– Вероятно, он стреляет неточно?
– Должно быть. Но крестьяне его ценят, потому что его легко спрятать.
Люди вытаскивали из колодца воду и наливали в желоб, где пили лошади. Подъехали два всадника и стали проталкиваться к корыту с водой.
– Ишь бездельники, – ругались наши солдаты. – Мы достаем воду, а они поят своих лошадей. Слезайте, сволочи, вытащите несколько ведер. А то на готовое. Паразиты.
Поднялась ругань, но вскоре сникла. Все были смертельно усталые, и даже ругаться не хотелось.
– Как называется эта деревня? – спросил один из всадников.
– А кто ее знает, – ответил мой солдат и, обращаясь ко мне: – Господин поручик, как называется эта деревня?
Всадники задергали поводьями, стараясь выехать из массы лошадей. Но это им плохо удавалось. Лошади тянулись к воде и скользили на гололедице. Мы смотрели с недоумением на всадников. Потом кто-то крикнул: «Красные!» А мы все были без оружия. Красные выбрались из массы лошадей и нахлестывали своих коней, чтобы перевести их вскачь, но лошади скользили. Рупчев схватил свой обрез и выстрелил. Один из всадников упал, убитый наповал. Другой скрылся в сумерках.
– Здорово же вы стреляете, – сказал я Рупчеву.
– Это первый раз, что я стреляю из обреза.
Обращение солдата ко мне «господин поручик» разъяснило красным, что они попали к белым. Не выкажи они столько торопливости, мы бы ничего и не заметили.
Вернувшись с водопоя, я поделился этим случаем с другими офицерами. Обозненко рассказал, как где-то под Льговом они взяли проводника, чтобы он отвел обе батареи в деревню Селезневку. По ошибке ли или нарочно, но проводник привел их в деревню Утковку, занятую красными. Наша батарея шла впереди. Она вошла в деревню, дошла до середины. К счастью, Обозненко, ведший батарею, понял, в чем дело, и не растерялся. Вечерело и было темновато. Обозненко завернул батарею, и так же шагом батарея вышла из деревни и отошла еще на некоторое расстояние, прежде чем уходить рысью. Конно-горная, которая шла за нашей, не вошла в деревню и повернула раньше. Когда с Обозненко заговаривал красный, он задирал плечо, чтобы тот не увидал золотого погона.
– Несмотря на то, что было холодно, я был в поту, – закончил Обозненко. – Очевидно, красные так ничего и не заметили. Стрельбы не было.
Как сказано, от Лозовой наша дивизия изменила направление и пошла на юго-восток, к Дону. Была, вероятно, вторая половина ноября 1919 года, погода установилась морозная с небольшим выпадом снега. Дороги смерзлись, грязи не было, шли, как по паркету. Это позволило делать большие переходы. Боев не было. Красных мы не видели. Они, конечно, за нами следовали и даже старались нас перегнать, чтобы отрезать нам отступление, но мы их не видели.
Дневок не было. Все зависело от состояния лошадей. Очень важно было хорошо их поить и кормить. Но доставать фураж было трудно. Ездовые моего орудия прекрасно справлялись с этой трудной задачей, и моя чудная запряжка была в прекрасном состоянии. Другие лошади выглядели хуже. Дура была утомлена, и я старался делать походы пешком, ведя ее в поводу.
Усталость была страшная. Если колонна почему-нибудь останавливалась, то все сейчас же засыпали сидя в седле, засыпали и лошади, и, чтобы тронуться дальше, нужно было всех будить. Отступление вызвало, конечно, подавленность, но дезертирства у нас не было, может быть, один-два случая, да и то это не было дезертирство, а люди продолжали спать, когда батарея уходила, и потом догоняли. Иногда спали слишком долго и попадали к красным. Развала никакого не было. Ни в полках, ни в батареях.
В эту зиму свирепствовали тиф, холера и чума. Вначале мы боялись домов с больными и шли искать другие, но найти дом без больных было трудно. Под конец так отупели от грязи и усталости, что входили в дом и грозно приказывали:
– Больные, выметайтесь отсюда.
Потому что часто при нашем приходе крестьяне ложились в кровать и охали, надеясь, что их дом не займут. Больные перебирались в другую, нетопленую половину дома, а мы ложились на их место, не раздеваясь, понятно. Стелили на пол солому и ложились. Приходилось видеть ужасных больных – на теле висели как бы спелые сливы. Оспа, что ли?
Обозненко, несколько офицеров и солдат заболели, думаю, тифом. Батарею принял штабс-капитан Скорняков, а из офицеров остались только я да Казицкий. У пулеметчиков был капитан Погодин, но он в батарейных делах участия не принимал. Это трио: Скорняков, я и Казицкий – составляли долгое время кадры батареи. На Погодина нельзя было положиться. Он был пехотным офицером, лишен всякой энергии и робок. В трудных случаях я видел сгорбленную фигуру Погодина, уходящего назад.
– Куда вы? Пулемет должен охранять этот фланг.
– Пулемет заело, – отвечал Погодин.
Или:
– Патронов нет.
Вольноопределяющийся Вильбуа горько на него жаловался:
– И пулемет в порядке, и патроны есть, а вот смелости ни на грош.
Скорняков был прекрасный офицер. Прапорщик Казицкий, несмотря на юность, обладал кипучей энергией. Я делал, что мог. А батарея все шла. Мы проходили большое местечко. Скорняков сказал мне ехать сзади и не давать солдатам распыляться для грабежа.
