— Никто не служил и не дрался против вас. Какие мы военные? Мы хлеборобы. Будь они прокляты — все эти большевики… — запротестовали наперебой мужики.
Тогда Ашуркин вынул из кармана рубашки удостоверение, которое я передал ему, и, глядя на хозяина, начал разворачивать бумажку. Мы с напряжением следили за мужиками. Глаза хозяина раскрывались все больше и больше…
— Ты знаешь, что тут написано? — строго спросил его Ашуркин.
— Нет… — с трудом ответил тот.
— Так я тебе прочитаю, чтобы прочистить память. — И Ашуркин, не торопясь, прочитал свидетельство.
— Как ты думаешь, что теперь тебя ожидает? И всех вас?
Мужики повалились в ноги:
— Не губите, родимые… жена, трое детишек… помилуйте…
Мы молчали, не перерывая их: план удавался блестяще.
— Так что же вы сделаете с нами?.. — спросил, наконец, в отчаянии один из мужиков.
Ашуркин взглянул на меня. Я незаметно одобрительно кивнул.
— Вот что: пока, с этим удостоверением, отведем вас в штаб, как скрывающихся в городе большевиков. А там — начальство само решит, что делать с вами…
Мужики снова заголосили, умоляя не делать этого. Тогда Ашуркин сказал им:
— Дело, конечно, очень серьезное для вас, но, пожалуй, есть выход, и это единственный… В городе скрывается несколько важных комиссаров. Так вот, если вы укажете точно, где они, шкура ваша будет цела и вы будете выпущены на свободу… Решайте… Пять минут вам на размышление, а потом в дорогу…
Мы оставили мужиков в покое и начали надевать амуницию.
Мужики осторожно зашептались, совещаясь о чем-то между собой. Через несколько минут хозяин сказал:
— Согласны. Мы укажем вам четырех комиссаров, которых знаем, но вы берите их сами. Один из них проклятый и лютый: спит всегда один, обвешанный пистолетами. Много он тут в Вознесенске до вас перевел народу.
Глубокой ночью мы повели мужиков в штаб полка. Разбуженный командир дивизиона, есаул Фролов, узнав, в чем дело, немедленно назначил отряд для поимки комиссаров.
Первые три не оказали особенного сопротивления. С четвертым же, самым опасным, пришлось пережить неприятные моменты. Рядом с ним, на столике и под подушкой, лежали два заряженных револьвера, но, когда комиссар открыл глаза, было поздно: его успели схватить сонного, в постели.
На следующий день все четверо были расстреляны партизанами на окраине города. Мужики, выдавшие их, были отпущены, по нашему настоянию, на полную свободу.
Артиллерийский обстрел Вознесенска не прекращался. Где-то на холмах, за Бугом, уже шли бои. Там был, кажется, в это время 2-й Лабинский Кубанский полк. Звуки боя как будто приближались к городу. По нараставшей силе обстрела, в котором участвовали тяжелые орудия, чувствовалось, что большевики наседают, и положение становилось тревожным.
В один из таких дней, после полудня, прискакал казак и крикнул:
— Тревога! Все на сборный пункт!
Мы понеслись к штабу полка. Оттуда сотни пошли в центр города и остановились на церковной площади. Бой заметно приближался к Бугу.
Наша компания пошла в домик священника, стоявший тут же неподалеку. Радушная попадья и сам батюшка начали угощать нас чаем, но в комнату поспешно вошел партизан:
— По коням! Сотню вызывают на фронт.
Мы двинулись рысью, направляясь к мосту через Буг. Пройдя его, мы сразу увидели у дороги палатки перевязочного нашего пункта, фельдшеров в запачканных кровью блузах, подходивших раненых. Над головой свистели пули, другие на излете шлепались на землю.
Немного дальше пришлось сойти с проселочной дороги, чтобы пропустить медленно двигавшуюся навстречу тачанку. В ней сидел офицер 42-го полка, поддерживая красивую молоденькую сестру милосердия. Голова ее была откинута назад, глаза безжизненно сомкнуты. Ее платье было широко открыто, обнажая грудь. Там среди широкой паутины ярко-красных брызг чернела точка и из нее непрерывной струйкой стекала кровь.
— Ишь ты, как ее хватило, бедную… А такая молодая и красивая… Жалко ее, — сказал кто-то позади. Партизаны с состраданием оборачивались на нее.
Еще дальше по пахотному полю двигалась большая толпа пленных в одном белье. Ее гнали в тыл. Это были опять матросы — рослые, озлобленные, с ненавистью поглядывавшие на нас.
У самого подножия холмов мы увидели, наконец, Назарова. Он сидел на Зорабе лицом к нам. Англо-араб, смешно расставив ноги, обнюхивал воздух и поводил ушами, прислушиваясь к пулям, пролетавшим над его головой.
Сотня развернула фронт перед Назаровым. Он оглядел нас и коротко сказал:
— Вы только что встретили пленных, которых взяла конной атакой 2-я Партизанская сотня… Помните, что вы — 1-я сотня Партизанская конная… С богом!
Командир сотни повел нас вправо по лощине. Звуки боя на холмах стали отодвигаться влево. Так мы прошли довольно далеко. Хорунжий Воропаев прислушивался к тому, что происходило наверху, наконец остановил сотню и, круто повернув ее налево, послал нас на скаты холмов.
