— Прими то, что я даю. Потребуешь большего — позову стражу.
— Благодарю тебя, принцесса, — поклонился я. — Нет предела моей благодарности.
— Что случилось с твоим лицом?
Я коротко объяснил, упомянув лишь о том, как вошел в дом, был оглушен и оставлен на верную смерть.
Хозяйка задала мне лишь несколько вопросов, зато каждый попадал в самую точку. Ее манера озадачивала меня. Она не походила ни на вдову павшего воина, ни вообще на замужнюю женщин. А вопросы такие мог задавать человек, владеющий искусством добывать сведения.
Когда я спрыгнул со стены, то вполне удовлетворился бы, найдя угол, где можно выспаться в безопасности, и утром ушел своей дорогой; но здесь была какая-то тайна. Ее глаза сохраняли расчетливое выражение, оценивали меня — но отнюдь не мои телесные достоинства.
Женщины в мусульманском мире Испании или Среднего Востока пользовались широкими правами и достигали высокого положения в области литературы. Многие посещали университеты и обладали свободой, немыслимой в христианской Европе. При всех разговорах о рыцарстве, обычных среди франков, там на женщин смотрели всего лишь как на имущество.
Дом незнакомки был невелик, но имел все признаки богатства. Когда я вышел из ванны, на мраморной скамье уже лежал приготовленный халат, и я надел его. Минуту спустя появилась хозяйка и, не взглянув на меня, положила на скамью узел с одеждой.
Лицо мое было ещё слишком чувствительно для бритья, но я подстриг бороду на мусульманский манер и оделся. Одежда была незамысловатая, но солидная — одежда человека со средствами, добротная, но не броская. В Кордове тысячи людей, наверное, одевались подобным образом.
Она ожидала меня в небольшой комнате, примыкающей к её жилым покоям; на столе был чай, хлеб, фрукты, несколько ломтей холодного мяса и сыра.
Звали хозяйку Сафия.
За едой она расспрашивала меня о событиях моей жизни, и я рассказал о спасении с галеры, об ученых занятиях, о пленении и побеге.
Сафия была старше меня, старше девушек, которых я знал, и я быстро понял, что мелкие проделки её не интересуют. Она откровенно сообщила мне, что у неё есть планы, в осуществлении которых я могу помочь, причем не без выгоды для себя.
Потом показала на стопку ковров и подушек на полу:
— Спать можешь здесь.
— Конечно. А где же еще?
Глаза её чуть сузились. У этой женщины был характер.
— Утром поговорим.
Вот и опять я выбрался из зыбучих песков отчаяния к водам благополучия. Будущее оставалось сомнительным, но я поел, попил, помылся и надел чистую одежду. И наконец улегся в постель — впрочем, не слишком мягкую.
Сафия, моя дама фонтана, обладала телом сирены, лицом богини и мозгами армянского торговца верблюдами. Что там у неё за мысли и планы, мне, конечно, не угадать, но Кордова — столица интриг, а в этом искусстве арабский разум одарен, как никакой другой.
Кто она — арабка, берберка, еврейка? Я даже не мог ничего предположить, а Сафия не дала мне ни малейшего намека или путеводной нити. Ее немногочисленные вопросы и замечания во время моего рассказа свидетельствовали, что она хорошо осведомлена обо всех событиях, происходящих в Испании, и, несомненно, сама каким-то образом вовлечена в эти события.
Несомненно также, что и мне придется принять в них участие. Несомненно, я — орудие, которым намерены воспользоваться, однако это орудие не забудет позаботиться о своих собственных интересах и о своей жизни. Несомненно.
Я коснулся кинжала. По меньшей мере, он у меня есть. А завтра, в случае удачи, будет и меч.
А пока что был сон.
Глава 20
Кордова — это Вселенная, Вселенная, в которой обращается множество планет, и каждая из них в известной степени обособлена от других. Теперь, после ночной встречи в саду, я стал обитателем одной из них.
Мой новый мир составляли те, кто, подобно мне, работал в Обществе переводчиков. В ежедневном круговращении моей новой жизни я встречался только с ними да ещё с несколькими лавочниками. Попал я в этот мир легко: потребовалось лишь слово Сафии, и ученые тут же приняли меня для беседы.
Мой прекрасный почерк их удовлетворил; но затем меня заставили читать вслух и переводить отрывки из книг как латинских, так и арабских. На столе лежал том «Канона» Авиценны, которого здесь знали под его настоящим именем — Ибн Сина. Поскольку я изучал этот труд раньше, мой перевод оказался вполне удовлетворительным.
Мне дали работу — переписывать «Указатель наук», составленный аль-Надимом в 988 году.
Каждый день я вставал на рассвете, неспешно одевался и уходил кратчайшим путем в библиотеку. И там оказывался среди пожилых людей, гораздо более заинтересованных содержанием рукописей, нежели своими собратьями по труду.
Вечером я шел домой через парк, иногда присаживаясь почитать в тени деревьев. И все это время почти не встречался с людьми, и старых знакомых среди них не было.
Работа моя была кропотливой, но увлекательной. Два месяца прошло в этих спокойных стараниях. Моя натренированная память легко поглощала факты, отбрасывая ненужное, но жадно схватывала все сведения, которые могли пригодиться.
Я все лучше овладевал арабским, значительно усовершенствовались и мои познания в латыни и греческом, а Сафия учила меня персидскому.
Поскольку город был для меня небезопасен, приходилось обходить стороной те улицы, где можно столкнуться с прежними знакомыми; однако в городе я появлялся в такие часы, когда шансы на подобную встречу были невелики.
Несмотря на мою первоначальную самоуверенность, Сафия отнюдь не находила меня неотразимым. По сути, если она вообще осознавала мою принадлежность к мужскому сословию, то от меня это ускользало. Благодаря этому отношения наши оставались простыми, однако вполне приятными.
Общаясь с ней, я сразу же понял, что она обладает умом, далеко превосходящим обыденный, и занимается делами, требующими тайны. Хотя Сафия ничего не говорила, вскоре мне стало ясно, что она — своего рода центр, куда стекаются сведения из многих различных источников. Мало что из происходящего в Кордове ускользало от её внимания — а равно и в Севилье, Малаге, Толедо или Кадисе.
То, что наши отношения оставались столь простыми, отчасти объяснялось наличием дочери у хозяина расположенной неподалеку гостиницы. Время от времени мы с ней встречались на улице; мы никогда не разговаривали, но друг друга заприметили. Это была полногрудая девушка с темными мавританскими глазами, окаймленными черными ресницами, и, как я уже говорил, мы часто проходили друг мимо друга. А в один прекрасный день не прошли…
Полученное в детстве знание друидской мудрости дало мне память и привычку к учению, и для меня переписать книгу было достаточно, чтобы запомнить её.
Среди прочего в библиотеке имелось ценное хранилище карт; многие из них были древними и давно устарели, другие же — совсем новыми. К некоторым из последних прилагались лоции и описания, которыми пользовались купцы-мореходы при мореплавании, торговле и жизни на чужом берегу. Лучшие из этих карт я перерисовал на куски пергамента, и вскоре у меня накопилась связка своих собственных карт.
Но вот однажды библиотеку посетил Иоанн Севильский и беседовал с разными переводчиками. Когда он приветствовал меня, как старого друга, в отношении ко мне произошла ощутимая перемена.
В монастырской тишине библиотеки, среди свитков пергамента, мои широкие плечи воина, должно быть, выглядели неуместно. И хоть я изо всех сил старался держаться смиренно, было очевидно, что я — не книжник и затворник, а скорее человек дальних дорог, морских просторов и поля боя. Но то, что я друг такого известного ученого, как Иоанн Севильский, сразу внушило окружающим уважение ко мне.
— Ты жил жизнью, богатой событиями, Матюрен, — заметил Иоанн, и глаза его лукаво блеснули.
— Не знал, что моя жизнь привлекла чье-либо внимание…
— Ты нажил себе врагов, но завоевал также и друзей.
— Друзей? У меня нет друзей.
— Но разве я не друг тебе?
— Для меня это большая честь… Правда, я не смел верить, что ты помнишь меня. Но другие друзья? Мне о таких ничего не известно… Во всяком случае, выдал меня врагам единственный человек, которого я считал другом.
— Но после побега разве не ждал тебя конь?
— Ты знаешь об этом? Тогда скажи, кого мне благодарить?
— Я не свободен это сказать. Допустим, кто-то полагал, что такому молодцу не время ещё умирать, да ещё столь низким образом… Кто-то, — добавил он, улыбаясь, — кто настолько верил в кое-какие твои необычайные способности, что знал: дай тебе шанс — и ты сумеешь сбежать.
Больше он ничего не сказал. Он расспросил меня о трудах моих и был восхищен, когда я целыми страницами цитировал наизусть старинную рукопись.
— Завидую твоей памяти. Ты говоришь, это результат упражнений?
— Многие поколения моих предков с материнской стороны были друидами — хранителями нашей истории, мудрости, ритуалов, — и все это вверялось памяти. Не знаю, можно ли унаследовать хорошую память, но у нас у всех она такая, а кроме того, были ещё и упражнения…
— Вот как?
— Я не могу говорить об этом. Могу сказать только вот что. Есть способ использовать силу ума и духа так же, как используют зажигательное стекло. Если сосредоточить солнечные лучи с помощью такого стекла в одной точке, то она сильно нагревается и возникает огонь. А нас научили сосредоточивать внимание так, чтобы увиденное один раз запоминалось навсегда. Хотя, должен сказать, повторное чтение тоже хорошо помогает…
После посещения Иоанна Севильского меня стали приглашать на небольшие собрания переводчиков вне стен библиотеки, так что в некоторой малой мере я стал частицей большого города — частицей, молчаливо внимающей.
Часто я слышал о Валабе, той красавице, которую видел в кофейне с Аверроэсом. Ее жилище, по-видимому, было средоточием красоты и разума.
В библиотеке я читал переводы из Гераклита, Сократа, Платона, Эмпедокла, Пифагора, Галена. Хунайн ибн Исхак, известный как переводчик Гиппократа и Галена, переводил также и Платона. Я сделал по несколько копий каждого из этих трудов, потому что на первых порах мне поручали больше работ по переписыванию, чем по переводу.