Долго стоял я там в одиночестве, темная фигура посреди тьмы, потом повернулся и пустился в обратный путь.
Лошади, испытывающие страх в этом месте, радостно приветствовали мое возвращение. Я сел в седло и поехал прочь по едва заметной тропе, направляясь к северу.
Лишь много позже мне стало известно, что сын и племянник Турнеминя бежали из замка во время боя и направились на восток, к лесу Ля Гюнодэ, где в глубине непроходимой чащобы, куда забредают лишь дикие вепри и олени, построили другой замок, который можно увидеть там и поныне.
К западу от меня лежал в развалинах мой родной дом, и в эту ночь дождь стекал на его полы, не защищенные более крышей, на обвалившиеся камни. Дом, где я вырос. Прежде там была римская вилла, а что было до неё — никто не знает. В Бретани все существует вне времени, и то, что перед тобой — лишь одна раскрытая страница среди множества других, недоступных для прочтения. Я, упражнявшийся в древней мудрости, знал предысторию истории, у которой нет начала и не будет конца.
Мы знаем, что существуют тени теней вещей, как видимое в зеркале отражение зеркала. Мы знаем, что существуют круги внутри кругов и измерения за доступными нам измерениями. Сама действительность — лишь тень, лишь внешность, воспринимаемая людьми, чьи глаза остерегаются увидеть то, что может крыться за внешностью.
Мы же, друиды, ведаем мудрость, которую таим и храним лишь для самих себя, передавая от отца к сыну с незапамятных времен. Мы, немногие, храним это знание, веря, что придут те, кто сможет постичь устрашающее величие и незавершаемость времени…
По крутой тропе, среди бесплодных холмов, вдоль одиноких вересковых пустошей ехал я со своими двумя лошадьми. Вспыхнула молния, потом погасла, и гром умолк, укатившись с затихающим ворчанием в дальние горы. Дождь прекратился, я остановил коня и снял шлем, чтобы несколько последних капель упали мне на голову.
Теперь у меня было пусто в душе: Турнеминь мертв. Тот, кто узнает, что враг его мертв, ощущает такую же потерю, как и тот, кто погребает друга; и мысли о Турнемине ещё долго тревожили мою память.
Теперь позади у меня нет ничего, кроме остова разрушенного дома и могилы матери. Да ещё вересковые пустоши, где я бегал, играл и охотился в детстве — они тоже остаются позади.
Мой путь лежал на восток. Отец, может быть, ещё жив, а если это так, то он должен быть найден — в любом случае, любой ценой.
Теперь я смогу идти, как идет воин; долг мой уплачен, кровь матери отмщена.
На восток.
Прежде всего — найти караван и выполнить обещание, данное мной Сафии.
Итак, я ехал прочь от отвратительного провала Юдига и не оглядывался назад.
Глава 29
Есть поговорка: «Среди слонов надо трубить, среди петухов кукарекать, среди козлов блеять». Хороший совет человеку, путешествующему в чужой земле.
Где-то далеко к северу от меня продвигался караван с моим добром и с Сафией. До него — много дней пути, а дни превращаются в мили. Люди вокруг — чужие для меня, как и я для них, а недаром же во многих языках чужак и враг обозначаются одним и тем же словом.
Доспехи мои помяты, одежда — неописуема, но кони — из самых лучших, хотя отросшая к зиме шерсть и скрывает частично их достоинства. Меч — тоже был из самых лучших, а в кармане звенит золото.
Однако человека нередко подводит его собственное сердце, и при всей своей грубости я частенько поддаюсь чужим жалобам и страданиям.
Мудрец занимается только своими делами; но кто из нас постоянно мудр? Человека подводят воспоминания о собственных тяготах и лишениях.
Был поздний вечер, когда я добрался до гостиницы и, поставив лошадей в конюшню, вошел в трактир.
В очаге ярко пылал огонь, дощатые столы без скатертей были чисто вытерты, и вокруг молча сидели несколько человек с самым подавленным и огорченным видом.
Они взглянули на меня, а потом быстро отвели глаза в сторону, ибо таким, как они, нечего было ожидать доброты от странствующего солдата. Этих бедолаг, видно, достаточно часто обирали и грабили…
По моему приказу хозяин принес каравай хлеба, сыру и баранью ногу — приличную пищу для того времени.
— Вина, — сказал я, — кувшин вина.
Взгляд мой скользнул мимо хозяина гостиницы, и я увидал, что сидящие здесь люди исхудали, щеки их ввалились. Они уставились на меня голодными глазами, а потом опустили взоры.
— Подсаживайтесь ко мне, — предложил я, — хватит по стаканчику на всех.
Они не заставили себя долго просить — подошли и приняли вино, бросая голодные взгляды на баранью ногу, так что я отрезал каждому по куску.
— Немного у нас осталось еды или выпивки, — заметил один парень, — жидкая просяная каша да пара морковок, вот и все. Овец и коров отобрали, а сегодня взяли мед, что мы собирались отвезти на ярмарку…
— Мы арендаторы, — пояснил другой, — но ты бы не поверил этому, если б поглядел, как с нами тут обращаются. Мэр — управляющий владельца поместий — он все забирает, а владелец никогда сюда не показывается и не видит, как мы живем.