Мы поднимались верхом, рассыпавшись в лаву. Подъем был длительный и утомительный. Вдруг ружейная перестрелка стала отчетливо слышна совсем близко. Оставалось еще немного, чтобы дойти до самой вершины холма, как вдруг шагах в пятидесяти впереди мы заметили несколько красноармейцев, стрелявших по нам с колена. Сотня бросилась вперед и вылетела наверх.
Оттуда, озаренная заходящим солнцем, открылась с фланга вся длинная большевистская цепь. При виде нашей атаки в ней началась паника. Красные стали разбегаться по кукурузным полям, бросая оружие. На местах остались небольшие группы и одиночки, отходившие, отстреливаясь, назад.
Несколько человек, в том числе и я сам, кадет Кунделеков, Воронежского корпуса, рыжий немец со значком и другие, следуя за командиром дивизиона — есаулом Фроловым, который вынесся далеко вперед на своем вороном жеребце, с одной лишь плетью в руках, врезались в цепь. Не обращая внимания на огонь и несдававшихся красных, мы вылетели потом на пустое место, где, кроме снопов пшеницы, ничего как будто не было. Но вдруг из-за одной из копен поднялся рослый матрос во всем черном, с винтовкой наперевес. Он был весь увешан по диагонали пулеметными лентами, но, видимо, уже расстрелял все патроны. Подскакавший с другой стороны Фролов закричал ему, приказывая сдаться. Но красноармеец ответил матерной руганью и, пригнувшись вперед, ранил штыком взвившегося на дыбы коня Фролова. Мы моментально окружили матроса. Перебегая с места на место, он крутился, стараясь достать кого-нибудь из нас. Вольноопределяющийся Горбатов спрыгнул тогда с лошади. Он крикнул: «Посторонись!» стоявшим против него партизанам и выстрелил в матроса. Тот, широко взмахнув в стороны руками, повалился лицом на поле.
Очистив занятую местность, сотня свернулась в колонну и спустилась с холмов. Стрельба прекратилась по всему фронту. Было уже темно, когда мы привели лошадей в порядок и начали устраиваться на ночлег в какой-то большой крестьянской постройке. Но едва я вытянулся на соломе, как услышал мое имя: я назначался с одним пожилым казаком в сторожевое охранение. Мы выехали с ним и забрались в самую гущу кукурузного поля. Там казак предложил мне:
— Вот что, браток, то есть, господин кадет: вы, значит, выезжайте вперед и становитесь верхом часовым, а я туточки останусь подчаском. Через час я подменю вас, а еще через час нам обоим придет смена из сотни.
Я охотно согласился и выехал вперед один.
Ночь была темная, облачная и ветреная. Одному было жутко от разных шорохов, шелеста листьев, скрипения стеблей кукурузы. Время потянулось очень медленно и напряженно. Я всматривался в темноту. Большевики должны были быть где-то невдалеке, и каждую минуту в кромешной темноте можно было ожидать всего.
Позже за тучами начало светлеть: где-то за ними пробивалась луна. Конь стоял смирно и тихо. В конце концов мне стало беспокойно: «Почему подчасок не сменяет меня? Прошло уже, наверное, не один, а два часа, может быть и больше. Не уехал ли он куда-нибудь, бросив меня здесь одного? Почему не подходит смена из сотни?» Но я оставался на месте, не осмеливаясь бросить пост.
Прошло еще много времени. «Ну и черт с ним, с этим паршивым казачишкой. Потом объяснюсь с ним», — решил я, окончательно свыкшись с ночным страхом.
Потом мне показалось, что стало еще светлее. Действительно, это не был уже лунный свет, а на востоке брезжила настоящая заря. Детали поля становились ближе и яснее. И вот где-то, как мне показалось, свистнула пуля, за ней еще одна, третья прошла высоко над моей головой. Я заволновался: может быть, красные заметили меня и просто стараются сбить.
Позади было все тихо. В лощине лежала легкая дымка тумана. Когда достаточно рассвело, я принял, наконец, решение и тронул коня обратно. Пули свистели чаще.
Довольно далеко, уже на краю несжатого поля, я заметил лошадь казака. Рядом с нею, на земле, мой подчасок спал безмятежным сном.
— Это так ты, старый хрен, ревностно несешь свою службу? — набросился я на него. — Оставил меня одного на часах всю ночь, а сам тут дуешь как ни в чем не бывало. — И я обругал его крепкими словами.
Казак равнодушно почесывался, слушая меня, и нерешительно говорил что-то в свое оправдание:
— Ну что ж, и заснул. Пришли бы сами разбудить. Да и чего тут такого? Значит, не я, а сама сотня виновата, что никто не сменил нас.
В степи завязалась серьезная перестрелка. Мы с казаком решили возвращаться в сотню. Когда вдали наметились постройки, в которых ночевала наша сотня, мне показалось, что там не было никакого движения, и это было странно. Небо стало светло-розовое, вот-вот должно было появиться солнце.
— А что, если наша сотня ушла и забыла о нас? — обратился я к казаку. — Посмотри-ка, отец, что это за пыль слева?
Казак приложил ладонь к глазам и всмотрелся:
— А и верно: наша сотня и есть. Вон впереди и значок наш Назаровский. Стало быть, надо их нагонять…
Мы пустили лошадей галопом. Присоединившись, наконец, к сотне, я, уставший за предыдущий бой и бессонную ночь, налетел на Ашуркина: