тети Маши Якунчиковой. Так это было все далеко и неожиданно, что не сразу вспомнил ее имя. Стал рыться в фотографиях и нашел еще знакомые лица. Рачинские, Рачинские?.. Ведь у нас были родственники Рачинские.
В это время пулеметчик Костя Унгерн протянул мне письмо:
— Смотрите, письмо Мамонтовой.
Я был взволнован. Пошел в деревню и расспросами нашел управляющего. Он отнесся сперва хмуро и недоверчиво и устроил мне экзамен. Я должен был перечислить свою родословную. Убедившись, что я действительно Мамонтов, он бросился мне на шею и зарыдал.
— Вы идете в Москву. Расскажите там, что случилось. Я не виноват…
Я его успокоил. Все имения разграблены и даже сожжены. Это еще в сравнительно хорошем состоянии.
— Пойдемте, — сказал он таинственно.
Мы вернулись в дом. Он осмотрелся, убедился, что мы одни, и отодвинул тяжелый шкаф в конце коридора. За ним была дверь, он отпер ее ключом. Я ахнул. Там были две комнаты, наполненные вещами, картинами и мебелью.
— Мне удалось сохранить эти две комнаты и постепенно снести сюда ценные вещи. Войдите. — Он снова запер дверь.
Я себя чувствовал как в прошлом столетии, среди этих чудом сохранившихся предметов.
— Вот вы там в Москве расскажите, что я спас, что мог.
— До Москвы надо еще дойти и остаться в живых.
— Ну, Бог вам поможет… Что вы мне посоветуете делать с этими вещам?
Несмотря на свою молодость, я дал ему очень практический совет:
— Видите ли, вам не удастся сохранить эти вещи… Белые, как и красные, грабят и реквизируют. Подождите два-три дня, пока пройдут войска. Уложите все в ящики, отвезите в большой город, продайте и на вырученные деньги купите доллары или английские фунты.
Он был возмущен моим советом. Он управлял этим имением тридцать лет, а до него его отец, а до отца его дед. Он не мог поверить, что имения кончились и никогда не возродятся.
— Как можно продать эти вещи?! Каждая вещь дорога для вашей семьи. На кресле, на котором вы сидите, сидела обыкновенно ваша бабушка…
Он очень расстроился и холодно со мной простился. Особенно после того, как на правах родственника я снял со стены и взял себе большую и подробную карту Юга России. Карта мне очень пригодилась, хорошие карты были редки. Думаю, что управляющий едва ли последовал моему совету. Со своей точки зрения он был прав. Есть вещи, которые нельзя продать, не надломив сердца, может быть, даже лучше, чтобы они погибли. Так много потеряно, немного больше или меньше, все равно.
Я вернулся в батарею, колонна двинулась дальше.
Бахмач
Первый упорный бой произошел за город Бахмач. Во время этого боя наша батарея попала под обстрел красной батареи. Два недолета, два перелета, красная батарея взяла нас в вилку. Мы уже втянули головы, ожидая, что следующая очередь будет по батарее. Но ничего не произошло. Оказалось, что первая наша батарея очень вовремя пришла нам на выручку и заставила замолчать красную батарею. Эту услугу конно-горная нам оказывала неоднократно. Я вспоминаю три случая, а было, вероятно, больше. Отплатили ли мы ей тем же, не знаю. Могу припомнить только один случай. Когда неприятельская батарея начинает пристреливаться, нужно тотчас же уходить, и уходить вразброд, чтобы потом соединиться. Так уменьшаются потери. Но обыкновенно командир батареи увлечен стрельбой и хочет выпустить еще одну очередь. Тут-то и наступает трагедия, как с нами случилось под Ново-Корсункой полгода спустя.
Нам с братом удалось подобрать в нашем орудии прекрасных упряжных лошадей и хороших ездовых. Гордость всей батареи был наш игреневый коренник (пара), сильный и легкий. Ездовой был Юдин, старый опытный солдат. Он обожал своих лошадей и ни за что не хотел с ними расстаться и занять более легкую должность. Байбарак сидел на среднем выносе рослых рыжих лошадей. Передний вынос был пара вороных, чуть легче средних. А вот кто был ездовой, хоть убей, вспомнить не могу. Вороные подходили хорошо к Дуре, когда я ехал перед орудием.
Вспоминаю я упряжку не зря, а вот по какому случаю. Во время боя красные притиснули батарею к лесу. Обойти его было уже поздно.
— Придется отходить через лес, — сказал мне Обозненко. — Идите вперед и выбирайте дорогу, где батарея сможет пройти, не зацепившись.
Я поехал вперед, мое орудие следовало за мной невдалеке, а за ним вся батарея. Вначале было легко находить дорогу, но лес стал густеть, и наступил момент, когда я поднял руку и остановил батарею.
— Не пройдем, нужно искать в другом месте.
Но старый и опытный ездовой Юдин обратился ко мне:
— Ничего, господин поручик, пройдем. А ежели зацепим, то и повалим дерево.
— Ты уверен?
— Да, в Восточной Пруссии приходилось, и ничего, проходили. — Он обратился к ездовым: — Эй, ребята, когда зацепим, наддайте.
И действительно, Юдин ловко зацеплял дерево, в ногу толщиной, осью передка и командовал: «Наддай». Дерево скрипело и падало, вырванное с корнем. При этом он валил дерево в сторону, а не на лошадей. Это были сосны, у которых есть глубокий главный корень. Повалив несколько деревьев, мы вышли в мелколесье, где пошли, давя все кругом. Вскоре выбрались на лесную дорогу и смогли присоединиться к нашей кавалерии. Несмотря на все это, Бахмач мы все же взяли и расположились в нем на ночь.
Нападение
Очевидно, наше охранение было недостаточным, потому что ночью раздалась стрельба в самом городе. Мы вскочили, спешно поседлали, заамуничили и выкатились из города под роем пуль.
