Это болото остановило неприятеля и заставило его вернуться. Таким образом, следующий день отступления Нея и Мезона прошел спокойно. Но через день, 1 декабря, когда они были вблизи Плещениц, то увидели приближавшуюся неприятельскую кавалерию, начавшую наседать на правый фланг Думерка и его кирасир. В одно мгновение они были окружены и атакованы со всех сторон.
В это время Мезон увидел деревню, через которую он должен был отступить; она была полна отставших. Он послал крикнуть им, чтобы они немедленно бежали; но эти несчастные, голодные, ничего не слыша и не видя, отказались оставить начатый обед, и скоро Мезон был оттеснен на них в Плещеницы. Только тогда, при виде неприятеля и звуке снарядов, эти несчастные сразу заволновались; они со всех ног устремились на главную улицу и заполнили ее.
Мезон и его отряд сразу как бы затерялись среди этой обезумевшей толпы, которая наседала на них и не давала даже возможности пользоваться оружием. Генералу не оставалось другого выхода, как приказать своим солдатам сплотиться и стоять на месте, дожидаясь, когда пройдет эта волна. Тогда неприятельская кавалерия настигла эту толпу и врезалась в нее: она могла пробраться сквозь нее, только прибегнув к оружию.
Наконец, когда рассеялась; толпа, перед русскими оказался Мезон со своими солдатами в боевом порядке. Но, убегая, эта толпа в своем бегстве увлекла несколько наших солдат. Мезон, стоя на открытом месте с 700–800 солдатами перед тысячами неприятелей, потерял всякую надежду на спасение: он уже старался только добраться до леса, чтобы там подороже продать свою жизнь, как вдруг он увидел внезапно появившихся 1800 поляков, совершенно свежий отряд, который встретил Ней и послал ему на помощь. Это подкрепление остановило врага и обеспечило отступление до Молодечно.
Четвертого декабря, около четырех часов вечера, Ней и Мезон увидели это местечко, откуда в это же утро выступил Наполеон. Чаплиц следовал за ним. У Нея осталось только 600 человек. Слабость этого арьергарда, наступление ночи и вид пристанища увеличили пыл русского генерала: его атака была упорна. Ней и Мезон хорошо сознавали, что они умрут от холода на большой дороге, если дадут оттеснить себя за эту стоянку, и потому предпочитали погибнуть, защищаясь.
Они остановились у входа в местечко и, так как лошади их артиллерии готовы были пасть, они уже не думали более о спасении пушек, но захотели в последний раз поразить из них неприятеля; поэтому они установили в батарею все, что у них осталось, и открыли страшный огонь. Атаковавшая колонна Чаплица была расстроена; она остановилась. Но этот генерал, пользуясь превосходством своих сил, отправил часть войска к другому входу; и первые его ряды уже вошли в пределы Молодечно, когда здесь вдруг здесь встретили другого врага.
Судьбе угодно было, чтобы Виктор, приблизительно с четырьмя тысячами человек, остатками 9-го корпуса, занимал еще это местечко. Ожесточение было ужасное: несколько раз то одни, то другие завладевали первыми домами. С обеих сторон менее сражались за славу, чем за то, чтобы сохранить или отнять у неприятеля убежище от убийственного холода. Русские отказались от этого только в одиннадцать часов вечера и полузамерзая, пошли искать другого пристанища в окрестных деревнях.
Ней и Мезон думали, что на следующий день, 5 декабря, Виктор заменит их в арьергарде; но они увидели, что этот маршал, следуя предписаниям, ушел и что они остались в Молодечно одни с 600 солдатами; все остальные бежали. Их солдат, которых до самого последнего момента не могли победить русские, победила суровость климата; оружие валилось у них из рук, и они сами падали в нескольких шагах от него!
Мезон, в котором огромная сила духа сочеталась в надлежащей пропорции с большой физической силой, ничуть не удивлялся: он продолжать отступать до Беницы, подбирая на каждом шагу постоянно бежавших у него людей, но еще несколькими штыками отмечая арьергард. Большего не нужно было, потому что русские, сами замерзавшие и принужденные с наступлением ночи рассыпаться по соседним жилищам, осмеливались выходить из них только днем. Только днем они снова начинали преследовать нас, но не атаковать, потому что холод не позволял остановиться и приготовляться к нападению или к защите.
Между тем Ней, удивленный уходом Виктора, догнал его и пробовал остановить; но последний, имевший приказ отступать, отказался остановиться. Тогда Ней попросил у него войска, предлагая заменить его в командовании; но Виктор не хотел ни уступить своих солдат, ни занять без приказания арьергард. Говорят, в этом споре Ней, разгорячившись, был несдержан в выражениях, но не поколебал хладнокровия Виктора. Наконец, пришел приказ от императора: Виктору было поручено прикрывать отступление, а Ней отозван в Сморгонь.