— Мед, — сказал первый, — был от пчел, которых мы поймали как-то вечером, а пчелы собирали нектар с дикого вереска. Так что мэр не имел на этот мед никакого права, но все равно отобрал, и можете быть уверены, землевладелец его в жизни не увидит…
Когда посетители ушли, а я все ещё сидел, наслаждаясь теплом очага, подошел хозяин, и я пригласил его присоединиться ко мне, что он и сделал.
Хозяин был человек приличный, умел прилично поговорить и не стеснялся, попивая вино, которым его угощали, хотя ни разу не предложил выпить за свой счет.
— Бедняги! Немногое они имеют, и немногие из тех, что приходят по этой дороге, делятся с ними, вот как вы. Вы Жака заметили, верно ведь? Того, что сунул в карман свой кусок мяса и хлеб тоже, а сам все время притворялся, что жует, чтобы вы думали, будто он ест… Он отнесет хлеб и мясо жене и детишкам и будет клясться им всеми святыми, что съел свою долю здесь… Так вот, этот Жак и ещё Поль… Они поймали пчелиные рои и спрятали их, и целый год рассчитывали продать мед на ярмарке да купить какую-никакую одежонку для своих младшеньких; а мэр взял да и отобрал у них этот мед. Сущий он живодер, мэр этот самый, нигде не найдешь такого падкого до денег, как он.
От огня шло тепло, и вино было хорошее, крепкое. Мы ещё раз наполнили стаканы, и мозги у меня заработали вольней и бойчей, и в них зашевелились такие мысли, которых мне следовало бы стыдиться, и следовало бы устыдиться, что я их не стыжусь.
Рассказы о меде, о мэре и о бедных ограбленных крестьянах пробудили во мне гнев, но за мыслями о меде пришли мысли о пчелах. Ну, уж чего-чего, а пчел у нас дома, на пустошах, хватало, и я хорошо в них разбирался.
— Так ты говоришь, этот мэр — сущий живодер? Жаден до денег?
— Ага… Он бы и собственную мамашу обжулил с великой охотой, кабы смог получить от такого дела хоть одну монетку.
— У него на усадьбе, должно быть, большая кладовка. Он как, держит свое добро в доме, при себе, или же в отдельном амбаре?
— А ты думаешь чего-нибудь стянуть? И не мечтай! Кладовая находится у него в доме, прямо рядом со спальней, а уж стол, за которым он жрет, так тот вообще к двери кладовки впритык приставлен. И слух у него, как у кошки. Ни малейшей возможности. Можешь быть уверен, Жак об этом подумывал, он у нас парень отчаянный.
— Так. Ну, а усадьба? Это такой большой дом возле речки?
Ну, конечно же, это он и был.
Склад ума у меня такой, что меня вообще-то легко убедить, а люди, разделившие со мной ужин, были честные и работящие.
«Клянусь Аллахом, — подумал я, и только потом сообразил, что пора прекратить поминать Аллаха, ибо здесь страна для этого неподходящая, — я протяну им руку».
— Скажи Жаку, — велел я трактирщику, — пусть перевезет свои ульи в ивняк за речкой, и сделает это нынче же ночью, пока темно. Если то, что я задумал, получится, то его мед вернется к нему.
Оставив хозяина в раздумье насчет смысла сказанного, я вернулся к своим лошадям, поехал по дороге к усадьбе и вскоре уже сердито барабанил кулаком в дверь. Она вдруг распахнулась, явив моим глазам разъяренного мэра. Многое из наворованного у крепостных он, видно, заложил себе за пояс, потому что брюхо так и выпирало вперед.
— Ну, ну! Это ещё что такое? А ну, убирайся отсюда!
— Как? Ты гонишь прочь путника, у которого есть золотой? Я хочу всего только поесть да переночевать, а мерзкие эти трактиры не перевариваю…
И вытащил из кармана блестящую новенькую монету.
— Дай мне приют, добрый господин, и этот золотой станет твоим…
Мэр перевел взгляд с моей потрепанной одежды на прекрасных лошадей, подумал — и резво выхватил деньги у меня из пальцев. Он ни капельки не поверил моим речам, однако золото обеспечило мне его гостеприимство.
— Ну, тогда заходи, — сказал он.
Как удачно, что у меня хороший аппетит, потому что пришлось мне поужинать вторично и выпить вина, правда, получше, чем в трактире.
— Язык мой склонен к сладкому, — сказал я. — У вас тут есть сладкие травы? Или мед?
— У меня есть мед, но его так трудно доставать…
— Ну, а как насчет золотого? Когда это тебе платили такой монетой за приют на одну ночь?
Он открыл дверь у себя за спиной; это была дверь в кладовую, удобное длинное помещение с жалюзи на окнах. Подошел к одному из пяти больших кувшинов, не меньше как на сотню фунтов меду каждый, и зачерпнул немного.
— А ты, как я погляжу, монет не жалеешь, — заметил он, уставившись на меня подлыми свиными глазками.
В очередной раз наполняя стакан из его бутылки, я пренебрежительно пожал плечами:
— Ерунда. Если бы другие знали то, что знаю я, у всех было бы золото. Гляди…
Я вытащил из-за пазухи кожаный кошелек и вытряхнул на стол несколько монет — новеньких, ярких, блестящих.
— Вот это у меня есть, но пора уже и пополнить запасец. Золото — сущий пустяк для нас, для тех, кто знает, и благодарение Господу Богу за то, что нас так мало!