Отойдя немного, дивизия собралась, дождалась рассвета и повела опять наступление на город. Красные не выдержали и отступили. Мы заняли город и расположились по старым квартирам. На площади мы нашли трупы нескольких захваченных наших. Трупы были сильно изуродованы. Очевидно, их пытали.
Но на следующую ночь случилось то же самое. Правда, на этот раз охранение не прозевало. Но красные появились ночью, и нам пришлось без паники, но уйти из города.
Тогда мы рассердились. Дивизия ушла в какую-то деревню, где простояла весь день. Ночью же мы совершили глубокий обход и на заре были севернее Бахмача в тылу у красных. Красные нас прозевали, и наше внезапное появление вызвало у них невероятную панику. Несмотря на большие силы, красные не смогли организовать сопротивление. Боя, собственно говоря, не было, а было страшное избиение.
Белополье
Брат уговорил меня ехать в отпуск в Екатеринодар. Шапиловский меня отпустил. У меня было 800 рублей, и я считал себя богачом. Но цены так повысились, что через три дня я остался без копейки и был рад вернуться в батарею.
— Что скоро вернулись, господин поручик?
— Да, знаешь, денег не хватило. Там ведь за все надо платить и все очень дорого… И по вас соскучился, и по Дуре.
— Значит, в батарее-то лучше?
— И не сравнишь. Мы тут как у Христа за пазухой.
Дивизию регулярной кавалерии принял генерал Барбович, хороший начальник. Красные предприняли наступление от Путивля на Сумы. Наша дивизия двинулась из Конотопа и ударила им во фланг. Очень сильный бой разыгрался у Белополья. Красные несколько раз старались перейти в наступление. Обе наши батареи вели сильный огонь и с трудом сдержали красных. Пули летели роями. Бой был упорный и долгий. Тут был ранен Рыцарь. Брат его расседлал, думая, что лошадь погибла, но Рыцарь оправился, и через несколько дней брат мог опять на нем ездить. Стрельба была так сильна, что я взял у коновода Дуру и сел на нее, потому что я верил, что лошадь не будет ранена, пока я на ней сижу.
Тут пришлось увидеть ужасную рану. С позиции ехала рысью телега, на ней сидел молодой драгун-вольноопределяющийся. В обеих щеках его была дыра в кулак величиной, вероятно от осколка; нижняя челюсть перебита и отвисла, и левый глаз висел на длинной жиле снаружи. Тряска телеги была для него мучительна. Но он не мог лечь. Удивляюсь, как он не терял сознания. До сих пор как вспомню, так мороз пройдет по коже.
Вдруг один дом в Белополье загорелся. То ли от шрапнельного разрыва над сухой соломенной крышей (жара была сильная), то ли от зажигательного снаряда. Но мы не хотели поджигать деревню. Может быть, в пылу стрельбы перепутали снаряды. Как ни странно, но этот пожар в тылу красных сыграл роль перелома в бою. Красные стали отступать, и мы заняли Белополье, перешли речку и заняли хутор на той стороне, в котором батарея осталась ночевать.
Тревоги
Я был дежурным по батарее. Не спал, не снимал оружия и изредка выходил наружу, чтобы послушать, не стреляют ли. Вечером я вышел послушать. Выстрелы. У нас создался навык разбираться в значении стрельбы. Эта мне не понравилась. Хоть стрельба не была сильной, но направлена в нашу сторону. Я постоял. Опять выстрелы в нашу сторону. Я объявил тревогу.
— Седлать, заамуничивать.
Полковник Шапиловский появился на крыльце. А стрельба смолкла.
— Кто приказал седлать?
— Я, господин полковник. Стреляют.
Он прислушался, но ночь была спокойна.
— Вам почудилось. Прикажите расседлывать.
И он вернулся в свой дом.
Несколько минут поздней стрельба возобновилась и ближе.
— Седлать, заамуничивать.
Шапиловский появился опять и в плохом настроении. Как нарочно, раздались два-три выстрела и смолкли.
— В чем дело?
— Стрельба, господин полковник.
— Я не знал, что вы так нервны (понимай трусливы). Ничего же нет. Не нервируйте людей. Дайте им отдохнуть. Расседлывать.
И ушел.
Через несколько минут стрельба приблизилась. Тогда я поседлал Дуру, позвал номеров нашего орудия, брата. Приказал ездовым запрячь наше орудие, и мы стали ждать. Нам не пришлось долго ждать. Пулеметная очередь прошла над нашими головами, и одна пуля разбила окно в доме Шапиловского. После этого все бросились седлать и заамуничивать.
Эскадрон гусар, на рысях, чуть не раздавил Шапиловского.
— Что вы тут делаете! — заорал командир эскадрона. — Через минуту красные будут здесь, а вы еще только запрягаете, и вам нужно еще перейти мост. Удирайте, и живо.
Все же он остановил своих гусар. Мы же были готовы. Брат скомандовал:
— Садись. Шагом марш.
И мы пошли, не дожидаясь остальных, которые нас догнали в поле. Мы отошли от Белополья, уже занятого красными, и шли по полю. Красные долго преследовали нас залпами. Но, несмотря на луну, они нас не видели и стреляли на шум орудий при ходьбе. Мы ясно слышали команду: «Батальон! (Все нагибались к луке.) Огонь!» Залп — и все выпрямлялись. Не думаю, чтобы у нас были потери. Ночью пули безвредны. На следующий день мы легко без усилий заняли опять Белополье и тот хутор. Красное наступление не удалось. Мы вернулись в Конотоп.
Нежин
Распространилась радостная весть: наша дивизия идет на Киев. Хотелось в большой город. Надоело ходить по деревням. Дивизия перешла в Бахмач.
Меня назначили квартирьером от наших двух батарей в Нежин. Квартирьерам предложили на выбор идти вперед дивизии верхами или ехать на товарном поезде. В Нежине стоял эскадрон конной гвардии и взвод гвардейской конной артиллерии. Кроме того, туда пошел наш бронепоезд. Так что Нежин был солидно занят нашими. Мы, конечно, выбрали единогласно поезд. Устроились с двумя десятками кавалерийских квартирьеров на открытой платформе и поехали. У меня было четыре солдата нашей и два первой батареи, кроме того, присоединились прапорщики Мильчев и Форберг. Нежин отстоял от Бахмача верст на 60, что было большим переходом для дивизии, она прибудет только вечером, а мы будем там через полтора часа.