Ко мне подъехал Тимошенко, солдат третьего орудия, грабитель и насильник.
– Господин поручик, разрешите воды напиться.
– Нет, не разрешаю. Встань на место.
Батарея прошла местечко. Я проехал вдоль по батарее, чтобы убедиться, что все солдаты на месте. Тимошенко не было. Как он мимо меня увильнул, не знаю. Вдруг он появился.
– Где ты был?
– Я, господин поручик, все время тут находился. Слишком честно смотрит в глаза. Я направился к вещевой повозке. Брезент откинут и лежит незнакомый мешок.
– Чей мешок? – спрашиваю у возницы.
Тот отводит глаза и говорит:
– Не знаю. Не видел, кто положил.
– Тимошенко, твой мешок?
– Никак нет, господин поручик.
– Чей мешок?
Все отвечают незнанием.
– Вот здорово, приблудился сам собой ничей мешок. Мы его и разделим между всеми, кроме Тимошенки, потому что он уехал из батареи, несмотря на запрет.
На следующей остановке разложили содержимое на несколько кучек, по числу участников. Один солдат отвернулся, а другой тыкнет в кучку и спрашивает: кому? Отвернувшийся называет кого-нибудь. Солдаты потешались над Тимошенко. Мне досталась занавеска, из которой я сшил рубашку.
За Юзовкой (потом Сталине) мы проходили мимо имения. Я не утерпел и свернул. Имение, конечно, разграблено. Я проехал по чудному парку со старыми липами и, не слезая с Дуры, въехал в большой овальный зал. Разбитое зеркало отразило странную картину всадника в зале, видевшем прелестных женщин, блестящие балы… Какие романы разыгрывались под сенью этих лип? А теперь полусодранные двери пропускают снег в зал, зеркала разбиты, стекла выбиты, все изломано… Раздалось несколько выстрелов, и я перевел Дуру в галоп в самом зале и присоединился к батарее.
Начиная от Юзовки наше отступление ускорилось. Мы шли непрерывно, днем и ночью, без ночевок. Только два раза в сутки останавливались часа на два, чтобы накормить лошадей. Мы шли наперегонки с красными, чтобы они нас не отрезали от Дона. Но несмотря на громадные переходы, это не было беспорядочным бегством. Наша кавалерия, более легкая в походе, ушла от нас вперед. Обе батареи шли совершенно одни. Где шли другие батареи, не знаю. Во время отступления мы их не видели и встретили только при переходе через Дон. Кроме наших двух, у Дона видел две гвардейские и седьмую батареи. Восьмая появилась поздней.
Дорога была прекрасная. Сильно морозило, и была полная луна, которая облегчала ночные походы.
Наши лошади слабели не по дням, а по часам. Лошадь менее вынослива, чем человек. Человеку достаточно поесть и выспаться – и он снова работоспособен. А лошадь нуждается изредка в дневке – роздыхе. Роздыхов мы делать не могли, надо было обогнать красных. Мы старались возместить отсутствие дневок усиленным питанием. Но в деревнях достать ячмень было трудно. А вот моя чудная орудийная запряжка держалась, несмотря на громадные переходы. Чудо заключалось в любви к своим лошадям моих ездовых: Темерченко, Байбарака и Юдина. Как-то я слышал, как Темерченко отбирал ячмень у крестьян для своих лошадей. Как настоящий большевик, с угрозой, и достал там, где другие не могли. Иногда я останавливался и пропускал мимо себя батарею, чтобы еще раз полюбоваться моей запряжкой, и особенно корнем Юдина, – почти идеальными лошадьми для конной артиллерии, которых трудней всего найти. Лошади должны быть сильные и резвые. Редко эти два качества совпадают.
Другие же лошади худели, и бока у паха начинали впадать – признак, что лошадь изнурена. Я замечал это даже у Дуры, хоть и старался ее подкармливать и делал все походы пешком, ведя ее в поводу.
Вообще наша колонна шла в поводу из-за холода, а чтобы согреться, пускалась бегом в поводу же. Одну ночь так морозило, что орудийные колеса перестали крутиться и пушка скользила как на полозьях со скрипом.
На моей обязанности был обоз. Надо было смотреть, чтобы повозки не отставали, чтобы груз был правильно распределен и чтобы солдаты не ложились на повозки спать. Они могли замерзнуть, а кроме того, это утяжеляло повозку. Но было так холодно, что солдаты предпочитали идти пешком, чтобы согреться.
Вероятно, благодаря усталости, отсутствию сна, луне и снегу, часты бывали галлюцинации. Мы видели то, чего на самом деле не было. Я стал часто видеть боковым зрением вскакивавшего с лежки русака (зайца), но когда поворачивал голову, ничего не было.
Ночью при полной луне мы, несколько офицеров нашей и конно-горной, шли впереди колонны. Копыта предыдущих колонн взрыхлили снег, и вот один офицер стал в этих комках снега видеть розы. Сначала мы над ним посмеивались, но вскоре мы все увидели ворохи роз, всех цветов и даже голубые и фиолетовые. Некоторое время это было забавно. Ворохи роз появлялись шагах в пятидесяти и исчезали шагах в пяти перед нами. Мы шли по ковру роз. Но вскоре это стало нас беспокоить, и мы старались больше не смотреть на дорогу, чтобы не увидеть их снова.