Говоря это, я схватил его за бороду — смертельное оскорбление в любой мусульманской стране — и приставил конец кинжала к его жирному брюху.
Повернув руку, я легонько ткнул его в живот кулаком, сжимающим кинжал.
— Вот сюда? — спросил я у толпы. — Или, может, вот здесь будем пороть? — и ткнул его ещё раз, теперь сбоку.
— Попробуй вон там! — широкоплечий указал носком ноги на место сразу под широким поясом.
— Отлично! — расслабив руку, сжимавшую бороду, я занес кинжал. — Ну-ка…
Абдулла выскользнул из-под кинжала, словно угорь из жирной ладони, вскочил на ноги, налетел на стенку здания, да так, что чуть не упал, и пустился наутек, провожаемый всеобщим хохотом.
Некоторые зрители стали расходиться, но многие остались на месте.
— Вот сюда! — какой-то грек показал мне на камень. — Ты сбросил с престола царя — ну так займи его место и развлеки нас рассказом!
Этот грек был стройным, изящным человеком в богатом полукруглом плаще темно-бордового цвета, украшенном по воротнику и по подолу вышитой полосой, усыпанной драгоценными камнями — жемчугом и гранатами. Под плащом была туника длиной почти до колен. Икры крест-накрест обмотаны ремнями сандалий.
Он показал на Айешу:
— Хороших кровей у тебя кобыла. Такой кобылицей мог бы гордиться и царь.
— Цари бывают разные, — заметил я, — а кобыла эта моя.
Он вынул из складок пояса монету и бросил мне небрежным жестом. Золото блеснуло в солнечном свете, когда я ловко подхватил её на лету.
— Ну, давай, рассказчик историй, послушаем, на что ты способен.
Отвесив низкий поклон, я заговорил, передразнивая обычную манеру базарных сказочников:
— О могущественный! Каково будет твое желание? Хочешь ли послушать историю о халифе Багдадском? Или об осаде Трои? Прочесть ли тебе наизусть из Аристофана? Из несравненного Фирдоуси? Или пожелаешь услышать о дальних морях и о землях, неведомых византийцам?
— Может ли быть такое? — Он высокомерно приподнял бровь. — Византия — это центр мира!
— О-о?
— Ты в этом сомневаешься, бродяга?
— Я вспоминаю Рим и Карфаген, Вавилон и Ниневию… Каждый из этих городов был в свое время центром мира, а ныне все они — руины.
Его это позабавило:
— Ты воображаешь, что с этим городом будет то же, что с другими? Ты шутишь!..
— А разве я спрашивал у жителей любого из этих городов, верит ли хоть один из них, что их город когда-нибудь будет лежать в руинах? Каждый век — преходящий век, и города, друг мой, тоже преходящи. Каждый из них рождается из праха; каждый мужает, стареет, потом угасает и умирает. Идущий мимо путник смотрит на курган из песка и обломков камней и вопрошает: «Что было здесь?..» — а в ответ ему только эхо — или шум ветра, пересыпающего песок…
Поклонившись ещё раз, я осторожно добавил:
— Может быть, твой город получит из степей новую жизнь, новую кровь.
Я взглянул ему в глаза и сказал:
— Может быть, сейчас здешняя кровь слишком разжижена, и благовония ценятся больше, чем пот…
— Ты говорил о Трое. Что ты знаешь о Трое?
— Может быть, не больше, чем знали Вергилий или Гомер… А может быть, и немного больше, потому что сам ворочал веслом на галере.
— Раб? Я это подозревал.
— А разве мы все порою не бываем рабами? Рабами обычаев, положения, идеи… Кто из нас истинно свободен, о византиец? Да, я был и рабом, но не только рабом — и моряком, чей парус видели винно-темные воды, воспетые Гомером, и моря, неведомые византийцам.
— Ну вот, опять. Что это за моря?
— Ты читал Фития? Или Скилакса? А Эвдоксия? Я плавал по морям, которые видел Фитий. Говорить ли мне о них?
— Нас бы это развлекло… — Я не нравился этому византийцу. — Рассказывай, бродяга, и если твоя сказка будет хороша, ты получишь ещё одну монету.
— Так знай же, — я скрестил ноги, усевшись на отшлифованном камне, — что далеко на западе холодный палец земли вонзается в темные воды моря, именуемого Атлантикой. Неприветливы и скалисты эти берега, и живет по ним крепкий народ, который с древних лет добывал себе пропитание из моря. С незапамятных времен заходили эти люди далеко в открытое море в поисках рыбы. Знай же далее, византиец, что ещё давным-давно эти люди строили из дуба большие корабли, борта которых были выше, чем у римских галер; большие корабли с кожаным парусом и без весел. На этих судах люди плавали к далеким землям, на судах, рассекающих грудью холодные зеленые волны, следуя за полетом крупных серых гусей, которые каждый год летят на запад над холодными и ещё более холодными водами… Они плавали к Ледяной земле — Исландии, к Зеленой земле — Гренландии и даже к берегам, лежащим за ними.
— За ними?..
— Всегда есть берега за достигнутыми берегами, ибо таков был дар богов человеку: чтобы всегда были у нас эти дальние берега, всегда была мечта достичь их, всегда было море, в коем их искать. Ибо только тем и велик человек, что он должен искать то, что лежит за горизонтом, и существует бесконечное множество горизонтов, которые всегда лежат в ожидании человека. Только в поисках обретает человек достоинство, в поисках ответов, да ещё в той тени, которую оставляет он на земле.