Мы прибыли в Нежин. На главной площади около вокзала стояли гвардейцы и два орудия. Наш главный квартирьер распределил районы города между частями. Нашему дивизиону досталась большая площадь, поросшая травой, с уютными домиками. Распределили квартиры, и я послал солдат в соседние деревни за сеном. Одного, чтобы встретить батарею, на окраину города. На карте, которую я взял в Рубанке, было отмечено, что в Нежине есть оружейный завод. Мильчев и Форберг поехали на извозчике туда, надеясь найти револьверы. Я просил их взять там новое ложе для моего карабина. Кстати, карабин остался у брата. На мне была шашка, револьвер и переметные сумы, которые я снял с седла.
Все разошлись, и я остался один на площади. Меня окружили дамы.
— Господин офицер, пожалуйте к нам на чашку чая.
— Нет, идемте ко мне, у меня к чаю сладкий пирог.
— А у меня будет ваше любимое варенье…
Я не знал, к кому пойти, чтобы не обидеть других. Я ведь был первый доброволец, которого они видели. Но пожилой господин отстранил дам и авторитетно заявил:
— Вы должны идти ко мне.
— Но дамы пригласили меня раньше вас.
— Я майор Турецкой войны (1877 года), и потому у меня приоритет.
— В таком случае, конечно, господин майор. Простите меня, сударыни.
Чай у майора был брандахлыст и без варенья.
— Вы еще молодой человек и, вероятно, еще пороху-то не нюхали. А я в двух баталиях участвовал.
Чтобы его не огорчать, я промолчал о сотне боев, в которых бывал, и просил его рассказать, как это было в его время. Майор стал рассказывать, а я прислушиваться не столько к рассказу, как к отдельным выстрелам в городе. Выстрелы участились. Что за черт? — подумал я.
Вдруг бухнуло орудие и где-то в городе разорвался снаряд.
Э… Дело-то серьезно. Я встал.
— Что это такое? — спросил обеспокоенный майор.
— Кажется, начинает пахнуть порохом, как вы изволили выразиться. Надо пойти посмотреть. Сохраните, пожалуйста, мои переметные сумы.
Очевидно, красные вошли в город, а я разослал всех своих людей и остался совершенно один. Что же мне делать?.. Надо идти в центр города. Там есть наши, раз там стреляют.
В центре была сильная перестрелка, но отдельные выстрелы раздавались по всему городу. Я расстегнул кобуру револьвера, чтобы скорей его вытащить, если… и шел по пустынной улице, поглядывая на окна и на крыши, не затаился ли там стрелок. С одной стороны улицы была невысокая стена кладбища. Не перепрыгнуть ли стенку и затаиться среди могил, пока не подойдет наша дивизия? Нет, а вдруг дивизии не удастся занять город? Лучше пойду искать своих… Эх, была бы у меня Дура, было бы совсем другое дело. Кому пришла эта несчастная мысль ехать поездом? Без лошади как без рук.
Извозчик ехал мне навстречу. Я его остановил, попросил седока вылезти и сам сел на его место.
— Пошел к центру.
— Но там ведь стреляют.
— Поезжай все же.
На перекрестке встретил двух других извозчиков с кавалеристами-квартирьерами. Короткое совещание, и мы поехали к центру. Но летящие оттуда пули заставили нас свернуть в поперечную улицу. Мы решили выехать из города. Навстречу идут два воза с сеном.
— Эй! — закричал я. — Есть на возу солдаты?
Появились заспанные головы моих солдат.
— Поворачивайте и следуйте за нами.
На моего извозчика сел кавалерист. Он удержал меня, когда я хотел стрелять в типа в черном пальто с винтовкой в руках.
— Так это же наш гусар.
Успел стибрить пальто. А я принял его за махновца. Мы вышли из города и устроили военный совет. Нас было человек двадцать. Гусары хотели атаковать, но возобладало мое более благоразумное мнение: идти к вокзалу, установить связь с нашими и уяснить обстановку. Тут должен быть наш броневой поезд.
Мы рассыпались и пошли к железной дороге. По ней медленно отходил состав. Очевидно, база бронированного поезда. Увидев нашу жидкую цепь, он прибавил ходу. Мы стали кричать и махать руками. Наконец он остановился. Мы подошли. Они нам сообщили, что бронепоезд один пошел на Киев. Куда девался эскадрон конной гвардии, они не знали, а сами отказались к нам присоединиться, хотя их было человек 60, все высунулись с любопытством.
База, в отличие от храброго бронепоезда, который рискнул один, без наших войск идти за 120 верст на Киев (и с успехом), оказалась робкой и самостоятельно действовать не решалась.
— Ступайте тогда быстрей и предупредите нашу идущую дивизию о том, что случилось.
Но они и на это решиться не могли. Мы оставили этих трусов и пошли в город. Мы были храбры, потому что чувствовали за спиной идущую нашу дивизию. Стрельба между тем смолкла. Мы прошли по пригороду, никого не встретив. Дошли до моста, и я предложил тут остаться и дождаться прихода дивизии. Кавалеристы, видимо, устали, поэтому со мной согласились. Я лег у дороги и крепко заснул.
Проснулся я от шума прибывшей дивизии. Было совсем темно. Я услыхал голос прапорщика Мильчева{255}, рапортующего полковнику Шапиловскому.
— А куда девались поручик Мамонтов и солдаты?
— Мы их больше не видели, они исчезли.
— Я тут, со своими солдатами. Это вы исчезли, — крикнул я в темноту.
— Ну и слава богу, значит, все в целости, — отозвался Шапиловский.
— Вот ты где, — сказал брат. — Ты знаешь, я пересел на Дуру, потому что Рыцарь еще не совсем оправился от раны.
