Вострецов отложил книгу. Нахлынули воспоминания, мешая друг другу, слишком много их было, и, как всегда, мелочи заслоняли самое существенное.
Он вспоминал, слушая, как содрогается корпус корабля, как стучит собственное сердце. В его мужицком теле живет очень нежное сердце, а ум тоскует по знаниям, по все новым знаниям, что накопили люди за многие тысячелетия, но приобретать их нет времени. Нужда была спутницей его с детства, судьба преследует сейчас. Все время за него решают нужда да судьба, ему надо бы учиться, а его посылают в какой-нибудь новый бой.
— Это твой самый последний поход, Вострецов. Ликвидируешь Пепеляева и поедешь в военную академию, лично напишу рекомендацию, а пока — последний поход к берегам Охотска и Аяна, — говорил ему в Чите, в штабе 5-й армии, командарм Иероним Уборевич.
— Мой последний поход, — со вздохом произнес Вострецов.
«Этот человек отлит из стали и золота: сталь — в его руках, золото — в сердце», — с удовлетворением подумал командарм, но не высказал вслух Вострецову своих мыслей о нем.
— В жизни не бывает ни последних походов, ни окончательных привалов, — сказал Уборевич. — Жизнь — это вечный бой, сказал поэт, и сказал удивительно хорошо! Ответь на прямой вопрос: кого, кроме тебя, я могу послать в поход за последним «тигром» белого движения Пепеляевым? Мог бы отправиться сам, но мне не разрешает Реввоенсовет, я надеюсь на тебя, как на самого себя.
Мы помогали друг другу, учились друг у друга. Вспомни, как готовились к штурму Спасска, как дрались за этот Перекоп Дальнего Востока. Генерал Дитерихс с помощью японцев здорово укрепил Спасский военный район, городок был опоясан окопами, блиндажами, колючей проволокой заграждений. А мы взяли его штурмом…
Они вспоминали бои за Спасск, дополняя свои рассказы всякими подробностями, причем Вострецов вспоминал больше частностей, чем командарм. Уборевичу представлялось только общее и главное в оперативном плане наступления Народно-революционной армии.
Иероним Уборевич, двадцатишестилетний литовец, командовавший 9, 13, 14-й армиями, отличался самостоятельностью мышления, глубоким знанием стратегии и тактики, смелостью и оригинальностью в разработке военных операций.
Седьмого октября двадцать второго года Уборевич поставил свои войска полукругом перед Спасском, а в центре, на главном направлении, сосредоточил Сводную группу Степана Вострецова. Командарм знал, что в его армии нет более бесстрашного человека, чем Вострецов, что он бешено ненавидит паникеров и трусов. Красноармейцы рассказывали, что он предупреждал их: «Если ваш командир окажется трусом — убейте его. Если я струшу — расстреляйте меня!»
Перед штурмом Спасска командарм долго беседовал с Вострецовым.
— Надо найти самое уязвимое место врага, — говорил Уборевич.
— Я непрестанно размышляю об этом. Противник укрепился хорошо и надежно, но еще лучше и надежнее наши бойцы, — уверенно ответил Вострецов.
— Трезвость расчета и страсть порыва едины. Ты уделил внимание разведке сил противника, это прекрасно, но результат должен быть только один — взятие Спасска. Смерти не боишься, Степан?
— Смерти не боится только идиот. Не смерть страшна, страшно умирание…
Начался штурм Спасска. Вострецов бросился на спасские укрепления, но лишь вечером восьмого октября его части захватили форт № 3.
Ночь остановила наступление. Девятого числа штурм возобновился с новой силой.
В напряженнейший момент боя Вострецов сам повел в атаку 5-й Амурский полк, а командарм Уборевич командовал Хабаровским полком.
Степан Вострецов и Иероним Уборевич сражались плечом к плечу. В тот осенний день они стали легендарными героями Спасска, хотя и не осознавали своего подвига. Они думали, что делали тяжелое, но исторически необходимое дело, завершая гражданскую войну.
Операции против японцев и армий Дитерихса продолжались весь октябрь.
У деревни Халкидон противник перешел в наступление, но был смят и разгромлен конницей Вострецова. Однако на пути Вострецова белые воздвигали одно препятствие за другим. Вторым после Спасска укрепленным районом стало село Монастырище. Здесь белые дрались особенно упорно и яростно, несколько раз переходили в контратаки, но вечером начали отступать.
Ночью на биваке Вострецов проснулся от далеких звуков военного оркестра. С позиций белых доносились звуки оркестра и песня:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает…
— А здорово поют мою любимую песню! — сказал Вострецов поэту-партизану Парфенову, темпераментному, всегда в приподнятом настроении юноше.
Парфенов думал, что он напишет о Вострецове статью, в которой расскажет, как любят его бойцы за храбрость и мужество. Значительно позже поэт-партизан вместо статьи написал маленькую песню. Подобно французскому лейтенанту Руже де Лиллю, он стал гением одной ночи. Слова его песни знает весь мир:
И останутся как сказка,
Как манящие огни,
Штурмовые ночи Спасска,
Волочаевские дни…
Шестнадцатого октября Вострецов вступил в Ни-кольск-Уссурийский. Двадцать пятого — части Народно-революционной армии освободили Владивосток.
Владивосток встретил Вострецова дождем со снежной крупой.
Степан приехал утром, в штаб 17-го Приморского корпуса было идти рано, он решил познакомиться с городом. Никогда не видел он моря, и бухта Золотой Рог — рябая, тусклая, загадочная под дождем — произвела на него неприятное впечатление. Город тоже показался унылым, придавленным, с атмосферой тревоги и страха: побережье находилось в руках белых банд.
Вострецов заглянул в закусочную, поел пампушек, выпил черного кофе и направился в штаб Приморского корпуса. Часовой у ворот потребовал пропуск. Степан назвал себя, часовой, видно предупрежденный, немедленно пропустил.
Дежурный командир выскочил из-за стола, прищелкнул каблуками:
— Комкор уже спрашивал о вас, товарищ Вострецов.
— Здравствуйте, Степан Сергеевич! Вы были в гостинице, там приготовили номер? — спросил комкор Борис Миронович Фельдман.
— А зачем мне гостиница? Я стану жить на корабле.
— Корабли еще в ремонте, я понукаю Дальзавод, но выше своего лба не прыгнешь. — Фельдман провел Степана к столу, заваленному морскими картами, лоциями, справочниками. — Под ваше командование мы выделили два батальона, пулеметную команду, артиллерийский взвод.
Степан спросил о состоянии кораблей.
— Они не первой молодости, особенно «Ставрополь». Построен давно, зато пароход ледокольного типа. «Индигирка» тоже поизносилась, но выбирать-то не из чего, белые угнали за границу все пароходы, — ответил Фельдман.
От комкора Вострецов поехал в морские доки. Корабли ремонтировались и днем и ночью.
Наконец «Ставрополь» и «Индигирка» подняли флаги, и какое-то тревожное и радостное настроение охватило Степана. За час до выхода в море его позвали в штаб корпуса к прямому проводу: вызывал из Читы командарм.
— Банды Пепеляева ликвидировать в кратчайший срок, отобрать у них золото и пушнину, захваченную у местных жителей, всюду на Охотском побережье восстановить власть Советов. Женщин или членов семей в экспедицию брать запрещаю, цели похода держать в строжайшем секрете, — приказывал Уборевич.
«Ставрополь» и «Индигирка» незаметно покинули Золотой Рог, промелькнул остров Аскольда, погасли огни Владивостока, перед Степаном расстилалось Японское море.
Поход начался при хорошей погоде: голубело небо, сияли волны, весело покачивались суда. В проливе Лаперуза Степан с интересом рассматривал японский остров Хокайдо, обрывы Крильона — мыса на южной оконечности Сахалина. Степан побаивался, как бы японцы не задержали пароходы, но все обошлось благополучно.
— Погода прекрасная. При такой погоде быстрехонько дойдем до Охотска, — сказал он капитану.
— Кто на море не бывал, тот и горя не видал, старая пословица, не надо ее забывать, — неулыбчиво ответил Миловзоров.
Славная погода продолжалась недолго. Пароходы, обогнув южную часть Сахалина, взяли курс на север и встретили льды. Первого мая началась снежная буря.
Охотское море обрушилось на экспедицию тайфунами. Начались поломки, задержки, в корпусе «Индигирки» появилась течь, авралы следовали за авралами. Прошло тридцать дней с начала плавания, но Охотск был по-прежнему недосягаем.
На иллюминаторе справа налево передвигался клубок снежинок, было слышно, как трется лед о борта «Ставрополя». Вострецов же не видел снега на стекле, не слышал грозного шуршания ледяных глыб — он весь был в воспоминаниях. Его видения развертывались в недавнем прошлом, города и села, и степные равнины, на которых происходили большие и малые бои, вставали перед ним нескончаемо.
Память отсеивала ненужные наслоения, и важные события становились еще значительнее, на них проявлялся отблеск истории, само время тоже приобретало историчность.
Как на экране, видел он дымные поля сражений, небо в молниях разрывающихся снарядов, в сивых шарах порохового дыма, кого-то преследовал, сам убегал от погони, лежал в липкой окопной грязи, крался по темным тропинкам. Перед ним проносились нескончаемой чередой знакомые и незнакомые лица: красные и белые, генералы и солдаты, министры и комиссары, капиталисты и мужики. Он ругался, наказывал, награждал, сам получал награды.
С внезапно вспыхнувшим интересом оглядел он свои ордена: каждый заслужен его кровью, мужеством, смелостью. Вот первый — орден боевого Красного Знамени за Челябинск. Тогда в дымном девятнадцатом году он с группой красноармейцев ворвался на станцию Челябинск. А второй орден дан ему за бой с белополяками у деревни Тартак на реке Буг. В приказе Реввоенсовета о награждении говорится, что он «появлялся на самых опасных местах, где обаяние и авторитет его как командира ободряли в этом тяжелом бою красноармейцев». А третий получен за «штурмовые ночи Спасска», за то, что «всегда был в первых рядах, подавая личный пример храбрости и мужества».