— В тени?
— Сам по себе человек мал, но в своих созданиях — Парфенонах, пирамидах, храмах святой Софии — в них он обретает величие и оставляет тень своего присутствия на земле.
Я ему явно был не по душе, потому что оскорблял укоренившееся в нем чувство превосходства. Он узнавал о вещах, ему неизвестных, и мысль об этом раздражала его. Однако он задумчиво и внимательно смотрел на меня:
— Оказывается, ты кое-что знаешь… Откуда ты явился?
— Издалека. — Мне он тоже совсем не пришелся по душе.
— Хочешь продать кобылу?
— Нет.
— Я мог бы просто отобрать ее… — Он оценивал меня с холодным вниманием, и я подумал, что этот человек вполне способен попробовать.
— Я бы на твоем месте этого не делал, — ответил я, — ибо мы понимаем друг друга, и я буду владеть ею, пока один из нас не умрет.
— И это можно устроить…
Его реплика вызвала у меня улыбку, и улыбка оказалась для него неожиданной.
— Тогда устрой все как следует, о византиец, ибо смерть — такой гость, который может заглянуть к любому.
— Ты смеешь угрожать мне?
— Угрожать? — Мое удивление было настолько искренне, насколько я смог его изобразить. — Я всего лишь позволил себе философское замечание.
Он попытался переглядеть меня, заставить отвести глаза.
— У меня есть такая мысль, — проговорил он холодно, — что просвещенность — вещь опасная…
— Откуда тебе это знать?
У него побледнели от злости даже губы, и он шагнул вперед, словно собираясь ударить меня, но я не шелохнулся.
— Я бы на твоем месте этого не делал, — произнес я, — разве что ты готов принять все последствия…
На миг наши взгляды скрестились, как клинки, потом он запахнул резким движением плащ и ушел.
Поблизости, прислушиваясь к разговору, стоял какой-то молодой человек.
— Ты легко наживаешь врагов. Толстяк-рассказчик — это пустяк, но этот щеголь опасен.
У него был дружелюбный вид, а мне очень нужны были друзья.
— Я Кербушар, странник.
— А я — Филипп.
— Македонский20? — улыбнулся я.
— Как ни странно, да.
Он тоже улыбнулся.
Моя аудитория, если можно её так назвать, расходилась.
— На тебе ещё лежит дорожная пыль, почему бы тебе не пойти со мной? — предложил Филипп.
Мало чего мне больше сейчас хотелось, чем искупаться и сменить платье, а золотые монеты помогут мне добыть какую-то, хотя бы скромную одежду.
Мы зашагали прочь, ведя за собой Айешу, которая была очень счастлива рядом с базаром. Филипп заговорил о молодом аристократе, с которым я беседовал:
— Его зовут Бардас, он близкий друг Андроника Комнина, двоюродного брата императора, Мануила Первого.
Блестящий, но непостоянный человек, Андроник был красив, остроумен, изящен; он был атлетом и воином, и его любили люди, которые мало знали о его истинной натуре. Его называли «Алкивиадом21 Византийского века»; его обожали женщины, но был он вероломным и лицемерным интриганом.
Он собрал вокруг себя общество, которое многие считали интеллектуальной и художественной элитой… На самом деле это была просто кучка скучающих людей и вольнодумцев, бойких на язык, много рассуждающих об искусстве, литературе и музыке, однако не имеющих глубокой убежденности ни в каком вопросе, кроме собственных предрассудков. Занятые более всего собственным положением, они были прихотливыми, непостоянными созданиями, которые вдруг хватались за какого-нибудь писателя или композитора и начинали превозносить его до небес, покуда он им не наскучит; потом набрасывались на другого. Иногда художники, которым они щедро расточали свое внимание, оказывались людьми действительно талантливыми, но чаще всего отличались какой-то темной невнятностью, порождавшей у дилетантов иллюзию глубины и высоких достоинств. В большинстве случаев то, что восхищало их своей глубиной, оказывалось на поверку просто плохой литературой, плохой живописью или намеренно подчеркнутой невнятностью.
Мануил подозревал, что Андроник устраивает заговоры против него, и тому пришлось провести большую часть жизни в изгнании. Теперь, в возрасте шестидесяти лет, он возвратился в столицу.
— Не заблуждайся, — предостерег Филипп. — Бардас не только влиятелен, но и мстителен, и он близок к Андронику, который умеет быть дьявольски жестоким.
— Маловероятно, что мы увидимся с ним ещё раз, — сказал я. — Мне нужно найти способ заработать деньги, и я редко буду появляться в той части города, где можно его встретить.
— Он шныряет по базарам, — объяснил мой друг, — и может оказаться где угодно. Ему разонравились женщины его круга, и он выискивает некрасивых, часто грязных женщин в трущобах. Он избегает тех, кого можно было бы считать равными ему, кроме Андроника… Он предпочитает женщин, которых презирает и к которым может проявлять жестокость, не опасаясь возмездия. О нем ходят разговоры во всех частях города. Он содержит шайки головорезов, которые его защищают. А когда нужно, выступают лжесвидетелями…