Я похлопал Дуру по шее и засмеялся.
Погром
Спустя некоторое время мы узнали, что произошло. Нежин со стороны Сейма примыкает к болотам и кустам. Очевидно, гвардейцы поставили охрану по железной дороге и просмотрели болота. Банда, вроде махновцев, вошла именно с этой стороны. Охранение их прозевало, неожиданность была полная. У бандитов была даже 48-линейная мортира, из которой они пальнули лишь раз. Гвардейцы были захвачены врасплох и удирали на неоседланных лошадях. Артиллеристы не успели запрячь орудия. Но бандиты скрылись так же быстро, как появились, и даже не увезли с собой брошенные два орудия. С приходом нашей дивизии бандитов уже нигде не обнаружили.
Несмотря на довольно сильный огонь красных, потери гвардейцев были не так велики. Кажется, два убитых и несколько раненых, две или три лошади. Конечно, это было очень неприятное происшествие для гвардейцев, и в виде мести они стали утверждать, что еврейское население Нежина принимало участие в нападении. И устроили погром.
Вполне вероятно, что несколько агентов бандитов принимали участие, но ни в коем случае не все евреи. Не думаю, чтобы убивали, но, конечно, грабили. Нашу дивизию не ввели в город, а расположили в пригороде. Для того чтобы удержать солдат от грабежа, говорили одни. Для того чтобы облегчить грабеж, говорили другие. На самом деле поселенные солдаты не позволят грабить их дом. Понятно, что грабили зажиточных, то есть наименее склонных к коммунизму.
Многие офицеры протестовали против погрома, и генерал Барбович его прекратил энергичными мерами. Кого-то пороли, и даже кого-то повесили, и все сразу прекратилось. Дивизия вошла в город и расположилась по квартирам. Я пошел к майору за моими переметными сумами.
Объясняется погром, может быть, тем, что в то время значительный процент красных комиссаров составляли евреи и главнокомандующим был Троцкий-Бронштейн.
Киев был взят без нашего участия 30 августа 1919 года. Мы остались стоять в Нежине. Тут мы подверглись критике нашего начальника, инспектора конной артиллерии, генерала князя Авалова. Он потребовал коновязи. Вывели лошадей из прохладных конюшен и привязали на площади на коновязи. Солнце, жара, мухи, трудно поить и кормить. Но что поделаешь, воля начальства.
Мильчев и Форберг ничего интересного на заводе не нашли, но привезли мне новое деревянное ложе для моего карабина.
Постояв некоторое время в Нежине, дивизия перешла опять в Конотоп. Я отдал свою чудную шашку «отпустить», то есть наточить, и когда мы выступили, то не было времени за ней заехать. Мы часто возвращались в Конотоп, и я не волновался. Но в Конотоп мы больше не попали, и моя шашка пропала. Я заменил ее драгунской, но это все же было не то.
Через Сейм
В начале сентября 1919 года наша регулярная кавалерийская дивизия под начальством генерала Барбовича двинулась из Конотопа на Белополье и у станции Ворожба перешла на северный берег Сейма. Красные не оказали нам сопротивления, и мы вошли в Путивль. Тут дивизия остановилась на два часа вдоль длинной белой стены. Очевидно, наша разведка пошла вперед, а мы ждали. Мы старались вспомнить «Слово о полку Игореве»: ведь Ярославна плакала на какой-то стене тут, в Путивле.
Вскоре дивизия пошла на север к городу Глухову, у которого завязался упорный бой. С переходом через реку Сейм местность заметно изменилась, приобрела холмистый характер, поля перемежались с лесами. Появилась береза и черный хлеб, крестьяне говорили по-русски. С Украины мы перешли в Россию. Вместо хат были избы из бревен. Но деревни были часто беднее, чем на Украине. Зато встречалось много местечек, почти города и даже индустрия, заводы.
Бой у Глухова был долгий и упорный. Красные несколько раз пытались наступать. Но в конце концов им пришлось отступить. Наша батарея много стреляла. Во время боя к батарее подошел великолепный серый в яблоках гунтер. Он был тяжело ранен и искал помощи у людей. Лошадь в страдании безмолвна, но в глазах отчаяние. Помочь ему было невозможно. Я его погладил. Он покачнулся, как пьяный, и упал. Пришлось пристрелить его в ухо. Мне было его жаль. Думаю, что у хозяина не хватило мужества пристрелить свою любимую лошадь.
Мы заняли местечко Воронеж (не путать с городом Воронежем). Тут было много мелких заводов. Я пошел по местечку, надеясь найти что-нибудь полезное для батареи. Ничего не нашел, но на маленьком заводе, принадлежавшем еврею, я встретил нашего пулеметчика, поручика Андиона. Он вовсе не обрадовался нашей встрече и по-французски, чтобы другие не поняли, просил меня не вмешиваться. После этого я присутствовал при следующем диалоге между Андионом и евреем:
— Купи у меня приводной ремень. Тебе он понадобится, — сказал Ан дион.
— Покажи его, как можно покупать заглазно, — отвечает еврей.
— Да вот же он перед тобой.
— Но ведь этот мой.
— Ты отстал от времени. Это при царе было твой и мой, а большевики нас учат, что теперь все общее. Так покупаешь?
Еврей сообразил, в чем дело, и почесал за ухом. Началась торговля, причем Андион расхваливал ремень, а еврей умалял его достоинства. Наконец сторговались. Андион засунул деньги в карман.
— Ну а теперь снимай приводной ремень, — сказал он.
— Послушай, Андион, это уж слишком, — вступился я.
— Вот ведь я так и знал, что ты мне все испортишь.
Кто-то из наших офицеров нашел на химическом заводе целую железную бочку спирта и привез ее на батарею. Вообразите нашу радость. Но радость была недолгая. Спирт отдавал эфиром, и пить его было невозможно. Даже солдаты отплевывались. Что делать? Нельзя же просто выкинуть. Спирт все же. Так и возили с собой и на каждой остановке пробовали, не исправился ли он. Ведь, говорят, мадера от качки судна улучшается. Может, и спирт от тряски на телеге… Нет, определенно пить нельзя.
