Вскоре мы передали наши позиции перед обителью у Томаровки только что сформированному 4-му батальону Марковского полка. Поглядели еще раз на золотые купола, блестевшие под лучами уходящего за горизонт солнца, на густые дубовые леса, на белые домики, на монастырские кельи, кои защищали мы столько дней своей грудью, и двинулись вперед.
Предстоял ночной переход. Мы были в составе обходной колонны. Утром мы прошли мимо группы штаба. Произведенный в генералы артиллерийский полковник Третьяков, командир батареи в Кубанском походе, был начальником группы. За бодрым бородатым и загорелым Третьяковым мы увидели нашего бывшего портупей-юнкера Канищева{167}, обвешанного картами, с полевой сумкой. «Адъютант», — с некоторой завистью подумали некоторые из нас. Показались рельсы. На опушке леса стояла серая стальная масса нашего бронепоезда «Иоанн Калита». Высоко поднятая к небу шестидюймовка время от времени куда-то далеко кидала тяжелые снаряды. Мы шли через лес, потом снова через поле. Пехота наша, после минутной перестрелки, выбила красных из какой-то деревушки, и батарея прошла дальше… К вечеру на окраине другой деревни колонна попала под сильный оружейный и пулеметный огонь из подходившего к самой деревне леса. Оказалось, там засела советская пехота, пропустившая наш головной дозор. Колонна попала в засаду. Буквально в три секунды все соскочили с коней, повернули пушки к лесу и тотчас же открыли беглый огонь по опушке английскими гранатами мгновенного действия. От града пуль номера укрывались за щитами, как могли. Наша пехота во главе с капитаном Большаковым двинулась вперед. Впереди, на пулеметной тачанке, молодой командир команды, поручик Ершов, начал бить из «максима» по лесу. Через минуту он упал, сраженный пулеметом красных.
На батарее было жарко… Но 8-я гаубичная была еще впереди нас, тотчас же за пулеметной командой. Ее командир не растерялся. Четыре гаубицы и четыре трехдюймовки начали гвоздить по опушке леса беглым огнем, бомбами и гранатами. Лес дымился от разрывов. В какие-нибудь четверть часа на опушку легла сотня бомб и гранат. Слышались лишь нестройные крики и беспорядочная стрельба. Марковцы ворвались в лес. Повсюду лежали трупы красных, некоторые были заброшены на деревья; оставшиеся в живых частью сдались, частью бежали. Как выяснилось, этот бой был завершением разгрома советской ударной группы, прорывавшейся на Томаровку.
Мы стали двигаться в северном направлении на Курск. Около станции Ржава мы разделились: капитан Шперлинг со вторым взводом пошел налево от дороги на Курск, а наш первый взвод, с капитаном Михно, занял село Колбасовка, прикрывающее важный пункт станции справа от направления на Курск.
Теперь большевистские части из Сибири, прорвав наш фронт, двигались уже к Белгороду. Против этой советской ударной группы было брошено все, что только было в армейском и корпусном резерве, но основой сопротивления красным был Марковский полк, снятый с нашего «Курского» участка и переброшенный к югу под Белгород. Положение создалось грозное, когда группы отборной советской пехоты рвались к нашему штабу армии, намереваясь перерезать все коммуникации. Под селом Короча 26 августа разыгралась драматическая контратака 1-го Марковского батальона под командой капитана Большакова. Силы были, однако, неравные. Марковцы были обойдены красными с обоих флангов и сбиты с позиции. Капитан Большаков был тяжело ранен в ногу и остался лежать среди убитых и раненных марковцев. При подходе красных он застрелился. Так не стало борца за свободу России, гордости Марковского полка, бесстрашного воина и поэта. Смерть не страшна, смерть не безобразна…
В дни боев под Белгородом и Корочей другая группа большевиков, под высшим командованием бывшего царского генерала Гутора, поддерживаемая несколькими бронепоездами с тяжелой артиллерией, наступала на Корниловский полк в районе Ржавы. Село Колбасовка, которое находится в нескольких километрах от станции Ржава, пришлось оборонять почти месяц в ожидании общего наступления на Курск. Большевики наступали на Колбасовку через день, а иногда и каждый день, но эти бои носили однообразный характер. Еще на рассвете все колбасовские собаки убегали куда-то в степь. Как они чуяли предстоящую стрельбу, сказать трудно. Обстрел красными Колбасовки начинался из соседнего села трехдюймовками, гранатами и шрапнелью.
Гранаты рвутся по дворам. Дым поднимается среди крыш. По улице цокают подковы: «Господин капитан, связь от батальона: большевики наступают от Пристенного… Просят выехать на позицию…» Запряжки скачут галопом в парк, гремя амуницией. Капитан Михно, все такой же худой и длинный, с той же рыжей бородкой и в той же грязной белой папахе Второго Кубанского похода, появляется в парке с биноклем. Офицеры спешно выбегают из хат, застегивая на ходу гимнастерки. С визгом проносятся гранаты, в небе тают облачка шрапнели… За селом, на речке, уже такает пулемет заставы, а под станцией Ржава в это время ад: советские бронепоезда забрасывают шестидюймовыми снарядами посадку и полустанок перед Ржавой, где временами укрывался наш легкий бронепоезд «Слава Офицеру». Со стороны Ржавы доносится гул тяжелых разрывов.
В панораму орудия ясно видны большевистские цепи, вышедшие из Пристенного и надвигающиеся на заставы корниловцев. Наши пушки ежеминутно подпрыгивают, окутываясь пылью, выплевывая осколочные гранаты мгновенного действия. Расстояние и все местные предметы уже давно пристреляны, и цепи «товарищей» попадают почти сразу в полосу заградительного огня, сбиваются, расстраиваются, прекращают стрельбу и к восторгу корниловцев толпами бегут назад, подгоняемые нашими гранатами. Потом в Колбасовке снова все спокойно, мычат коровы, бабы идут за водой, собаки возвращаются к своим хатам.
У нас все благополучно: нет ни убитых, ни раненых. А у первого взвода, за Ржавой, дела хуже: есть несколько раненых и убит юнкер Штубендорф, совсем юноша, участник Второго Кубанского похода.
Артиллерийский взвод попал в пристрелянную большевистской артиллерией полосу. Подать передки было нельзя, так как наша наступающая в это время пехота колебалась и ее надо было поддержать. Гранаты рвались между орудиями. Капитан Шперлинг отослал всех юнкеров назад и, оставшись с юнкером Иегуловым вдвоем, продолжал вести огонь, укрываясь от ежеминутных «накрытий» в окопчике, пока не стемнело. В темноте благополучно подали передки и орудия вернулись на Ржаву.
Капитана Шперлинга произвели в полковники, и мы все, участники Кубанских походов, были довольны. Капитан Михно же, товарищ Шперлинга по училищу, был не очень доволен этим производством. Он начал днем и ночью мечтать о заветных полковничьих погонах и решил выкинуть смелый трюк. Однажды вечером капитан Михно собрал у себя всех офицеров взвода на совещание. Капитан предложил подъехать ночью с орудием к железнодорожному переезду, верстах в трех от Колбасовки, и ожидать там советский бронепоезд, подходящий обычно на рассвете. Спрятать орудие в кустарнике, а потом разбить бронепоезд гранатами в упор. Мы все возразили ему на это, что пехоты с нами не будет и если нам не удастся с первых же выстрелов разбить паровоз, то три орудия и десяток пулеметов бронепоезда уничтожат всех нас и орудие в две минуты. Тогда капитан вызвал добровольцев, но встретил молчание, ибо никто из нас не верил в серьезность этой затеи. Капитан Михно обиделся, но, когда распустил собрание, стал обращаться к каждому из нас лично. Андрей Соломон спокойно отказался, но команда 1-го орудия Слонимский, Жилин, Кузьмин и я не смогли отказаться.
Ночью мы двинулись с орудием через поля к железной дороге… Было темно, холодно и неуютно на душе. Казалось безумием ехать с орудийной запряжкой в сторону врага, далеко за свои пехотные заставы. Колеса орудия и передка мы обмотали соломой, но они все же грохотали по спящей степи.
В темноте едва различалось полотно. Вокруг все было тихо. Сняли орудие с передка, сняли чехлы и вынули гранаты мгновенного действия, потом начали рыть себе ямки. В этих ямках, быть может, удастся уцелеть от пулеметов. Михно выломал где-то куст и прикрыл им орудие. Затем мы ждали рассвета. Утром дрожали от холода и прислушивались…
Еще не поднялось солнце, как со стороны станции Солнцево послышался далекий стук колес. Это шел «III Интернационал» для своего обычного утреннего поединка с «Офицером». Наше положение было глупым, видимые со всех сторон, мы сидели в ста шагах от полотна, на местности, ровной, как стол, укрываясь за воткнутой перед орудием веткой! Но тут случилось чудо: «III Интернационал» именно в это утро почему-то не дошел до своего обычного места на переезде, а остановился в 2 километрах от Солнцева и выстрелил из своего переднего орудия. Неразорвавшийся снаряд ковырнул поле недалеко от нас, затем послышался шум колес. Бронепоезд уходил назад на Солнцево. Над Колбасовкой подымались уже дымки, бабы затопили печи.
Взошло солнце, и стало тепло. Михно лег на сложенные гранаты и через минуту захрапел. Постепенно заснули и мы все и спали, пока солнце не взошло высоко. «Передки на батарею!» — скомандовал капитан. Лицо его было обиженным. Мы ехали назад в Колбасовку, посмеиваясь над ночными страхами. Когда подъезжали к мельницам, Кузьмин громко запел переделанную казачью песню:
…Пыль клубится по дороге…
Слышны выстрелы порой…
То с набега удалого
Едет наш Михно младо-о-о-й…
Михно повернулся в седле: «Кузьмин! Прекратить безобразие!»
Все же через несколько дней пришлось нам всем серьезно схватиться с «III Интернационалом» и другим бронепоездом. Для борьбы с красными бронепоездами, нажимавшими на Ржаву, командование установило около Ржавы в поле батарею английских длинноствольных тракторных пушек «Лонг Том». Эти дальнобойные пушки время от времени кидали шестидюймовые гранаты на Солнцево. Состав этой батареи был из тыловых кадровых артиллеристов, мало приспособленных к условиям Гражданской войны.