Наполеон явился туда с толпою умирающих, мучимых отчаянием, но не выказывая никакого волнения при виде страданий этих несчастных, которые, со своей стороны, не выказывали никакого ропота. Действительно, возмущение было невозможно: для этого надо было новое усилие, а все силы у солдат были израсходованы на борьбу с голодом, холодом и усталостью; к тому же надо было сойтись, согласиться, сговориться, а голод и страдания разделяли и изолировали каждого, сосредоточив все силы каждого отдельного человека на самом себе. Не желая истощать себя вызовами, даже жалобами, они шли молча, сохраняя все свои силы против враждебной природы; всякая другая мысль изгонялась походом, вечными страданиями. Физические нужды поглощали все душевные силы; таким образом, они жили машинально, своими чувствами, поддерживаясь еще воспоминаниями, вынесенными из лучших времен, впечатлениями, честью, любовью к славе, возбужденной двадцатью годами побед!
К тому же остался целым и почитаем авторитет начальников, потому что он всегда был отеческим и потому что опасности, победы, несчастия всегда были общими. Это было несчастное семейство, в котором, может быть, больше всех жаловаться должен был глава. Таким образом, император и Великая армия хранили друг перед другом грустное, но благородное молчание: они были слишком горды, чтобы жаловаться, и в то же время слишком опытны, чтобы не сознавать бесполезность жалоб.
Наполеон, быстро вошел в свою последнюю императорскую квартиру; он закончил здесь свои последние распоряжения и двадцать девятый и последний бюллетень своей умирающей армии[257]. В его внутренних покоях были приняты предосторожности, чтобы до завтрашнего дня не было известно ничего, что там происходит.
Но предчувствие последнего несчастия охватило его офицеров: все хотели последовать за ним. Они страстно хотели снова увидеть Францию, снова очутиться в кругу своих семей и бежать от этого ужасного климата; но никто не осмеливался высказать этого желания: их удерживали долг и честь.
Пока они делали вид, что предаются отдыху, от которого они были все далеки, наступила ночь, и подошел момент, который назначил император для сообщений начальникам армии о своем решении. Были вызваны все маршалы. По мере того как они входили, он каждого из них уводил отдельно и сначала располагал в свою пользу то своими рассуждениями, то выражением доверия.
Так, увидав Даву, он пошел навстречу ему и спросил, почему его более не видно, не покинул ли он его? А когда Даву ответил на это, что ему казалось, что император им недоволен, он мягко открылся ему, выслушал ответ Даву, сообщил даже, какой путь он собирается избрать и принял во внимание его советы по этому поводу.
Он был ласков со всеми; собрав всех за своим столом, он хвалил их за прекрасные действия в эту войну. О себе, о своем предприятии он только сказал:
— Если бы я родился на троне, если бы я был один из Бурбонов, мне тогда легко было бы совсем не делать ошибок!
Когда обед был кончен, он велел принцу Евгению прочитать свой двадцать девятый бюллетень, после чего громко объявил то, что он уже сообщил каждому из них; он сказал, что в эту самую ночь он уезжает с Дюроком, Коленкуром и Лобо в Париж[258]; что его присутствие там необходимо для Франции, как и для остатков его несчастной армии. Только оттуда он сможет удержать австрийцев и пруссаков. Несомненно, эти народы подумают еще, объявить ли ему войну, когда он встретит их во главе французской нации и новой армии в 1200 тысяч человек!
Он сказал еще, что сначала посылает Нея в Вильно, чтобы все реорганизовать там; что ему поможет Рапп, а потом отправится в Данциг; Лористона в Варшаву; Нарбонна — в Берлин; что его хозяйство останется при армии, что надо будет подраться у Вильно и задержать там неприятеля; что армия там найдет Луазона, де Вреде, подкрепления продукты и всевозможные боевые припасы; что потом она займет зимние квартиры под Неманом; что он надеется, что русские не перейдут Вислу до его возвращения.
— Я оставляю, — добавил он, наконец, — командование армией Мюрату. Надеюсь, что вы будете повиноваться ему, как мне, и что среди вас будет царить полнейшее согласие!
Было десять часов вечера; он поднялся и, сердечно пожимая руки, поцеловал всех и уехал!
Глава IXАрмия без Наполеона
Товарищи, признаюсь, что мой ослабевший дух отказывается погружаться далее в воспоминания обо всех этих ужасах! Я дошел до отъезда Наполеона и убеждал себя, что наконец-то моя задача окончена! Я объявил себя историком той великой эпохи, когда мы с вершины славы низринулись в пропасть падения. Но теперь, когда мне остается писать только о самых ужасных бедствиях, почему бы нам не отказаться, вам — от грустного чтения, а мне — от тяжелых напряжений памяти, которая должна тревожить только прах, считать только бедствия и писать только о могилах!
Но так как в нашей судьбе несчастье, как и счастье, доходило до самых невероятных размеров, то я попытаюсь сдержать до конца данное вам слово. Раз история повествует даже о последних моментах великих людей, то какое я имею право умолчать о последнем издыхании Великой армии? Все в ней, как ее огромные стоны, так и ее победные крики, только увеличивает ее славу! Все в ней было велико; нашей участью было удивить века силой блеска и скорби! Печальное утешение, но единственное, оставшееся нам; потому что, не сомневайтесь, товарищи, гром такого сильного падения прозвучит в будущем, когда великие несчастия так же делают бессмертными, как и громкая слава!