Как-то дал выпить хозяину дома. И к моему удивлению, он выпил с удовольствием и даже крякнул.
— Как так? Почему?
— Мы этот спирт давно знаем. Вначале тоже плевались, но постепенно привыкли.
— И ваши соседи тоже его пить будут?
— С превеликим удовольствием.
— Тогда объявите всей улице, чтобы приходили с закуской.
Через двадцать минут вся улица была запружена очередью. А через полчаса все были пьяны, лезли целоваться и клялись в любви и верности. Мы им оставили бочку. Это было в большом селе Шастка.
Конечно, и за Воронеж и за Шастку были бои, но обыкновенные, ничем особым не отличающиеся, и я их забыл, сегодня не припомню.
У Новгорода Северского
Как я уже сказал, инспектор конной артиллерии князь Авалов принялся наводить порядок в наших двух батареях. Еще в Нежине он потребовал коновязей, а в Конотопе приказал запрячь зарядные ящики и чтобы они следовали в колонне за орудиями. Это удлинило колонны батарей в походе, и на мосту через Сейм из-за плохих лошадей и неопытных ездовых произошел затор, который мы с трудом распутали. А в первом бою у Глухова, когда надо было поставить ящики около орудий, произошла общая путаница.
— Увезти ящики в тыл, — приказал полковник Шапиловский и назначил меня ими командовать.
С этих пор ящики не ходили в колонне с батареей, а отдельно. Я становился во время боя где-нибудь в укрытии и в момент затишья ехал на батарею с одним из ящиков и пополнял снарядами передки. На моей обязанности было избегать встречи с красными и особенно с князем Аваловым. Это оказалось так неудобно, что через несколько дней мы вернулись к нашей испытанной системе с обывательскими подводами. А ящики отправили в обоз. При случайной встрече с князем Аваловым я должен был хитрить и рассказывать ему турусы на колесах, что я ездил с ящиками пополнять их снарядами или что еду поить лошадей. Это, конечно, не обманывало Авалова, опытного офицера, и он начинал меня разносить. Тогда я прикладывал руку к козырьку (громоотвод) и отмалчивался. Так произошло наше с ним знакомство, и далеко не в мою пользу, хоть я был ни при чем, исполнял приказание командира батареи. С первой батареей было то же самое.
При выступлении из местечка Шастка мы тотчас же наткнулись на красных. Произошел горячий бой, и красные отошли в лес. Мы за ними последовали, ежеминутно ожидая засады, но лес мы прошли благополучно и вышли на высокий берег реки Десны. Наверху было несколько дач. Город Новгород Северский был для нас невидим. Он находился где-то слева на той стороне реки. Внизу, у реки, проходила железная дорога. Бой стих, красных видно не было, стрельбы не слышно. Обе батареи и полки остановились наверху, около дач. Шапиловский послал брата и наше орудие вниз к железной дороге, на случай появления красного бронепоезда. В этот день наша батарея много стреляла, и я взял один ящик и поехал на батарею пополнять передки. Когда я подъехал к орудиям, снизу, с той стороны реки, заработал пулемет и ранил одну лошадь и ездового в моем ящике. Помню, пули грохотали по железной крыше дачи. Раны ездового и лошади были пустячные, а пулемет замолчал. Мы пополнили передки и поехали к орудию брата вниз. Но еще издали брат стал махать мне рукой, чтобы я не подходил. Я поставил свой ящик за домами и стал ждать.
Вот что произошло внизу у брата. Он поставил орудие за домиком у самой железной дороги, и все его внимание было притянуто ею. Когда заработал пулемет, который ранил у меня ездового и лошадь, брат повернул голову направо и обомлел. Всего в трехстах шагах от него на отмели на той стороне реки лежала рота красной пехоты в боевом порядке с четырьмя пулеметами. Но очевидно, они не видали орудия. Брат тотчас же приказал всем солдатам лечь, передок же стоял за домом. Ползком они притащили щит от снега из горбылей и поставили его перед орудием, чтобы скрыть его от глаз красных. В это-то время я и хотел к ним подъехать, хорошо, что я издали понял и остановился. Брат приготовил 15 шрапнелей, поставили трубки на нужную дистанцию, медленно повернули орудие, навели его через щель щита и, когда все было готово, опрокинули щит и открыли огонь. Семь выстрелов подряд, потом еще пять, и после этого ничего больше не двигалось на отмели.
Обождав немного, я подъехал к орудию и пополнил передок снарядами.
— Будь осторожен, не выглядывай. Может статься, что есть еще живые и они могут стрелять, — сказал брат.
Я все же выглянул. Боже! Никогда не думал, что орудие может произвести такое опустошение. Пулеметы исковерканы, перевернуты. Несколько кавалеристов переправились на лодке на ту сторону и привезли сильно попорченные пулеметы. Несколько дней спустя гусарский офицер протянул мне газету. В ней описывался этот бой, но описывался иначе: «Наша доблестная кавалерия, на реке Десне, в лихой атаке изрубила батальон красной пехоты и захватила 8 пулеметов». Следовали детали этой атаки. Ни слова про наше орудие и брата, которые одни сделали все дело. Не сказано, как кавалерия переправилась через реку, вплавь очевидно. Рота красных превратилась в батальон, четыре пулемета в восемь. Ненавижу корреспондентов, всегда должны переврать все с начала до конца.
Брату очень повезло, что красные его не заметили, что они открыли пулеметный огонь по моему ящику, когда я был наверху, и это привлекло внимание брата. Благодаря выдержке, которую он выказал, приготовив все, он достиг блестящих результатов (даже неловко говорить о блестящих результатах при этом побоище). Это был в некотором роде экзамен (ведь брат был пехотный офицер), может ли он командовать орудием. И он экзамен выдержал хорошо.
Мы не переправлялись через Десну, а повернулись и пошли на Михайловский хутор, там, где мы переходили границу Украины, когда бежали из Москвы. Дивизия остановилась в каком-то местечке. С несколькими солдатами я задержался в парке, пополняя снарядами передки. Ко мне подошли несколько евреев.
— Господин офицер, пожалуйте ко мне на квартиру.
— Нет, приходите ко мне, у меня для вас хорошая комната.
— А у меня вам приготовят ваше любимое кушанье.
— А я угощу вас хорошим вином.
Я недоумевал. Обыкновенно старались избежать постоя, а тут вдруг нарасхват. Ухмыляющиеся солдаты мне разъяснили:
— Они боятся, что ночью придут их грабить. Вот и хотят, чтобы вы их охраняли.
Я ночевал у евреев, и все прошло спокойно.
Севск
Конец сентября, по утрам морозит, у Севска выпал первый снег. Дивизия шла к северу, занимая с боями деревни и местечки. Было много лесов. Около Михайловского хутора нам пришлось идти часами по чудному лесу, принадлежавшему графу Игнатьеву. Дубы в два-три обхвата, липы, ясени и клены. Лес этот произвел большое впечатление на наших солдат, никогда такого не видевших. Я тоже им восхищался.
Бой у города Севска был долгий и упорный. Севск с одной стороны приткнулся к лесу, с другой к полю. Город небольшой и деревянный. Был мороз со снегом. На полях мы разбили красных, и они ушли в лес. Мы заняли город. На следующий день мы мылись всей батареей в чудной, просторной и чистой бане. Это было не только удовольствие, но и необходимость, с холодом у нас появились вши.
На следующий день дивизия выступила и пошла к северу в Брасово. Но как только мы ушли, красные вышли из леса и заняли Севск, посеяв панику в наших обозах. Дивизия вернулась и выбила красных из города. Они снова ушли в лес. Мы простояли два дня в городе. Красные не показывались. Но как только мы ушли на север, красные снова вышли из леса и заняли город. Дивизия снова пошла к Севску. Но на этот раз красные сосредоточили большие силы, и после целого дня боя мы их сдвинуть не смогли.
Получилось странное положение. Мы стояли фронтом с севера на юг, а красные с юга на север. Трудно было сказать, кто кого обошел. Пожалуй, они нас. Ситуация была довольно неприятная, но она резко изменилась, когда нам на помощь пришел, очевидно из Орла, Дроздовский полк, под начальством знаменитого полковника Туркула. Дроздовцы очень дельно, без суеты заняли фронт, а наша кавалерийская дивизия ушла куда-то в другое место. Но нашу, вторую конную батарею оставили при дроздовцах. Очевидно, они пришли без своей артиллерии. Бой разыгрался снова с утра. Наша батарея стояла на крайнем правом фланге дроздовцев. Вернее, даже на отлете, потому что около нас никаких наших войск не было. Мы увидали густую колонну красных и открыли по ней огонь. Красная колонна сразу куда-то исчезла. Мы развернули карту и увидали, что красные спустились в овраг и по нему должны были выйти на наш фланг, никем, кроме батареи, не охраняемый. Мы обеспокоились, выставили пулемет, полковник Шапиловский послал меня к Туркулу сообщить об обходной колонне. Я сел на Дуру, отыскал Туркула и доложил ему о ситуации.
— Можете показать по карте?
Я показал овраг, место, где мы видели красных, и позицию батареи. Туркул минуту подумал и затем стал отдавать распоряжения, к обходной колонне отношения не имеющие. Я подумал, что он забыл про меня, и осмелился его прервать:
— Господин полковник, что прикажете сказать командиру батареи?
— Ах да. Насчет обходной колонны… Скажите командиру вашей батареи, что мы сейчас так ударим их центр, что они забудут всякие обходы.
И он повернулся к другим с распоряжениями. Очень мало удовлетворенный этим ответом, я поспешил на батарею.
— Ну что? — встретил меня Шапиловский.
Я передал ответ Туркула.
— Да вы ему точно сказали об обходе?
— Даже показал на карте и показал, где стоит батарея.
Шапиловский да и все мы были мало удовлетворены ответом Туркула и приготовились драпать.
Но все случилось так, как сказал Туркул. Красный центр был прорван, и красные бежали. Наша обходная колонна просто исчезла, нигде не появилась.
Путь на юг был свободен, и наша дивизия пошла на юг. Это был наш первый отход. Хотя мы были победителями и считали отход временным, но отход начался. Мы еще не думали о катастрофе.
Стало очень холодно. Батарея выступала из маленькой бедной деревни, в овраге. Кругом редкий лес. Ко мне подошел Обозненко.
— Сдайте Дуру и поезжайте в обоз. Достаньте обмундирование. Стало холодно, а батарея плохо одета.
Я отдал карабин и Дуру брату и с неудовольствием смотрел, как батарея пошла куда-то. Потом сел в телегу и направился в тыл. Обоз меня не прельщал, и за брата я беспокоился.
Самым северным пунктом, куда дошла батарея, было село и имение Брасово, принадлежавшее жене великого князя Михаила Александровича (брата Государя).
Подводная повинность
Интендантских повозок для перевозки грузов не существовало или было недостаточно. Все грузы перевозились на частных повозках. Это называлось подводная повинность, и ложилась она на население тяжелым бременем. Постой солдат не был очень обременителен, потому что войска все время двигались и редко ночевали два раза в том же доме. Постой солдат гарантировал крестьян от грабежа. Если войска оставались дольше в деревне, то кормили из походной кухни и крестьяне ели вместе с солдатами. Крестьяне ныли, но больше по привычке ныть. А вот подводная повинность была очень тяжела.
В батарее было всего несколько казенных повозок: санитарная двуколка и четыре вещевые повозки, а все остальное перевозилось на обывательских подводах. Из-за недостаточной организованности интендантства получилось так, что каждый эскадрон и каждое орудие было отдельной хозяйственной частью и заботилось о себе, не отдавая отчета никому. Части реквизировали повозки в деревне и везли на них поклажу очень далеко. Сменить повозку и отпустить крестьянина домой было трудно — все повозки были уже взяты красными и нашими да и некогда. Когда наконец несчастного отпускали, почти наверняка его перехватывала другая часть и уводила его еще дальше. Случалось, доведенные до отчаяния крестьяне бросали повозку и лошадей и сами убегали.
При нашем приближении к деревне мы иногда видели крестьян, бегущих в лес прятать повозки и лошадей. Подводчику ничего не платили и редко заботились о корме для него и для лошадей. Это зависело от командира части. Только при Врангеле в Крыму стало лучше. Обязали платить подводчику поверстно, и это распоряжение сразу уменьшило обозы.
До этого обозы разрастались ужасно, несмотря на приказания сократить их. Тогда генерал Барбович останавливался около моста и инспектировал повозки, следующие за частями. Излишние грузы просто вываливались, и обрадованного подводчика отсылали домой. Но даже эти драконовы меры были ненадежны: вскоре обозы снова разрастались.
Если у крестьянина была хорошая лошадь, ее у него забирали или, в лучшем случае, обменивали на худшую. Бывало, что крестьяне сами приходили и просили обменять хорошую лошадь на раненую, эту они имели шансы сохранить. Но иногда это была хитрость: крестьянин обменивал лошадь, украденную в имении, чтобы ее не узнали.
При постоянном движении войск развивалась безнаказанность. Военные делали что хотели, и крестьяне фактически не имели возможности жаловаться. Конечно, если крестьянин тотчас же обращался к командиру части, то следовал приказ отдать взятое, но, если часть ушла, где искать виноватого?
Сумы
Я попал в город Сумы, где были сосредоточены все обозы нашей кавалерийской дивизии. Город был благоустроенный, с хорошими домами и чистыми мощеными улицами. Здесь в мирное время стоял Нижегородский драгунский полк. Благодаря этому я смог купить солдатского шинельного сукна и у хорошего портного сшил себе необычайно тонную шинель, до пят, с острыми отворотами рукавов. Все ахали при виде моей шинели. А я был очень горд.
Зима была ранняя. Англичане отдали нам склады своего обмундирования, оставшегося после войны. Оно пришло в Новороссийск уже год назад, но до фронта еще не дошло. А все тыловики его носили, и оно уже продавалось на черном рынке.
Все наши многочисленные полковники, кроме Обозненко, который командовал батареей, собрались в Сумах. И порядочное число офицеров. Думаю, что полковники, более опытные, отдавали себе отчет в том, что надвигается катастрофа, а мы, молодежь, более глупые, были идеалистами, включая Обозненко. Кроме того, было холодно, неуютно, армия отступала, а это всегда притягивало большинство в обоз.
Я прочел «Историю Крестовых походов», написанную Груссэ. Меня поразило сходство того, что творилось в XIII веке у крестоносцев и у нас на Юге России, во время Гражданской войны. Эта смесь идеализма и меркантильного эгоизма, которая овладевает, видимо, обреченными обществами. Потому что, без всякого сомнения, наша Гражданская война была крестовым походом против большевиков. В батарее, на фронте был идеализм, а здесь, в Сумах, был самый неприкрытый эгоизм, который господствовал также в больших городах.
К стыду своему, сознаюсь, я дал себя убаюкать приятной жизнью в Сумах. Иногда Шапиловский приглашал нас, молодых офицеров, в хороший ресторан и угощал неподражаемым молочным поросенком с хреном и, конечно, с запотелой от холода водкой. До сих пор слюнки текут. Но меня мучила совесть. Они там в такой холод без теплой одежды меня ждут, а я тут блаженствую! Я шел к полковнику Лебедеву, заведующему хозяйством двух батарей. Он равнодушно меня выслушивал и зевал.
— Мы еще не получили английского обмундирования (он был во всем английском). Как только оно прибудет, я вас извещу… Для вас лично я могу дать хорошую кожаную куртку. У меня еще есть одна.
— Нет, спасибо. Я хочу обмундирование на всю батарею. Я возьму то, что мне полагается, но там, а не здесь.
Лебедев усмехался.
— Как знаете.
Взволнованный, я шел к полковнику Шапиловскому. Он тоже улыбался и зевал.
— Подождите немного, обмундирование в конце концов прибудет… И приходите вечером ужинать, будут дамы.
Конечно, я шел на ужин. Но я еще был застенчив и краснел, что очень забавляло женщин. Обоз обеих батарей устроил даже бал в хорошем зале и с собственным оркестром. Полковник Лукьянов, мой сожитель в Сумах, представил меня прелестной барышне, царице бала. На следующий день на улице, в новой шинели, я встретил ее и с трепетом сердечным встал перед ней во фронт. Но красавица подняла брови, смерила меня с удивлением (искренним? притворным?) и гордо проследовала. Я же, покраснев, скрылся.
Как-то, после ужина с водкой, я спал непробудно. Но меня растолкали. Был назначен смотр в Сумах. Цель его была показать тайно сочувствующим красным, что войска есть и будет оказано сопротивление в случае чего. Обоз каждой части выставлял для этой цели взвод солдат и офицера.
Из-за моей шинели командовать взводом артиллеристов нашего дивизиона назначили меня. На нас напялили каски, взятые в Ромнах, и тотчас же мои портные и сапожники превратились в Ахиллов, а я сам чувствовал себя не меньше Гектора. Каска чудная вещь, она мгновенно меняет человека и превращает его в героя. Публики собралось много, и все смотрели только на наши каски. Мы это сознавали и выпячивали грудь. Я заметил, что ремешок шпоры у меня отстегнулся. Я был так затянут новой шинелью, ремнями и каской, что мне трудно было нагнуться. Я поставил сапог на тумбу… И толпа устремилась ко мне: каждый добивался чести затянуть мне ремешок шпоры. Солидные господа, дамы, мальчишки и даже барышни. Однако всех оттеснил мастеровой, встал на колени и затянул ремешок. Вот какой эффект производит каска! Может быть, что мастеровой нам вовсе не сочувствовал, может даже, был коммунистом, но и он не мог противостоять шарму каски. Думаю, что не зря раньше одевали военных в красивые мундиры и каски. Один парад мог уладить всякие политические разногласия: нельзя было не подпасть под очарование.
Моя красавица была в публике, и на этот раз она соблаговолила меня узнать и мне мило улыбнулась. Все из-за каски… Мы были очень горды. Но когда мы проходили мимо офицера, принимавшего парад, он нам гаркнул:
— Здорово, пожарные!
Мы ответили плохо и были очень оскорблены. Думаю, что он это сделал нарочно из зависти.
Возвращаясь со смотра в обоз, я заметил вольноопределяющегося, который все на меня заглядывал. Тоже любуется каской, подумал я. Но он повернулся к солдату и спросил:
— Есть ли у вас поручик Мамонтов?
— Вот он, — ответил тот.
Тогда я внимательно в него вгляделся.
— Леня?! Какими судьбами?
Это был Александров, наш друг из Москвы. Я и не знал, что он в Добровольческой армии. Он служил в 7-й конной батарее. Мы хотели его сейчас же перевести к нам, но это случилось только в Крыму, много поздней.
В батарею
Обмундирование наконец прибыло. Я тотчас же его погрузил в вагон и с двумя солдатами отправился искать батарею. Генерал Колзаков дал мне письмо к своей матери Волконской в Белгород и поручил мне ее эвакуировать. Но оказалось очень трудно найти все время движущуюся батарею, да еще двигаясь поездом и при отступлении. Никто не знал, где находится дивизия.
Позавчера дивизия была тут, но снова ушла.
Куда?
Комендант станции только пожимал плечами.
В городе Льгове я услыхал орудийную стрельбу, быть может нашей батареи. Но без повозок ничего не мог сделать и решил уходить отсюда, чтобы не попасть в руки к красным. Настоять на том, чтобы прицепили вагон к отходящему поезду, было трудно. Приходилось прибегать к подкупу, а раз к угрозе револьвером. Причем сам убеждался, что действительно прицепили, и ставил одного солдата сторожить, чтобы не отцепили. Я изъездил много дорог, и все впустую. Нужно ехать на подводах, в вагоне ничего не выйдет.
Однажды состав так рванул, что наша печка упала и вагон сразу наполнился дымом. Я испугался, что обмундирование загорится, и хотел уже выкинуть печку наружу. К счастью, солдаты мне этого сделать не дали, поставили печку, собрали рассыпавшиеся угли и подключили печку к трубе. Что бы мы делали без печки? На дворе был мороз.
Наконец я попал в Белгород и пошел разыскивать мать Колзакова. Нашел ее в маленьком уютном домике, с мебелью красного дерева, с фарфором в горке и гравюрами на стенах. Я передал письмо Колзакова и предложил свои услуги, чтобы вывести ее в Сумы к сыну. Но она мне объявила, что решила остаться и никуда не эвакуироваться. Я стал ее уговаривать и предупреждать об опасностях, которым она себя подвергает. Но она осталась тверда, и, сознаюсь, мне это импонировало. Осталась ли она жива? Шансов мало, не знаю. Она дала мне письмо к сыну. Я вернулся в свой вагон, и мы поехали обратно в Сумы. Мне было очень стыдно, что я не сумел исполнить задание и найти батарею, но без повозок это было невозможно.
Сумы как раз начали эвакуировать. Обозы уходили на юг. Я отдал письмо Колзакову и сказал ему, что мать его отказалась эвакуироваться. Но еще не поздно, он сможет поехать и ее уговорить.
Несколько офицеров присоединились ко мне, чтобы ехать в батарею. Среди них поручик Мальцев, которого я ценил за его энергию. Он был пехотным офицером, но старше нас и опытней. С ним я был уверен: мы найдем подводы и батарею. К моей большой радости, в мой вагон попросились моя сумская красавица и ее кузина. Я, конечно, был в восторге, и мы их довезли до Мерефы.
В Мерефе нам удалось достать несколько подвод, частью санных, частью на колесах. Лежал снег. Мы сгрузили на них обмундирование и пошли на север. Шли всю ночь, под утро услыхали орудийные выстрелы и пошли на них. И встретили отступающую нашу дивизию. Встреча произошла у Дергачей, там, где мы стояли с Терской дивизией. Брат ехал на Дуре, оба выглядели устало. Но были живы, и это было главное. Я двинулся со своими повозками за батареей. Шли весь день и всю следующую ночь и пришли опять в ту же Мерефу. Харьков отдали без боя. В эту ночь пошел дождь, снег сошел и дорога обратилась в сплошную грязь. Сани шли по лужам с трудом. Мне пришлось переложить поклажу с саней на колесные повозки. Сам я ехал на последних санях, которые едва тащились по грязи. Вдруг на краю дороги я увидел худого, изможденного, больного офицера-дроздовца.
— Ради Бога, не бросайте меня. Я болен тифом и идти больше не могу.
Что делать? Я положил его в свои сани и, чтобы их облегчить и самому не заразиться сыпняком, проделал всю дорогу от Харькова до Мерефы пешком, по грязи. Пришли в Мерефу с темнотой. Я ужасно устал. Два дня и две ночи мы только и делали, что шли. Посадил больного тифом в санитарный поезд. Он меня горячо благодарил.
Брат и несколько офицеров поехали поездом в обоз. Я же сел на Дуру, закинул карабин за плечи и принял команду над нашим первым орудием. Дура была в плохом состоянии, а запряжка, особенно корень, в хорошем виде. Солдаты встретили меня улыбками. На одной из следующих остановок распределили обмундирование и отпустили повозки.
Обозненко остался за командира батареи. Было начало ноября 1919 года. Часто лил дождь и было неуютно. Мы отходили с боями. Люди были хмуры. И все же я был рад снова очутиться в привычной батарейной обстановке среди своих людей и лошадей. Тут не было угрызений совести, которые меня мучили в Сумах из-за безделья. Тут я был на своем месте.